Статья предназначалась для какого-то сборника и как бы официально ставила окончательную точку в судьбе романа — он публикуется.
35
В октябре вернулись из Пицунды с окончательным вариантом романа.
— Отдай Смолянской, — сказал Баруздин, — прочитаем, будем засылать в набор.
Татьяна Аркадьевна Смолянская — редактор прозы в «Дружбе народов».
Жили мы по-прежнему в Переделкине. Московская квартира на Палихе мала, тесна, десятки лет я прожил в Переделкине, привык, и Таня привыкла, наши друзья, знакомые знали только переделкинский дом. И почта приходила сюда. Получили приглашение из США снова посетить в апреле 1987 года университеты, где мы были весной. Я отказался — в апреле начинается публикация «Детей Арбата».
После анонса в октябрьском номере «Дружбы народов» подписаться на журнал стало трудно. Газеты и журналы просят отрывки, звонят из периферийных театров — хотят ставить, из МХАТа приехал Олег Ефремов со своим завлитом и тремя актерами, обсуждали со мной план инсценировки. В «Нью-Йорк таймс» появилось письмо Крейга Уитни Горбачеву с просьбой опубликовать наконец «Детей Арбата».
О выходе романа было объявлено и на Франкфуртской книжной ярмарке. Поступило 47 заявок из разных стран, об этом мне сообщил Ситников. Он радовался моему успеху, но был озабочен, расстроен, мрачен: Четвериков, новый руководитель ВААПа, собирается его уволить. Я предложил организовать письмо известных писателей в его защиту.
Ситников отказался:
— Неудобно, скажут, сам инспирировал. Ладно, образуется.
Не «образовалось». Через две недели Ситникова уволили.
— Вы оказались мудрее меня, — сказал Василий Романович.
Жаль. Знающий и деловой человек был в руководстве ВААПа.
Продажа за рубежом произведений в рукописи не возбранялась. Однако Четвериков запретил заключать контракты на «Детей Арбата». Я не настаивал: предстоит редактура, пусть за границу пойдет окончательный вариант. Но Четвериковым руководило другое — был убежден, что роман все же не выйдет, запретят. Оппозиция перестройке нарастала, на верхах шла борьба, с ее драматическими последствиями страна столкнется еще не раз.
Работа моя в журнале с Татьяной Аркадьевной началась легко, все, о чем договорились на редколлегии, я сделал, осталась обычная редактура. Как вдруг, неожиданно, в последних числах октября все круто изменилось. Опять: «А где Сталин это сказал? Не доказано!», «Почему такая резкая оценка?!», «Зачем такие обобщения?!» Все вернулось назад!..
Ясно, команда дана сверху. Роман Дудинцева в «Неве» не пропускает цензура. Фильм Абуладзе «Покаяние» не выходит на экран. Задержано печатание Булгакова в журналах «Юность» и «Смена». Я веду в журнале тяжелейшую борьбу. Приезжаю домой изнуренный, с черными подглазьями.
Ищем какие-то обходные формулировки. В общем, я меж двух огней.
Как-то пошли с Таней погулять, продышаться. Встретили Вениамина Александровича Каверина, 84 года ему, совсем слабенький, походка неуверенная, мерзнет, перебирает пальцами в варежках, ведет его под руку Ариадна Борисовна, вдова профессора Асмуса — дачи рядом, соседка. Я Каверина знал бодрым, спортивным, был он сухощав, подтянут, носил рубашки с короткими рукавами, все это помню, и лишь лицо его странным образом ускользает из моей памяти. Живут только глаза, небольшие, темные, очень живые. Остальные черты как бы, стерты… Не знаю, как сказать? У петербуржских интеллигентов есть в лице что-то общее, одинаковое, так мне кажется. Каверин был жизнелюбив, слыл, надо сказать, дамским угодником, на этой почве случались у него, как он выражался, «недоразумения» с женой — Лидией Николаевной. Но, несмотря на «недоразумения», это был прочный союз, после смерти Лидии Николаевны Каверин рухнул.
Я рассказал ему про свои «черные дни». Он прослезился, потянулся меня обнять:
— Анатолий Наумович, голубчик, утешьтесь, вы напишете об этом новый роман.
— Да, да, конечно, Вениамин Александрович, Таня ведет дневник.
И все же в словах его звучала не только жалость. «Напишете новый роман». В этом был весь Каверин: книга — прибежище от треволнений и невзгод, единственный целитель и избавитель.
Каверин начал публиковаться в 19 лет — был самым молодым из «Серапионовых братьев», литературной группы, возникшей в Петрограде в 1921 году и объединившей талантливых писателей, не принимавших серости и диктата. Группа подвергалась шельмованию, как выразительница «чуждых» влияний, и в конце двадцатых годов прекратила свое существование. Однако именно она дала советской литературе ряд крупных мастеров — от благополучного конформиста Федина до гонимого Зощенко. Их судьбы отразили пути-дороги нашей интеллигенции, но никто в этой группе не был репрессирован. «Одних уничтожить, других купить» — так можно сформулировать сталинскую политику по отношению к интеллигенции. Из этой формулировки к «серапионам» применили вторую часть. «Буржуазная» литературная группа импонировала Сталину своей респектабельностью. Для имперского двора Федин и Тихонов подходили больше, чем Клюев и Бабель.
