Имена проштрафившихся и недостойных императорской милости публично объявлялись в «Санкт-Петербургских ведомостях». Так, в январе 1798 года было напечатано: «По высочайшему повелению тайн. сов. Трощинский объявляет подполковнику Денисову, просившему 7 тысяч десятин земли, что он к таковому награждению никакого права не имеет. Выключенному из службы капитану Тернеру, просившему об определении его паки в оную, что поведение его, по коему он из службы исключён, недостойно уважения. Войсковому товарищу Яновскому, просившему о пожаловании пропитания, — что он в службе никаких отличностей не оказал, за которые бы достоин был просимого награждения... Выключенному из службы капитану Ушакову, просившему о пропитании, — что оного подобным ему не даётся. Коллежскому секретарю Алтарнацкому, который просил об определении его в малороссийской губернии при нижних земских судах комиссаром или заседателем, а если там нет места, то о назначении ему какой-либо должности в казённых имениях с дачею ему земли и крестьян, — что он многого просит, а ничего не заслуживает».
В деле чести и дисциплины для Павла мелочей не было — он лично мог перед строем показывать офицеру, как надо печатать шаг и держать эспантон. Государь был крут, но отходчив, о чём свидетельствуют многочисленные анекдоты времён его царствования: «На посту у Адмиралтейства стоял пьяный офицер. Император Павел приказал арестовать офицера. — Согласно уставу, прежде чем арестовать, вы должны сменить меня с поста, — ответил офицер. — Он пьяный лучше нас трезвых своё дело знает, — сказал император. И офицер был повышен в чине».
Но вкусившие вольности дворяне такую милость уже считали ниже своего достоинства. Общество не могло «вычеркнуть» из памяти четыре десятилетия реформ и культурного развития. Люди, воспитанные на уважении к правам, закреплённым «Жалованной грамотой дворянству», иначе, чем их отцы, реагировали на попытки государя подменять закон своей волей. Права личности и частная жизнь сделались ценностями, посягательства на которые воспринимались очень болезненно. «Трудно описать Вам, в каком вечном страхе мы живём, — писал другу граф Виктор Кочубей. — Боишься своей собственной тени. Все дрожат, так как доносы следуют за доносами, и им верят, не справляясь, насколько они соответствуют действительности. Все тюрьмы переполнены заключёнными. Какой-то ужасный кошмар душит всех. Об удовольствиях никто и не помышляет... Тот, кто получает какую-нибудь должность, не рассчитывает оставаться на ней больше трёх или четырёх дней... Теперь появилось распоряжение, чтобы всякая корреспонденция шла только через почту. Отправлять письма через курьеров, слуг или оказией воспрещается. Император думает, что каждый почтмейстер может вскрыть и прочесть любое письмо. Хотят раскрыть заговор, но ничего подобного не существует. Ради бога, обращайте внимание на всё, что Вы пишете. Я не сохраняю писем, я их жгу... Нужно бояться, что доверенные лица, на головы которых обрушиваются самые жестокие кары, готовятся к какому-нибудь отчаянному шагу... Для меня, как и для всех других, заготовлена на всякий случай карета, чтобы при первом же сигнале можно было бежать». «Тирания и безумие достигли предела», — считал в марте 1800 года вице-канцлер Никита Панин, племянник и тёзка воспитателя императора, один из руководителей будущего заговора.
Не гладко складывалась и семейная жизнь императора. Катя Нелидова, девушка, одна из первых воспитанниц Института благородных девиц, обратила на себя внимание наследника ещё в 1780-е годы и с той поры сделалась незаменима при его дворе. «Знайте, что, умирая, буду помнить о Вас», — писал ей Павел; она же признавалась: «Разве я искала в Вас для себя мужчину? Клянусь Вам, с тех пор, как я к Вам привязана, мне всё кажется, что Вы моя сестра». Мария Фёдоровна долгое время ревновала супруга, но в конце концов поняла, что Нелидова умеет укрощать вспышки его гнева (маленькая смуглянка была некрасива, но обезоруживающе умна, находчива и смела — до того, что могла запустить в императора башмачком!), и сочла за благо сделать её своей наперсницей. Нелидова (в царствование Павла уже сорокалетняя дама) имела во дворце апартаменты рядом с комнатами государя и верила, что Господь предопределил ей хранить его; она подбирала в окружение Павла таких людей, для которых её слово было весомее их собственного мнения, за что её, естественно, ненавидели те, кто не мог подступиться к государю.
