Но в отличие от супруга, с облегчением вырвавшегося из-под тяжёлой руки преподавателей, не обременённая знаниями принцесса сохранила любознательность. Она не тратила время зря: выучила русский язык, хотя до конца своих дней писала с ошибками, и много читала. Сначала — мемуары и сочинения об эпохе славного французского короля Генриха IV; затем перешла к более серьёзным трудам — «Историческому и критическому словарю» французского мыслителя Пьера Бейля, «Истории Германии» в девяти томах, «Всемирной истории» Вольтера, «Деяниям церковным» кардинала Цезаря Барония в русском переводе. Екатерина изучила знаменитую книгу Монтескьё «Дух законов» и труды других идеологов Просвещения — Дидро, Гельвеция, сочинения по истории, экономике, юриспруденции, штудировала античную классику — «Летописи» Тацита. «Последнее сочинение, — говорила она, — произвело в моём уме странный переворот, которому, может быть, немало способствовало тогдашнее грустное моё расположение. Я стала видеть многое в тёмном свете и отыскивать в предметах, представлявшихся моим взорам, более глубокие причины, зависевшие от разнородных интересов».
Восприимчивый ум и хорошая память помогли ей стать одной из самых образованных женщин своего времени. Но брак оказался несчастливым — слишком разными были молодые супруги. Будущий император России больше всего на свете любил свою милую Голштинию, а жена не разделяла его любви к игре в солдатики: «Я полагала, что гожусь на нечто большее».
При этом она не была затворницей — не меньше, чем книги, её интересовали охота, верховая езда, придворные увеселения и туалеты. «Я тогда очень любила танцы; на публичных балах я обыкновенно до трёх раз меняла платья; наряд мой был всегда очень изысканный, и если надетый мною маскарадный костюм вызывал всеобщее одобрение, то я наверное ни разу его больше не надевала, потому что поставила себе за правило: раз платье произвело однажды большой эффект, то вторично оно может произвести уже меньший. На придворных балах, где публика не присутствовала, я зато одевалась так просто, как могла, и в этом немало угождала императрице, которая не очень-то любила, чтобы на этих балах появлялись в слишком нарядных туалетах», — не без удовольствия вспоминала она свой успех в далёкую зиму 1750 года.
Прусский посол Финкенштейн в 1748 году докладывал Фридриху II о положении жены наследника российского престола:
«Великая княгиня достойна супруга более любезного и участи более счастливой. Лицо благородное и интересное предвещает в ней свойства самые приятные, характер же сии предвестия подтверждает. Нрав у неё кроткий, ум тонкий, речь льётся легко; сознаёт она весь ужас своего положения, и душа её страждет; как она ни крепись, появляется порою на её лице выражение меланхолическое — плод размышлений. Не так осмотрительно она себя ведёт, как бы следовало в положении столь щекотливом; порою молодость и живость берут своё, однако же осмотрительности у неё довольно... и ежели будет столь счастлива, что одолеет препятствия, от трона её отделяющие, полагаю, что сможет ваше величество рассчитывать на её дружбу и выгоду из того извлечь. Нация любит великую княгиню и уважает, ибо добродетелям её должное воздаёт.
Жизнь, кою сия принцесса ведёт поневоле бок о бок со своим супругом, и принуждения, коим оба обречены, есть самое настоящее рабство... На ничтожнейшую забаву особенное потребно разрешение; все их речи надзиратели записывают и в дурную сторону перетолковывают, а затем государыне доносят, отчего случаются порою бури, всем прочим лишь отчасти известные, но молодому двору много причиняющие огорчений»35.
У неё долго не было детей, чем была очень недовольна императрица, — но зато были поклонники. Об одном из своих возлюбленных, камер-юнкере Захаре Чернышёве, она предпочла молчать в мемуарах, зато о чувствах к нему говорят её записочки, написанные любезному кавалеру зимой 1751/52 года: «Накажите меня, измените, но будьте уверены, что только Вами занята вся моя жизнь»; «...Между 11 и полуночью возьмите в Вашу карету манто и приходите по маленькой лестнице ко мне; я позабочусь, чтобы дверь была открыта»; «Знаки любви, которые я от Вас получаю, слишком мне дороги, чтобы я не поддержала Вас в этом». О другом, Сергее Салтыкове, рассказала так подробно, что именно его стали считать отцом родившегося в 1754 году (до того у Екатерины было несколько выкидышей) долгожданного наследника Павла. Вполне возможно, что сама она не знала наверняка, от кого родила сына, поскольку супруг вряд ли оставлял её совсем без внимания...
Впрочем, в полной мере почувствовать себя матерью великая княгиня не смогла. Ребёнка у неё отняли, и его воспитанием занялась сама венценосная двоюродная бабка. Утешением Екатерине служили балы, танцы, охота — она отличалась крепким здоровьем и была отличной наездницей — и новые романы. В своём отцовстве родившейся в сентябре 1757 года дочери Анны (умерла в 1759-м) Пётр Фёдорович не сомневался. Но к тому времени у Екатерины был уже новый друг. В конце 1755-го или начале 1756 года она дала отставку Чернышёву из-за нового романа — с изящным польским аристократом: «Я люблю и буду любить всю мою жизнь гр[афа] Пон[ятовского]. Благодарность, уважение, страсть привязали меня к нему навсегда». Правда, после отъезда графа Станислава его место занял бравый боевой офицер Григорий Орлов.
