Когда с началом второй Русско-турецкой войны Павел стал проситься в армию, государыня категорично велела ему отложить отъезд до родов Марии Фёдоровны, а на возражение сына, что в Европе уже знают о его сборах, ответила: «Касательно предлагаемого мне вами вопроса, на кого вы похожи в глазах Европы, отвечать нетрудно. Вы будете похожи на человека, подчинившегося моей воле». Каково это было слышать 34-летнему мужчине, мыслившему себя военным человеком, в то время как младшие его современники покрывали себя славой на полях сражений?
«Малый двор» всё больше замыкался в загородных владениях — Павловске и Гатчине. «Село Павловское» было подарено великому князю в связи с рождением первенца Александра, и супруги летом «имели пребывание» в своих загородных «домиках». Гатчина досталась новым хозяевам в августе 1783 года уже обустроенным поместьем, «с тамошним домом, со всеми находящимися мебелями, мраморными вещами, оружейною, оранжереею» — одним из самых больших в окрестностях Петербурга дворцов, построенным по проекту архитектора Антонио Ринальди и ранее принадлежавшим покойному фавориту императрицы Григорию Орлову.
У каждого была своя любимая резиденция. Приближённый к «малому двору» князь Иван Михайлович Долгоруков вспоминал: «В Гатчине он (Павел. — И. К.) был хозяин, а в Павловске супруга его». Мария Фёдоровна прилагала немалые усилия, чтобы «её» Павловск «мог выдержать сравнение с Гатчиной», которую в переписке с управляющим называла «опасной соперницей». Она распорядилась построить уютный парковый павильон («Шале») на левом берегу речки Славянки, предназначенный для отдыха после прогулок по парку и детских игр и стилизованный под немецкий сельский дом — с прямоугольными окнами, покрытыми соломой шатровыми и двускатными кровлями (дань сентиментальным воспоминаниям детства великой княгини). Для «Шале» в Англии был заказан «старошалейный» сервиз из фаянса, украшенный сельскохозяйственными орудиями — лопатами, граблями и т. д. Продуманное до мелочей убранство интерьера контрастировало с простотой фасадов. Мария Фёдоровна, как и французская королева Мария Антуанетта, хотела быть ближе к природе. В парке по берегам Славянки паслись овцы, а при павильоне «Молочня» содержались голландские коровы и козы; в полдень звон колокола призывал отведать свежего молока с хлебом. Несколько раз в неделю великая княгиня в сопровождении одетых пастушками фрейлин отправлялась доить чисто помытых к её приходу коров.
Архитектурный облик гатчинского дворца был уже сформирован, но его апартаменты приспосабливали к вкусам новых владельцев. Отделка покоев супруги наследника поражала роскошью и изяществом, глаз радовали лепное убранство, изысканный рисунок паркета, мебель, блеск хрусталя, фарфора, золочёной бронзы. Увлечения Павла находили отражение в коллекции картин. В комнатах наследника не было ни одного портрета Екатерины II, зато в Овальном кабинете видное место занимал большой портрет отца, а собрание картин по подбору художников напоминало коллекцию самого Петра III в Ораниенбауме. А вот портретов Фридриха И, несмотря на кажущуюся «пруссоманию» Павла, в его личных покоях не было — зато там имелось несколько портретов (скульптурных, тканых, живописных, гравированных) французского короля Генриха IV Наваррского, чей путь к трону был весьма тернистым. В Овальном кабине находились и изображения двух прадедов Павла Петровича: родного — Петра I и двоюродного — Карла XII. Другие полотна, изображавшие вид Антверпена или охоту на оленя в Шантильи, поместье принца Конде, напоминали о приятном путешествии.
Конечно, ему приходилось участвовать в официальных церемониях и празднествах. Но они тяготили Павла — в глазах придворных Екатерины он играл роль незавидную, а отношения с приближёнными матери не складывались. «Великий князь крайне враждебно настроен против Зубова. Он желает зримых подтверждений тому, что Зубов — не более чем подданный, а он — великий князь. Между тем Зубов всемогущ, а он — ничто», — писал в декабре 1793 года камер-юнкер Павла Ф. В. Ростопчин послу в Лондоне С. Р. Воронцову.
В Гатчине, в отдалении от чуждого ему «большого двора» матери, наследник мог чувствовать себя относительно свободно. Здесь, в окружении преданных людей и собственных войск, непохожих на распущенных екатерининских гвардейцев, он создавал свой мир. Основу гатчинского гарнизона составили его подчинённые из флотских батальонов, назначенные для несения караулов и охраны порядка в резиденции. В 1788 году были созданы пять рот, получивших название «батальон его императорского высочества». К началу павловского царствования «гатчинцы» составляли шесть батальонов пехоты, егерскую роту, три кавалерийских и один казачий эскадрон, а также артиллерийскую команду, где начал свою карьеру знаменитый впоследствии А. А. Аракчеев. Для наследника его войска были не только «потешными» — он видел в них ядро будущей Российской армии и сам придирчиво отбирал и производил в чины офицеров.