Но не всех «серапионов» удалось купить. Судьба Зощенко известна. Не удалось «купить» и Каверина. Он ушел из жизни (последним из «серапионов»), ничем не запятнав своего имени, отказался клеймить «убийц в белых халатах», наоборот, защищал гонимых, помогал им, как мог, по Москве ходили его письма Федину, где осуждал того за отношение к альманаху «Литературная Москва», Пастернаку, Солженицыну. На всех изломах нашей трагической истории Каверин оставался настоящим писателем и порядочным человеком.
Я прожил рядом с Кавериным 35 лет. Мы были людьми разных поколений, разных судеб. Он — петербуржский интеллигент, я, в представлении некоторых писателей, шофер, вошедший в литературу модной производственной темой — своими «Водителями». Интерес ко мне возник у Каверина случайно.
Гуляли мы с Казакевичем, Каверин к нам присоединился, шли, разговаривали, вернее, Каверин разговаривал с Казакевичем, не обращая на меня внимания. Зашла речь о раскопках Генриха Шлимана в Микенах, я назвал какую-то дату. Каверин снисходительно, не без некой барской пренебрежительности, усмехнулся: «Вы ошибаетесь» — и назвал другую дату.
Я не стал спорить. Вечером он позвонил:
— Я должен перед вами извиниться, вы оказались правы.
— Бывает… Кто не ошибается?
Извинился он, конечно, не из-за того, что перепутал годы, а за пренебрежительность своего возражения.
После этого начал ко мне приглядываться, обнаружил, что я вовсе не таков, каким ему меня представляли, стали мы встречаться, гулять вместе, оба жили в Переделкине постоянно, ходили друг к другу, подружились.
Каверин был избирателен в своих знакомствах. Повстречался нам однажды Катаев. Я с ним поздоровался, Каверин неопределенно качнул головой, тоже вроде бы поприветствовал, и ускорил шаг. Потом сказал:
— Боюсь этого человека.
— Почему?
— Не знаю, но боюсь.
— У вас есть к тому основания?
— Никаких. Но боюсь, ничего не могу с собой поделать.
Возможно, его отпугивали едкий одесский юмор, насмешливость, шумливость Катаева. И довольно четко обозначился уже водораздел между конформистами и людьми независимыми.
Дача Кавериных была не просто дачей, а домом, где живут круглый год, работают, растят детей, возятся с внуками, а когда приходит час, здесь и умирают.
Хлопочет Лидия Николаевна, сестра замечательного писателя Тынянова (Тынянов был женат на сестре Каверина): на ней все трудности загородной жизни. Миловидное лицо ее выглядит усталым: как со всем справиться? Портится одно, другое, требуется то водопроводчик, то электрик, то слесарь, газовщик, плотник — крыльцо надо починить, калитка почему-то не закрывается, забор падает, дерево спилить — того и гляди рухнет, крыша потекла над библиотекой, телефонная линия оборвалась, дорожки нужно очистить от снега и шофера снарядить в дорогу — доверенное лицо: ездит к машинистке, в издательство, сдает рукописи, забирает верстку. Приезжают корреспонденты, русские, иностранные, и молодые писатели, и просто знакомые, всех надо принять, накормить, напоить. Так с утра до вечера хлопочет Лидия Николаевна. У нас на даче такие же заботы, но они не вырастают в проблемы, мы с Таней моложе, многое умеем делать сами.
Я любил бывать у Кавериных. Чувствовал себя уютно в этом занесенном снегом домике, выкрашенном в светло-сиреневый цвет. Старая удобная мебель. Картины на стенах. На столе чай, варенье, сушки, мармелад. Если попадешь к ужину, колбаса, шпроты, сыр, яичница, с диетой не считались — есть можно все, но понемногу. Вениамин Александрович в теплой домашней куртке, спокойный, довольный — написал свои страницы… «Здравствуй, брат, писать очень трудно» — этим приветствием, с которым «серапионы» обращались друг к другу, назвал он одну из книг воспоминаний. Тонкими пальцами перебирает на столе пожелтевшие листки — письма своих ушедших современников… Горький, Тынянов, Маяковский, Заболоцкий, Фадеев, Гайдар, Булгаков, Шварц, Всеволод Иванов, Добычин, Хармс, Вагинов… Мемуары Каверина — блестящая и увлекательная проза, написанная добрым пером. Как-то радиостанция «Немецкая волна» назвала публикацию в Москве очередной книги Каверина «тихой сенсацией». Я ему об этом рассказал. Он не был безразличен к похвале, тем более так тонко сформулированной. Критика тогда не слишком жаловала Каверина.
К политике Каверин относился равнодушно, я даже не уверен, читал ли он газеты, может быть, просматривал иногда «Литературку». Лидия Николаевна была более в курсе новостей, иногда чем-то возмущалась, Вениамин Александрович отмахивался: ерунда все эти съезды, пленумы, доклады, конференции, сплетни, в литературе есть только книги. Радовался любой удаче у других и себя осознавал не только русским писателем, но и русским человеком. Сказал мне однажды:
— Какие мы с вами евреи? Русаки мы, русаки…
— Попадись мы Гитлеру, — ответил я, — он бы разобрался, кто мы такие.
— Да, конечно… И у нас антисемитов хватает… Астафьев, Белов, Распутин… Между прочим, Златовратский, Каронин, Левитов тоже о деревне писали, разве хуже были? И я говорю не о них, а о себе, о своем самоощущении, я не мыслю себя вне русской литературы. Да и вы, Анатолий Наумович, не существуете вне ее.