На деле же «петровская» риторика новой власти в ряде случаев оборачивалась продолжением официально осуждаемой практики «незаконного правления». Елизавета ещё больше повысила значение придворных чинов: камер-юнкер приравнивался уже к армейскому бригадиру, новые придворные фельдмаршалы, вроде А. Г. Разумовского или С. Ф. Апраксина, едва ли могли соперничать даже с Минихом по части военных талантов. Зато некоторые петровские предначертания его дочь отменила; так, в 1743 году она утвердила доклад о прекращении экспедиции Беринга, от которой Сенат «ни малого плода быть не признавает».
«Список генералитета и штаб-офицеров» 1748 года показывает, что на российской службе по-прежнему было немало иностранцев: два из пяти генерал-аншефов, четыре из девяти генерал-лейтенантов, 11 из 31 генерал-майора; в среднем звене — 12 из 24 драгунских и 20 из 25 пехотных полковников. Именно при Елизавете генерал-аншефами стали И. фон Люберас и родственник Бирона Л. фон Бисмарк; генерал-лейтенантами — Ю. Ливен, В. Фермор, П. Гольштейн-Бек, А. де Бриньи, А. Девиц. Остались на службе брат ссыльного фельдмаршала X. В. Миних, принц Л. Гессен-Гомбургский, дипломаты И. А. Корф и Г. К. Кейзерлинг.
В социальной политике правительство Елизаветы продолжало курс на укрепление регулярного государства. По-видимому, переворот 1741 года породил у крепостных надежды на облегчение их положения. Указ от 2 июля 1742 года упоминал, что беглые помещичьи люди «немалым собранием» просили императрицу разрешить им записываться в армию, и категорически запретил такие уходы; просителей же отправили в ссылку на сибирские заводы. В мае того же года разрешённая ранее подача государыне челобитных была категорически воспрещена. При принесении присяги императрице крепостные были фактически исключены из числа подданных — за них присягали их владельцы. В 1747 году Елизавета предоставила помещикам право отдавать по своему выбору крестьян в рекруты и продавать их с разлучением семей, в 1760-м — ссылать в Сибирь. Со следующего года крепостным запрещалось без позволения помещиков заключать сделки.
Первоначальные налоговые послабления сменились в 1742 году распоряжениями о взыскании недоимок. 30 декабря 1745 года подушная подать была увеличена на 10 копеек для крепостных и на 15 копеек для государственных крестьян. Проведение новой ревизии ставило задачу сделать невозможным само существование «вольных разночинцев» — их всех надлежало непременно записать в подушный оклад, в армию, на предприятия. Резко усилились при Елизавете гонения на «безуказных» предпринимателей, которые вели свой бизнес без разрешения соответствующих коллегий. Возрождение в 1743 году магистратов и цехового устройства не облегчило их положения, поскольку эти органы находились в полном подчинении администрации, которая могла сажать бурмистров под караул.
Правительственная политика и усиление помещичьего гнёта вызвали ответную реакцию: продолжались действия разбойничьих «партий» и бегство на окраины и за границу; беглые селились во владениях польских вельмож, на южном берегу Каспийского моря строили флот персидскому шаху Надиру.
Оборотную сторону — ограничение веротерпимости — имела и официально демонстрировавшаяся приверженность православию. Указы 1741 — 1742 годов предписывали обратить все строившиеся лютеранские кирхи в православные храмы и запрещали армянское богослужение. Дважды, в 1742 и 1744 годах, объявлялось о высылке из империи всех евреев, за исключением принявших крещение. В 1742 году Сенат повелел прекратить разрешённую ранее запись в раскол; возобновилась практика взимания денег с «бородачей» и ношения шутовских кафтанов с красным воротником-козырем для раскольников (именоваться староверами им было запрещено). В ответ на репрессии в стране начались самосожжения. При этом набожная императрица вовсе не собиралась отменять отцовские законы в отношении церкви. Она оставила без последствий доклад новгородского архиепископа Амвросия с просьбой о восстановлении патриаршества и по-отцовски решительно смещала и назначала архиереев: «Ежели крутицкой пожелает на московскую епархию, то на Крутици воскресенсково архимандрита, а Платона архимандрита как от Синота написан, а Горленка, которой у Троици Святые лавры архимандрит и наместник, в Белгородскую епархию».