Шли годы — а он продолжал оставаться без короны и настоящего дела. Павел становился нетерпеливым, раздражительным; развивались ипохондрия, желчность, мстительность, неумение прощать обиды. «Каждую среду у него маневры, каждый день он лично проводит вахтпарад и присутствует при экзекуциях. Ничтожные упущения по службе, малейшее опоздание или противоречие влекут за собой его гнев. Он делает выговоры каждому и всем», — отмечал Ростопчин. Там были выношены и его политические убеждения — принцип максимально жёсткой централизации власти и отказ от излишне, на его взгляд, либеральных реформ матери.
Павел мог и не дождаться своего часа. Императрица видела, что сын не склонен следовать её реформам; к тому же не без оснований подозревала его в связях с масонами (при посредничестве известного просветителя Новикова и архитектора Баженова), в том числе с прусским королём-масоном и её врагом Фридрихом Вильгельмом II. Масонами были Никита Иванович Панин, его брат Пётр Иванович, князь Николай Васильевич Репнин, друг детства и молодости Павла князь Александр Куракин.
Правда, утверждать, что Павел был масоном, мы не можем: существует несколько версий о времени и месте его вступления в ложу, проверить которые невозможно. На допросах по делу Новикова один из масонов его круга, князь Николай Трубецкой, проговорился о том, что московские мартинисты хотели сделать Павла своим великим мастером и что, по его мнению, Павел поступил в ложу во время визита в Европу; по другим сведениям, цесаревич был принят в масоны сенатором И. П. Елагиным у него дома в присутствии графа Н. И. Панина. Среди рукописей московских мартинистов имелась песнь в честь вступления Павла в ложу:
О старец, братьям всем почтенный,
Коль славно, Панин, ты успел:
Своим премудрым ты советом
В храм дружбы сердце царско ввел...
В любом случае, став императором, Павел к масонству охладел — орден «вольных каменщиков» не очень вписывался в его идеал полицейского государства во главе с всевластным монархом.
Но в конце правления Екатерины над его головой сгущались тучи. О намерении императрицы передать престол внуку в обход Павла Петровича иностранные дипломаты начали доносить уже с 1782 года. Второй всплеск подобных слухов возник весной—летом 1791-го, когда Екатерина стала вызывать к себе Александра для беседы о государственных делах, которые становились известны Павлу Петровичу лишь одновременно с «публикой». 1 сентября 1791 года в письме Гримму императрица, касаясь положения дел во Франции, неожиданно проговорилась: «Если революция охватит всю Европу, тогда явится опять Чингиз или Тамерлан... но этого не будет ни в моё царствование, ни, надеюсь, в царствование Александра».
Искренних друзей у Павла почти не было; одним из них стала фрейлина Екатерина Нелидова, которую великий князь ценил за ум и душу. Павел нервничал, срывался. «Невозможно смотреть без сожаления и ужаса на его деяния; он словно нарочно ищет способы распространить к себе ненависть и отвращение; он цепляется ко всем и наказывает правых и виноватых», — писал Ростопчин. Согласно позднейшим воспоминаниям, сам наследник считал, что его приступы гнева были следствием расстройства здоровья вследствие отравления:
«Как же, — спросил я князя Лопухина, — согласить то, что вы говорите о доброте и добродушии императора Павла, с другими сведениями, коими, однако, пренебрегать нельзя? На это он ответил мне, что, действительно, государь был чрезвычайно раздражителен и не мог иногда сдерживать себя, но что эта раздражительность происходила не от природного его характера, а была последствием одной попытки отравить его. Князь Лопухин уверял меня с некоторою торжественностью, что этот факт известен ему из самого достоверного источника. (Из последующих же моих разговоров с ним я понял, что это сообщено было самим императором Павлом княгине Гагариной, в девичестве Анне Петровне Лопухиной.) Когда Павел был ещё великим князем, он однажды внезапно заболел; по некоторым признакам, доктор, который состоял при нём, угадал, что великому князю дали какого-то яду, и, не теряя времени, тотчас принялся лечить его против отравы. Больной выздоровел, но никогда не оправился совершенно; с этого времени на всю жизнь нервная его система осталась крайне расстроенною: его неукротимые порывы гнева были не что иное, как болезненные припадки, которые могли быть возбуждаемы самым ничтожным обстоятельством. Князь Лопухин был несколько раз свидетелем подобных явлений: император бледнел, черты лица его до того изменялись, что трудно было его узнать, ему давило грудь, он выпрямлялся, закидывал голову назад, задыхался и пыхтел. Продолжительность этих припадков была не всегда одинакова. Когда он приходил в себя и вспоминал, что говорил и делал в эти минуты, или когда из его приближённых какое-нибудь благонамеренное лицо напоминало ему об этом, то не было примера, чтобы он не отменял своего приказания и не старался всячески загладить последствия своего гнева»