Вместе с матерью и её роднёй Нарышкиными Пётр был отодвинут на «задворки» — в подмосковное Преображенское. Конечно, его учили — читать, писать, зубрить тексты богослужебных книг, давали некоторые сведения по истории и географии. Царь умел и любил петь на клиросе, но, пожалуй, знал тогда меньше, чем его сёстры-царевны. До конца жизни он не умел грамотно и аккуратно писать (автор этих строк может утверждать, что не встречал в бумагах XVIII века почерка более неразборчивого, чем тот, которым государь делал заметки в своих записных книжках) и признавался, что правилами арифметики овладел лишь в 15 лет.
Властная сестра и её окружение не были заинтересованы в приобщении брата-соперника к государственным делам и не готовили его в государи. Можно полагать, что они даже не без злорадства смотрели на мальчика, которого увлекали военные игрушки и воспитывали не чинные бояре, а «улица». Пётр до конца жизни не отличался изысканностью манер, приводя в смущение утончённых наблюдателей.
«Стол был лишь на восемь кувертов, но умудрились положить двенадцать. Царь сидел во главе стола в ночном колпаке и без шейного платка, мы все ели в стороне от стола, на расстоянии полуфута; два солдата гвардии носили каждый своё блюдо, на котором не было положительно ничего, но по краям стояли глиняные тарелки с бульоном и куском мяса; каждый выбрал одну из этих мисок, по другую сторону от своей тарелки, так что расстояние до стола стало ещё больше, настолько, что для того, чтобы зачерпнуть бульону, надо было вытянуть руку, словно при фехтовании. Если, съев бульон, вы хотите ещё, вы без церемоний залезаете в миску соседа, как поступил его величество с миской своего канцлера. Адмирал галерного флота, сидевший напротив царя, не испытывал аппетита и развлекался тем, что грыз ногти. Вдруг пришёл какой-то человек и не поставил прямо, а бросил на стол шесть бутылок вина, как будто играл в биты. Царь взял одну и налил каждому из сотрапезников по стакану. Канцлер, рядом с которым меня посадили, заметив, что я ем мясо без соли, ибо единственная солонка стояла на другом конце стола, учтиво сказал мне: “Сударь, если вы хотите соли, надо её взять”. Чтобы не выглядеть неловким, я протянул руку перед носом у царя и взял соли на всю свою трапезу. Почти все миски опрокинулись на скатерть, как и вино, ибо бутылки были плохо закупорены. Когда посуду убрали, скатерть была вся в жире и вине.
Подали вторую перемену... Перемена состояла лишь из одного блюда: две телячьих вырезки и четыре цыплёнка. Его величество, заметив цыплёнка покрупнее, взял его рукой, провёл им у себя под носом и, сделав мне знак, что цыплёнок хороший, оказал мне милость, бросив его мне на тарелку. Блюдо всё время скользило с одного конца стола на другой, не встречая препятствий, ибо блюдо было только одно, а скатерть, покрытая жиром, облегчала его движение. Прибыл десерт: тарелка с тремя печеньями, какие делают в Спа. Наконец, все встали из-за стола, и царь, подойдя к окну, нашёл там пару жирных и ржавых нагарных щипцов, коими воспользовался, чтобы почистить себе ногти»7.
Такова была обстановка будничного обеда Петра и его сподвижников 22 июня 1717 года в бельгийском городке Спа, увиденная глазами случайного гостя, каноника Льежского собора де ла Нэ. Почтенный священник был так потрясён простотой царского обихода, что только после обеда «осознал, что поел скоромного в пятницу»! С другой стороны, брюссельская газета «Релясьон Веритабль» 27 мая того же года поместила сообщение о том, что «царь... принимает ванну раз в день» — для тогдашней Европы и даже для Франции, где только что закончилось правление «короля-солнце» Людовика XIV, это, должно быть, выглядело настоящей сенсацией.
Но зато наперекор строгим нравам московского двора Пётр увлёкся военными играми, строительством судов, дружил с ремесленниками и военными из Немецкой слободы — в общем, интересовался совсем не царскими занятиями. То, что Пётр держался на равных с кораблестроителями, матросами, шкиперами, мастеровыми, в дальнейшем поражало современников и стало основой мифа о демократичном царе — плотнике и солдате. Вдали от дворца он завёл друзей-сверстников — своих будущих генералов, дипломатов и администраторов. Здесь из «потешных» солдат, набранных из спальников, конюхов, дворян, сокольников, выросли гвардейские Преображенский и Семёновский полки — элита будущей петровской армии.
Общение с миром Немецкой слободы вызвало у одарённого подростка желание учиться, овладеть непривычным для России мастерством. Гуляя вместе с голландским моряком Францем Тиммерманом в Измайлове, он заинтересовался старым ботиком, на котором можно было плавать против ветра. Спустя три с лишним десятка лет в предисловии к Морскому уставу (1720) Пётр не удержался от воспоминаний: «...на Яузе при мне лавировал, что мне паче удивительно и зело любо стало. Потом когда я часто употреблял с ним и бот не всегда хорошо ворочался, но более упирался в берега, я спросил для чего так, он сказал, что уска вода, тогда я перевёз его на Просяной пруд». Потом было Плещеево озеро у Переславля-Залесского, а летом 1693 года — Архангельск и впервые увиденные настоящие морские корабли голландцев и англичан... На яхте «Святой Пётр» он присоединился к торговому каравану и далеко провожал его в море. С того времени мальчишеские игры стали незаметно перерастать в дело, жизнь Петра наполнилась постоянной учёбой и трудами ради великой цели — блага Отечества и подданных, как он его понимал.