Но молодую женщину интересовали уже не только любовные интриги. Пока муж проводил время с Елизаветой Воронцовой и своим голштинским войском, великая княгиня, как и многие другие придворные, понимала, что царствование Елизаветы Петровны подходит к концу. Между тем Европа вступала в Семилетнюю войну и придворные «партии», поддерживаемые одна Австрией и Францией, другая Англией и Пруссией, вступили в очередную схватку. В этом противостоянии Екатерина склонилась на сторону могущественного канцлера Бестужева-Рюмина — сторонника союза с Англией и противника французов.
Переписка Екатерины 1756 года с начальником своего возлюбленного (Понятовский был секретарём английского посланника Чарлза Уильямса) свидетельствует, что она ждала смерти государыни. В письме от 25 сентября, отправленном после ужина, на котором императрица сказала, что стала чувствовать себя лучше и уже не страдает кашлем и одышкой, великая княгиня довольно ехидно замечает: «...если она не считает нас глухими и слепыми, то нельзя было говорить, что она этими болезнями не страдает. Меня это прямо смешит». Но государыня была не так уж плоха, и Екатерина не скрывала раздражения: «Ох, эта колода! Она просто выводит нас из терпения! Умерла бы она скорее!»
Однако в ту пору великая княгиня ещё не отделяла своих интересов от судьбы мужа. Екатерина уже имела план (изложенный в её письме от 18 августа 1756 года) утверждения Петра III у власти в случае неожиданной смерти императрицы: вместе со своими сторонниками А. П. Бестужевым-Рюминым, С. Ф. Апраксиным и генералом Ю. Г. Ливеном она должна была войти «в покои умирающей» вместе с сыном, принять присягу караула и, опираясь на пятерых доверенных гвардейских офицеров и «младших офицеров» из Лейб-компании вместе с их солдатами, пресечь попытки сопротивления со стороны Шуваловых. Екатерина признавалась: «В моей голове сумбур от интриг и переговоров» Она даже составила мужу специальную инструкцию, шесть из семнадцати параграфов которой были посвящены организации немедленного приведения гвардии и Лейб-компании к присяге. Кстати, в тогдашних письмах Екатерины её супруг выглядел «весьма рассудительным» и способным «ухаживать» за гвардейцами, то есть весьма непохожим на тот образ ограниченного голштинца, который был создан позднее в её мемуарах.
Вокруг «молодого двора» складывалась «партия» недовольных могуществом Шуваловых. Екатерина обсуждала с Бестужевым его план, по которому она становилась «соправительницей» императора, а канцлер — президентом трёх «первейших» коллегий и командующим гвардией. Но одновременно она тайно встречалась с шефом Тайной канцелярии Александром Шуваловым, а его влиятельный брат Пётр сообщил о готовности ей служить.
Первым проиграл Бестужев. Подозрения, возникшие в связи с отступлением русской армии из Восточной Пруссии, последовавшие за ним арест фельдмаршала Апраксина и обнаружение его переписки с Бестужевым и Екатериной лишили канцлера доверия императрицы. Однако историки до сих пор не нашли никаких следов предполагаемой «измены» — приказа об отступлении, якобы полученного Апраксиным от канцлера. «Дело» Бестужева до сих пор остаётся загадкой, тем более что следственные материалы побывали в руках самого канцлера после его возвращения из ссылки, в результате чего его первые показания пропали. Осталась неизвестной и «священная тайна, о которой никто не может помыслить без ужаса», открытая Бестужевым и зафиксированная в исчезнувших протоколах допросов. Предъявить же ему смогли только «суетное желание так долго быть великим, как бы он общему всех смертных пределу подвержен не был», и покушение на роль «соправителя». Он не признал себя виновным и отделался ссылкой в свою подмосковную деревню.
Великий князь «сдал» Бестужева — рассказал императрице, что министр советовал ему противиться её воле. Екатерина, наоборот, держалась стойко. Алексей Петрович успел уничтожить все компрометирующие бумаги. Разгневанная Елизавета в апреле 1758 года вызвала Екатерину на беседу-допрос; но великая княгиня твёрдо заявляла, что ни о каком противодействии воле государыни и не думала, а её отношения с канцлером и главнокомандующим были вполне невинного свойства.
Никаких улик у следствия не было. Елизавета поверила — или сделала вид, что поверила. 23 мая последовал второй визит к императрице — но на этом интересном месте мемуары Екатерины обрываются. Следующие два года — едва ли не самый тёмный период в её жизни. Лишь в одном отрывке, датируемом 1760 годом, она пишет: «Я поздравляю себя с зарождающейся ко мне милостью, но должна в ней сомневаться, несмотря на уверения и подарки, которые мне делают. Это не должно, однако, мешать мне поступать совершенно так же, как будто я считаю её действительной. Мне всегда будут льстить, когда и насколько будут недовольны [великим князем]. Я слишком молода и проч., чтобы стать фавориткой, но должна так сделать, как будто думаю быть таковой».