Усилился контроль за повседневной жизнью подданных; им занимались возникшие в 1744 году при епархиальных архиереях духовные консистории, ведавшие борьбой с ересями и расколом, а также судом над духовными лицами и мирянами. Указы Синода начала 1740-х годов запрещали устраивать кабаки близ церквей и монастырей, предписывали в храмах не вести бесед о «светских делах» и даже на торжественных молебнах не выражать громко верноподданнические чувства. Распоряжения светской власти определяли поведение на улице: чтобы «на лошадях скоро ездить и браниться не дерзали». В Петербурге и Москве было запрещено устраивать кулачные бои, содержать на больших улицах питейные дома, заводить домашних медведей, мчаться вскачь, произносить в общественных местах «бранные слова». В 1743 году власти попытались ввести цензуру: для книг с «богословскими терминами» — синодальную, для остальных — сенатскую. Появились указы о запрещении «писать и печатать как о множестве миров, так и о всём другом, вере святой противном и с честными нравами несогласном».
Этот курс продолжался примерно до конца 1740-х годов. Но простая реставрация петровских порядков и учреждений не соответствовала стоявшим перед страной задачам. Во второе десятилетие царствования Елизаветы её правительство стало создавать новую реальность путём ряда реформаторских мер.
Долгое и в целом удачное царствование Елизаветы объясняется не только его «национальным» характером: при всём несходстве с отцом она в качестве правительницы явно превосходила предшественниц. Императрица хотя и любила развлечения, но обладала никогда не покидавшим её «чувством власти». Она могла быть жёсткой, использовала в своей политике если не дух, то по крайней мере «букву» замыслов своего отца, а самое главное — была способна объективно и трезво оценивать своих советников, выбирать среди них самых умных и компетентных и умело лавировать среди соперничавших группировок, не отдавая никому преимущества. Секретарь французского посольства Жан Луи Фавье оценил манеру императрицы:
«Сквозь всю её доброту и гуманность, доведённую до крайности безрассудным обетом (об отмене смертной казни. — И. К.)... в ней нередко просвечивают гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего — подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезмерную щекотливость. Она не терпит титула “великий” к приложении к придворным чинам и в особенности к званию великого канцлера, хотя обычаем принято так называть первого министра. Однажды Бестужев так называл себя в её присутствии. “Знайте, — сказала она ему, — что в моей империи только и есть великого, что я да великий князь, но и то величие последнего не более как призрак”. Зато императрица Елисавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы её сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому-либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и своё мнимое доверие»25.
Ответственные решения Елизавета принимала только после тщательного обдумывания и обсуждения мнений советников. Алексея Петровича Бестужева-Рюмина она сделала канцлером и хотя не любила его, считая человеком неискренним и пьяницей, но ценила его опыт и знания. Бестужев был прирождённый дипломат — хладнокровный, расчётливый, хорошо разбирался в отношениях европейских держав, владел латынью, французским и немецким языками. Именно он в начале 1742 года организовал систематическую перлюстрацию дипломатической почты аккредитованных в Петербурге послов, создав для этого целый штат, включавший резчика печатей, копиистов, переводчика. Главным специалистом «чёрного кабинета» стал бывший учитель Петра II академик-математик Христиан Гольдбах: именно его усилиями через год были дешифрованы депеши французского маркиза Шетарди, возглавлявшего вместе с Арманом Лестоком и вице-канцлером Михаилом Воронцовым «партию» при дворе. Прусский король выделил Воронцову «подарок» в 50 тысяч рублей, ежегодный «пенсион» и даже лично инструктировал его в Берлине осенью 1745 года. Но миссия маркиза по вовлечению России в орбиту франко-прусского влияния завершилась полным провалом. В 1748 году Лесток был арестован и сослан в Устюг; но ни Воронцова, ни Трубецкого Елизавета не тронула — она умела лавировать и использовать противоречия между своими слугами.
Воронцов во внешней политике являлся сторонником Франции, из-за чего вступил в конфликт с Бестужевым-Рюминым, ориентировавшимся на Англию и Австрию. В этой борьбе он потерпел поражение, но сохранил свою должность, а после смещения Бестужева в 1758 году стал канцлером. Камергер Александр Иванович Шувалов ведал Тайной канцелярией, а его брат Пётр стал «мозговым центром» реформ елизаветинского царствования.
По его инициативе была осуществлена отмена внутренних таможен, созданы первые государственные банки — Дворянский заёмный и Купеческий, началось генеральное межевание, созвана очередная комиссия для разработки свода законов (1754). Как вспоминали современники, дом Шувалова «наполнен был весь писцами, которые списывали разные от графа прожекты. Некоторые из них были к приумножению казны государственной... а другие прожекты для собственного его графского верхнего доходу, как то сало, ворванье, мачтовый лес и прочее». Как начальник артиллерии (генерал-фельдцейхмейстер) он много сделал для её усовершенствования: его именем названы гаубица с овальным дулом для стрельбы картечью и универсальное орудие «единорог», находившееся на вооружении около века; по его проекту открыт уже в царствование Екатерины II (1762) Артиллерийский и инженерный шляхетный кадетский корпус.