Как полагалось, подросшему царю приискали жену — ею стала красавица Евдокия Лопухина, по отзыву Б. И. Куракина, «принцесса лицом изрядная, токмо ума посреднего и нравом несходная к своему супругу». В 1690 году родился сын Алексей. Но напрасно «женишка Дунька» отправляла письма мужу-«лапушке» и ожидала ответа. Петра куда больше интересовали военные игры и морское дело, а по женской части теремная барышня не могла конкурировать с очаровательной немкой, дочерью виноторговца Анной Монс.
Вот только политика и рутина управления до поры не привлекали молодого государя. Переворот 1689 года, утвердивший власть Петра I, был, вопреки обычным представлениям, не победой молодого реформатора над косным боярством, а скорее консервативной реакцией на западническую и «латинофильскую» политику правительства Софьи. Не случайно его поддержал патриарх Иоаким, уже через несколько дней после победы Петра потребовавший высылки из России всех иноземцев. В своём завещании Иоаким умолял царя разорить «еретические» храмы и не допускать «общения в содружестве творити» с иноверцами. Но царь не оправдал надежд церковного руководства, и Церковь была вынуждена смириться с падением своей роли в политической жизни страны.
После победы над Софьей Пётр являлся скорее символом власти, чем реальным правителем, и занимался прежде всего любимыми «марсовыми и нептуновыми потехами». Все высшие посты были заняты его сторонниками и родственниками Т. Н. Стрешневым, И. Б. Троекуровым, Л. К. Нарышкиным, Б. А. Голицыным и др.; прошло немало лет, прежде чем царь привёл к власти свою «команду» и на рубеже веков приступил к решительным преобразованиям. В 1691 — 1694 годах он почти не участвовал в управлении — проводил манёвры «потешных» войск, строил корабли на Плещеевом озере. Боевым крещением Петра стали Азовские походы (1695, 1696) против турок, в процессе которых участвовали первые военные корабли, а результатами стали выход в крохотное Азовское море и полученный опыт строительства порта Таганрога. Сам царь именно с этих событий отсчитывал время своей «службы» государству.
Пётр официально сохранил двоецарствие и обещал номинальному соправителю уважать его, как отца. Имя Ивана во всех документах ставилось на первое место. Сам же «старший» государь делами не интересовался — он лишь выполнял церемониальные обязанности, а остальное время посвящал постам и молитвам. Он скончался в январе 1696 года, немного не дожив до тридцати лет, и был погребён с торжественными почестями в Архангельском соборе. Династический кризис разрешился, но обозначилось и сопротивление новациям и проводившему их Петру, принципиально отвергавшему образ благочестивого русского царя.
В 1697 году с целью укрепления союза европейских стран против «салтана турского, хана крымского и всех бусурманских орд» в Москве готовилось Великое посольство. Среди волонтёров, ехавших за границу обучаться морской науке, под именем Петра Михайлова скрывался сам государь. Он хотел своими глазами увидеть приоткрывшийся ему в московской Немецкой слободе западный мир — деловой размах, океанскую торговлю, процветание наук и искусств.
Молодой царь и его окружение, не скованные рамками посольского этикета, могли знакомиться с разными сторонами жизни западноевропейского общества. Они общались с коронованными особами, министрами — и мастеровыми, торговцами, моряками, епископами, актрисами. Пётр с одинаковым интересом работал на верфи, посещал мануфактуры, монетные дворы, театры и больницы, повышал свою квалификацию в качестве кораблестроителя и артиллериста, сидел в портовых кабаках, наблюдал за публичными казнями и вскрытием покойников в анатомическом театре.
«Спальня, убранная голубой отделкой, и голубая кровать, обитая внутри светло-жёлтым шёлком, вся измарана и ободрана. Японский карниз кровати сломан. Индийское шёлковое стёганое одеяло и постельное бельё запятнаны и загрязнены.
Туалетный столик, обитый шёлком, сломан и изрезан. Стенной орехового дерева столик и рундук сломаны. Медная кочерга, пара щипцов, железная решётка, лопатка — частью сломаны, частью утрачены. Палевая кровать разломана на куски...» — в таком состоянии находился после пребывания царя особняк адмирала Бенбоу в английском Дептфорде, в парке с поломанными деревьями и истоптанным газоном. Но после неумеренного «веселья» Пётр вёл переговоры, наблюдал морские манёвры, обозревал Оксфордский университет, заглянул в парламент: «Царь московский, не видавший ещё до тех пор собрания парламента, находился на крыше здания и смотрел на церемонию через небольшое окно».