Приятная во всех отношениях наложница быстро завоевала сердце господина. В 1704 году при осаде Нарвы она уже находилась в царском лагере; в последующие годы Пётр вызывал её в Киев, Дубно, Глухов; с ней он встречал победный 1709 год в Сумах. В 1704 и 1705 годах она родила двух сыновей — Петра и Павла; в 1706-м — дочь Екатерину (все они умерли в младенчестве). 29 декабря роженица «докладывала» о рождении дочери:
«Милостивому нашему батюшке господину полковнику.
Здравие твоё да сохранит Бог на лета многа. Поздравляем мы тебе с новорожденною девицею Екатериною, а рождение её было декабря в 27 день. Пожалуй, батюшка, порадуй нас своим писанием, а мы о твоём здоровье ежечасно слышать желаем. А про нас изволишь милостию своею напаметовать, и мы молитвами твоими декабря в 29 день в добром здоровье. Пожалуй в забвенье нас не учини, к нам приезжай или нас к себе возми.
Не покручинься, батюшка, что дочка родилась: к миру. За сим писавый матка с дочкою и с тёткою поздравляем».
Следующими детьми Петра и Екатерины были девочки-погодки: в 1708 году родилась Анна, в 1709-м — Елизавета.
Шестого марта 1711 года накануне отъезда в Прутский поход Пётр I тайно обвенчался с простолюдинкой, которая теперь стала называться царицей Екатериной Алексеевной. Сочетаться браком с «мужичкой», а не с боярской дочерью или принцессой королевской крови (после Полтавы кто бы отказал посватавшемуся Петру?) было не только вызовом обычаям, но и отступлением от государственного интереса ради личного счастья. Для новобрачной же это был уж совсем немыслимый взлёт: пленница-служанка, наложница и, наконец, супруга могущественного государя.
К месту пришлась и легенда, согласно которой сопровождавшая Петра в Прутском походе Екатерина передала в подарок великому визирю Балтаджи-паше все свои деньги и драгоценности, что сделало турецкого военачальника более сговорчивым при заключении спасительного для русской армии мирного договора. Однако царицыны драгоценности не понадобились. Главный переговорщик Павел Шафиров действительно пообещал визирю 150 тысяч рублей и ещё 100 тысяч — другим турецким начальникам, но деньги были выделены из армейской казны; под командой бравого офицера и будущего министра Артемия Волынского в турецкий лагерь отправился целый обоз в «пяти ящиках, в семи фурманах, в шести палубех при 50 лошадях». Шафиров уже приготовился их раздать, но получать русские деньги турки стеснялись, а иностранной валюты в русском лагере не было, «...от русских денег всяк бежит, и не смеют их принять, и так оные дёшевы, что ходит левок их наших денег по 40 алтын. По се число ещё никто оных не берёт, опасаютца, чтоб кто не признал», — писали 28 июля 1711 года из турецкого лагеря Шафиров и второй посол М. Б. Шереметев. Дипломаты привезли деньги в Стамбул, но визирь так и не смог их принять — Карл XII, до невозможности огорчённый отказом турок продолжать войну, обвинил вельможу в том, что он сознательно выпустил русских из ловушки, и Балтаджи-паша был смещён.
Екатерина же раздавала свои драгоценности офицерам (потом она отберёт их обратно), но не подкупала ими турок, как утверждали впоследствии Вольтер и другие авторы. Но царь, видимо, запомнил, как держалась его боевая подруга, когда сам он на какое-то время потерял самообладание и, по сообщению датского посла Юста Юля, «как полоумный бегал взад и вперёд по лагерю, бил себя в грудь и не мог выговорить ни слова». Можно предположить, что с ним случился нервный припадок; в таких случаях Екатерина была незаменима.
Царь и его тайная жена вернулись из неудачного похода невредимыми. 19 февраля 1712 года тайное стало явным: была сыграна свадьба, хотя жених и именовался на ней не царём, а вице-адмиралом. Но Екатерина стала настоящей царицей и любимой женой.
Петербургская царица
Чудо, произошедшее с Золушкой, не изменило её — она оставалась такой же милой и заботливой боевой подругой царя, спутницей в его походах. Екатерина приспособилась к тяжёлому характеру супруга, угождала его вкусам, умела успокаивать его во время приступов ярости. Но главное — она сумела дать одинокому и фактически бездомному царю (до переезда в Петербург у Петра не было постоянной резиденции — он жил в дороге и в гостях) ощущение собственного уютного дома. «Горазда без вас скучаю», — писал Пётр из Вильно, добавляя, что в отсутствие жены его «ошить и обмыть некому». Но её забота не могла удержать дома неутомимого государя. Супруги часто расставались. Однако именно благодаря этому до нас дошли десятки их писем. Пётр писал коротко и просто. Так, в сентябре 1711 года, будучи на знаменитом европейском курорте Карлсбад (нынешние Карловы Вары в Чехии), он обращался к жене, находившейся в то время в Польше:
«Катеринушка, друг мой, здравъствуй!
А мы, слава Богу, здоровы, толко с воды брюхо одула, для того так поят, как лошадей; и инова за нами дела здесь нет, толко что ссать. Писмо твое я чрез Сафонова получил, которое прочитал горазда задумался. Пишешь ты, якобы для лекарства, чтоб я нескоро к тебе приежал, а делам знатно сыскала ково-нибудь вытнее (здоровее. — И. К.) меня; пожалуй отпиши: из наших ли или из таруннъчан (жителей польского Торуня. — И. К.)? Я болше чаю: из тарунчан, что хочешь отомстить, что я пред двемя леты занял. Так-та вы евъвины дочки делаете над стариками! Кнез-папе и четверной лапушъке (младшей дочке Елизавете, ещё не умевшей ходить и ползавшей на четвереньках. — И. К.) и протчим отдай поклон.
