Единственным мужчиной среди претендентов был семилетний царевич Пётр, на которого дед не рассчитывал. В итоге он выбрал в преемницы любимую Катеринушку. В ноябре 1723 года был издан манифест о предстоявшей коронации Екатерины (по образцу «православных императоров греческих»), поскольку она «во многих воинских действах, отложа немочь женскую, волею с нами присутствовала и елико возможно вспомогала». Церемония коронации состоялась в Москве в мае 1724 года. Однако не прошло и нескольких месяцев, как супруг узнал о предосудительной связи императрицы с красавцем камергером и управляющим её канцелярией Виллимом Монсом. В это же время в очередную опалу из-за неутомимого казнокрадства попал Меншиков, которого Пётр уже лишил поста президента Военной коллегии. Подмётное письмо, оказавшееся справедливым, обвиняло во взяточничестве и других злоупотреблениях членов Вышнего суда сенаторов А. А. Матвеева и И. А. Мусина-Пушкина, генерала И. И. Дмитриева-Мамонова и кабинет-секретаря императора А. В. Макарова. Меншикову и Макарову, пользовавшимся ранее поддержкой Екатерины, новые обвинения могли стоить головы; генерал-фискал Мякинин в последнюю неделю жизни царя дважды, 20 и 26 января 1725 года, докладывал Сенату о взятках и хищениях крупных чиновников.
Царь так и не смог решить, на ком из потенциальных наследников остановить выбор. Его старшая дочь была в 1724 году обручена с голштинским герцогом Карлом Фридрихом. По условиям брачного договора Анна и её муж отрекались от прав на российскую корону; однако документ содержал секретную статью, согласно которой Пётр имел право провозгласить своим наследником сына от этого брака, появления которого на свет ещё надо было дожидаться.
Царь медлил с принятием решений о наследнике и о судьбе своих ближайших слуг. Даже умирая (царь страдал мочекаменной болезнью, приведшей к заражению крови) в январе 1725 года, он не отдал никаких распоряжений. Сам он не думал о скором конце: был полон планов, готовился после лечения и отдыха отправиться в Ригу и уже назначил с марта пятницу приёмным днём по сенатским делам. Вплоть до 25-го числа Пётр был способен заниматься делами: «записная книга» кабинет-секретаря Макарова фиксирует собственноручные петровские «пометы» о выдаче денег из Кабинета. В этот день врачи решились на операцию, принесшую лишь кратковременное облегчение. Состояние больного стало внушать опасения: от страшных болей Пётр «неумолчно кричал, и тот крик далеко слышен был».
Он скончался около пяти часов утра 28 января на втором этаже своего Зимнего дворца. Возможно, умиравший пытался в последний раз подчинить события своей воле — но на это у него уже не было сил, а ни сторонники его жены Екатерины, ни приверженцы его внука Петра не были заинтересованы в том, чтобы он назвал имя наследника. Секретарь австрийского посольства доложил в Вену, что Меншиков и его сторонники сумели настолько изолировать императора, что никакое его «устное распоряжение в ущерб Екатерине не могло иметь успех». В созданной трудом всей жизни государя системе не оказалось ни чётких правовых норм, ни авторитетных учреждений, чтобы обеспечить преемственность власти.
Глава пятаяЗОЛУШКА У ВЛАСТИ
Лифляндская пленница
Великая героина и монархиня
и матерь всероссийская.
В льстивом панегирике новой российской царице учёный грек Софроний Лихуд весьма изящно высказался о родословной Екатерины: «...Не от человеческого роду какого низводишися, но ниспослана еси семо на землю с неба», — и до известной степени был прав. Сохранилось несколько версий происхождения Екатерины; согласно наиболее вероятной из них она — лифляндская уроженка литовского происхождения Марта Скавронская. Польский язык был родным для её семьи, которую до 1726 года держали «под крепким караулом»: брат царицы был ямщиком, а сестра с мужем — крепостными. Неизвестен и год её рождения: составители «Календаря» на 1725 год указали, что царице 41 год, а год спустя извинились и определили её возраст в 38 лет.
Как бы то ни было, после смерти родителей от чумы в начале Северной войны сирота оказалась на попечении тётки — Василевской или Веселевской, затем в услужении у пастора Глюка в городке Мариенбурге (нынешнем латвийском Алуксне), где приняла лютеранство. Новый господин весной 1702 года выдал девушку замуж за шведского драгуна Иоганна Крузе, который вскоре после свадьбы отбыл на войну. Екатерина больше никогда не увидела своего мужа, но особо по нему не горевала и вообще отличалась весёлым нравом и обаянием.
В августе 1702 года войска фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева подошли к крепости. После недолгой осады гарнизон согласился капитулировать, но кто-то из шведов взорвал пороховой погреб — и городок был взят уже без всяких условий. Для Екатерины рождественская сказка началась по-военному — после взятия крепости она стала трофеем: сначала была «полоном» кого-то из солдат, затем девушку приметил сам командующий Шереметев, а у того её выпросил удалой кавалерийский генерал и ближайший друг царя Александр Меншиков и поместил к сёстрам Арсеньевым, на одной из которых вскоре женился.