Пётр».
В августе 1712 года в тяжёлую минуту (Петру никак не удавалось наладить отношения с союзниками для совместных действий против шведов в Померании) он позволил себе пожаловаться жене: «Мы, слава Богу, здоровы, только зело тежело жить, ибо левъшёю не умею владеть, а в адной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников сколко, сама знаешь».
В том же году, уже из Берлина, он слал жене извинения, что не сумел достать для неё устриц: «Объявля[ю] вам, что я третьево дни приехал сюды и был у кораля, а въчерась он поутру был у меня, а въвечеру я был у королевы. Посылаю тебе, сколко мог сыскать, устерсоф; а болше сыскать не мог, для того что в Гамбурхе сказывают явился пест (чума. — И. К.), и для того тотчас заказали всячину оттоль сюды возить. Я сего моменту отъежаю в Лейпъцих. Пётр».
В следующем году он шлёт письмо с поля Полтавского сражения: «Катеринушка, друг мой, здравъствуй! Посылаю к тебе бутылку венгерского (и прошу, для Бога, не печалься: мне тем наведёшь мненье). Дай Бог на здоровье вам пить, а мы про ваше здоровье пили. Пётр. С Полтавы, майя в 2 д. 1713. Хто не станет севодни пить, тому будет великой штроф». А уже через две недели царь извещает «друга сердешнинкого» о начале покорения шведской Финляндии: «...Объявъляю вам, что господа шведы нас зело стыдятца, ибо нигде лица своево нам казать не изволят. Аднакож мы, слава Богу, внутрь Финландии вошли и фут взяли (стали твёрдой ногой. — И. К.), отколь ближе можем их искать. А что у нас делалась, о том прилагаю при сём ведение».
Между делом он сообщал и о своих хворях — но всегда успокаивал, как в августе 1721 года: «А что сумневаесся о мне: слава Богу, здоров и не имел болезни, кроме обыкновенной с похмелья; истинно верь тому».
В январе 1717 года Пётр утешал жену после смерти очередного сына, маленького Павла Петровича: «Катеринушка, друг мой, здравъствуй! Писмо твоё получил (о чём уже прежде уведал) о незапъном случае, которой радость в печаль пременил. Но что ж могу на то ответство дать? токмо со многострадалным Иевом: Господь даде, Господь и възят; яко же годе ему, тако и бысть. Буди имя Господне благославенно отныне и до века! Прошу вас також о сём разсуждение иметь; а я, колко могу, разсуждаю. О себе объявъляю, что, слава Богу, час от часу умаляетца моя болезнь, и чаю в[с]коре выходить из дому, а и была не иная какая, толко чечуй (геморрой. — И. К.); а въпротчем, славлю Бога, здороф, и давно б ехал к вам, ежели б водою мочно было, а сухим путём ещё боюсь разтрес[ть]ся; к тому ж ожидаю ответа от аглинского караля, которого на сих днях сюды ждут. Паки прошу, дабы вы обо мне нимало не мыслили о болезни; и для того послал Румянцова, чтоб вам умел лутче словами изъяснить, что я, слава Богу, не толко теперь, но ниже был тежело болен». В Брюсселе царь заказывал для жены знаменитые брабантские кружева: «Катеринушка, друг мой сердешнинкой, здравъствуй! А мы, слава Богу, здоровы. Посылаю к тебе кружива на фантанжу и на агажанты[2]; а понеже здесь славъныя кружевы из всей Эуропы и не делают без заказу, того для пришли образец, какие имена или гербы во оных делать. Хотя мы сего дня и отъежаем отсель; аднакож где мы ни будем, а когда получю от вас образцы, то на почте пошлю сюды...»
Летом того же 1717 года Пётр в шутливой манере сообщал любимой супруге о свидании в Париже с юным королём Людовиком XV: «Объявъляю вам, что в прошлой понеделник визитовал меня здешней каралища, которой палца на два более Луки нашева, дитя зело изрядная образом и станом, и по возрасту своему доволно разумен, которому седмь лет», — и сообщал о намерении заказать её гобеленовый портрет: «Тапицерейная (шпалерная. — И. К.) рабо[та] здесь зело преславъная, того для пришли мою партрету, что писал Мор, и свои обе: которую Мор и другую, что француз писали, такъже и крепиша с племянником, а буде оной уехал, то с Орликовым, дабы здесь тапицерейною работою оных несколко зделать», — а также о том, что отослал с бельгийского курорта Спа очередную любовницу: «Инаго объявить отсель нечего, только что мы сюды приехали вчерась благополучно; а понеже во въремя пития вод домашней забавы дохторы употреблять запърещают, того ради я матресу свою отпустил к вам; ибо не мог бы удержатца, ежели б при мне была».
А через два дня Пётр снова обращался к жене, беспокоясь о здоровье дочерей: «Писмо твоё от 11 д. сего месеца вчерась я получил, в котором пишешь о болезни дочерей наших, и что первая, слава Богу, свободилась, а другая слегла, о чём и к[нязь] Александра Данилович пишет ко мне; но переменной штиль ваш так меня опечалил, о чём скажет вам доноситель сего, ибо весьма иным образом писана. Дай Боже, чтоб о Аннушке так слышать, как о Лизенке. А что ты пишешь ко мне, чтоб я скоряя приехал, что вам зело скушно, тому я верю; только шлюсь на доносителя — каково и м[н]е без вас, и могу сказать, что, кроме тех дней, что я был в Версалии и Марли, дней з 12, сколь великой плезир имел! А здесь прину