Через некоторое время пленница попалась на глаза самому Петру — и сумела произвести на него впечатление. К тому времени личная жизнь царя складывалась неудачно. Царице Евдокии Фёдоровне были глубоко чужды его дела и вкусы, а многолетний роман с Анной Монс подошёл к концу: милая блондинка из Немецкой слободы завела шашни с саксонским посланником. Во время бурного объяснения Пётр обвинял изменницу в неблагодарности, обещал, что Анна ни в чём не будет нуждаться — и посадил её под домашний арест. Вот тут-то он и обратил внимание на очаровательную служанку в доме своего приятеля.
«Так обстояли дела, когда царь, проезжая на почтовых из Петербурга, который назывался тогда Ниеншанцем, или Нотебургом, в Ливонию, чтобы ехать дальше, остановился у своего фаворита Меншикова, где и заметил Екатерину в числе слуг, которые прислуживали за столом. Он спросил, откуда она и как тот её приобрёл. И, поговорив тихо на ухо с этим фаворитом, который ответил ему лишь кивком головы, он долго смотрел на Екатерину и, поддразнивая её, сказал, что она умная, а закончил свою шутливую речь тем, что велел ей, когда она пойдёт спать, отнести свечу в его комнату. Это был приказ, сказанный в шутливом тоне, но не терпящий никаких возражений. Меншиков принял это как должное, и красавица, преданная своему хозяину, провела ночь в комнате царя», — поведал в своих мемуарах об этой нечаянной встрече французский капитан русского флота Франсуа Вильбуа.
Во время нового приезда Пётр поинтересовался, что с ней сталось и почему он её не видит.
«Её позвали. Она появилась со своей естественной грациозностью. Это было ей свойственно во всех её поступках, каковы бы они ни были, но замешательство было так явно написано на её лице, что Меншиков был смущён, а царь, так сказать, озадачен, что было редким явлением для человека его характера... Царь, посмотрев на неё, сказал: “Екатерина, мне кажется, что мы оба смутились, но я рассчитываю, что мы разберёмся этой ночью”. И, повернувшись к Меншикову, он ему сказал: “Я её забираю с собой”. Сказано — сделано. И без всяких формальностей он взял её под руку и увёл в свой дворец. На другой день и на третий он видел Меншикова, но не говорил с ним о том, чтобы прислать ему её обратно. Однако на четвёртый день, поговорив со своим фаворитом о разных делах, которые не имели никакого отношения к любовным делам, когда тот уже уходил, он его вернул и сказал ему, как бы размышляя: “Послушай, я тебе не возвращу Екатерину, она мне нравится и останется у меня. Ты должен мне её уступить”. Меншиков дал своё согласие кивком головы с поклоном и удалился»13.
Так ли было на самом деле, нет ли, но поначалу Марта очутилась среди многих «метресс» вечно куда-то спешившего царя. Она сумела понравиться не только Петру, но его любимой сестре Наталье; приняла православие и стала Катериной Василевской. Современники считали, что она просто приворожила Петра — так быстро она выделилась из прочих красавиц, так крепко полюбил её царь. Отставной капрал Ингерманландского полка Василий Кобылин на пьяную голову рассказывал в 1724 году о прошлом императрицы: «Она де не природная и не русская, и ведаем мы, как она в полон взята и приведена под знамя в одной рубахе и отдана была под караул, и караульный де наш офицер надел на неё кафтан; да она ж де с князем Меншиковым его императорское величество кореньем обвели». Капрала за дерзость казнили, но служил он, между прочим, в личном полку Меншикова, и его впечатления о бывшей пленнице, похоже, были не лишены достоверности. Видно, были в этой женщине необыкновенная притягательность и внутренняя сила. Портреты не передают её — статная царица, с симпатичным, но тяжеловатым лицом воплощала тип красоты, далёкий от нынешнего идеала, воплощаемого фотомоделями, но куда более созвучный своей эпохе.
Люди прошлого лучше чувствовали её очарование. «Черты лица Катерины Алексеевны неправильны; она вовсе не была красавицей, но в полных щеках, в вздёрнутом носе, в бархатных, то томных, то горящих (на иных портретах) огнём глазах, в её алых губах и круглом подбородке, вообще во всей физиономии столько жгучей страсти; в её роскошном бюсте столько изящества форм, что не мудрено понять, как такой колосс, как Пётр, всецело отдался этому “сердешнинькому другу”», — это голос не поклонника, а историка XIX века и издателя журнала «Русская старина» Михаила Ивановича Семевского. По словам другого историка и одновременно придворного, графа Сергея Дмитриевича Шереметева, подруга Петра была «очень телесна во вкусе Рубенса и красива». А такой увидел Екатерину дипломат-современник: «В настоящую минуту (1715 год. — И. К.) она имеет приятную полноту; цвет лица её весьма бел с примесью природного, несколько яркого румянца, глаза у неё чёрные, маленькие, волосы такого же цвета длинные и густые, шея и руки красивые, выражение лица кроткое и весьма приятное».