Жена терпела платонические отношения мужа с Нелидовой. Но вскоре он воспылал страстью, свойственной скорее двадцатилетнему юноше, к новой фаворитке Анне Лопухиной. В июле 1798 года разразился скандал: государыня написала Лопухиной, но письмо до адресата не дошло — его принесли государю.
«Около десяти часов император послал за великим князем наследником и приказал ему отправиться к императрице и передать ей строжайший запрет когда-либо вмешиваться в дела. Великий князь сначала отклонил это поручение, старался выставить его неприличие и заступиться за свою мать, но государь, вне себя, крикнул: “Я думал, что я потерял только жену, но теперь я вижу, что у меня также нет сына!” Александр бросился отцу в ноги и заплакал, но и это не могло обезоружить Павла. Его величество прошёл к императрице, обошёлся с ней грубо, и говорят, что если бы великий князь не подоспел и не защитил бы своим телом мать, то неизвестно, какие последствия могла иметь эта сцена. Несомненно то, что император запер жену на ключ и что она в течение трёх часов не могла ни с кем сноситься. Г-жа Нелидова, которая считала себя достаточно сильной, чтобы выдержать эту грозу, и настолько влиятельной, чтобы управиться с нею, пошла к рассерженному государю, но вместо того, чтобы его успокоить, она имела неосторожность — довольно странную со стороны особы, воображавшей, что она его так хорошо изучила, — осыпать его упрёками. Она указала ему на несправедливость его поведения с столь добродетельной женой и столь достойной императрицей и стала даже утверждать, что знать и народ обожают императрицу... Далее она стала предостерегать государя, что на него самого смотрят как на тирана, что он становится посмешищем в глазах тех, кто не умирает от страха, и, наконец, назвала его палачом. Удивление императора, который до сих пор слушал её хладнокровно, превратилось в гнев. “Я знаю, что я создаю одних только неблагодарных, — воскликнул он, — но я вооружусь полезным скипетром, и вы первая будете им поражены, уходите вон!” Не успела г-жа Нелидова выйти из кабинета, как она получила приказание оставить двор»55.
Гнев Павла на жену и подругу вызвал потрясения в «верхах» и опалы близких к ним лиц: были отставлены племянник Нелидовой генерал-лейтенант А. А. Баратынский, вице-адмирал С. И. Плещеев, петербургский губернатор генерал Ф. Ф. Буксгевден (его место занял будущий глава заговора П. А. Пален), генерал-прокурор князь Алексей Куракин и вице-канцлер Александр Куракин. Императрица смирилась. Павел сделал Лопухину камер-фрейлиной, подарил ей дом на Дворцовой набережной, куда ездил инкогнито в карете, украшенной мальтийским крестом, которую хорошо знали в столице. Скромная Анна Петровна старалась держаться вдали от интриг и пользовалась своим влиянием только для просьб о прощении попавших в немилость или о наградах для кого-нибудь — плакала, капризничала и в итоге получала желаемое. Её мачеха стала статс-дамой, а отец — генерал-прокурором и действительным тайным советником. Павел стремился и этому увлечению придать рыцарский характер: возвёл возлюбленную в степень кавалерственной дамы Большого креста Мальтийского ордена; имя Анны (др.-евр. «Божественная милость») стало девизом государя, а её любимый малиновый цвет — его цветом. Ради неё устраивались балы и даже было разрешено танцевать при дворе до того запрещённый вальс. Рыцарственный государь вызвал князя Павла Гагарина, которого она полюбила, из армии в Петербург, осыпал его наградами и устроил их брак — но сохранил за ней апартаменты в Михайловском замке. Две другие камер-фрейлины родили от Павла девочек, которые вскоре умерли, не успев добавить проблем царской фамилии.
Вокруг дам, пользовавшихся благосклонностью императора, складывались и боролись придворные «партии». Павел был непредсказуем: то возносил своих слуг (к примеру, Иван Павлович Кутайсов из пленного турка стал царским брадобреем, а затем — ближайшим к государю лицом и графом Российской империи), то налагал опалы на вернейших, в том числе на Аракчеева.
Резкость, неуравновешенность и вспыльчивость императора, наступление на дворянские привилегии, мелочная регламентация различных сфер жизни настроили дворянство против него. Количество арестантов по Тайной экспедиции начало быстро расти, и почти половину угодивших туда составляли дворяне; наиболее частым преступлением стало оскорбление величества, а реакция властей на него — весьма суровой. Так, унтер-офицера Мишкова, подозреваемого в авторстве злой карикатуры на царя, тот приказал в начале 1801 года, «не производя над ним никакого следствия, наказав кнутом и вырвав ноздри, сослать в Нерчинск на каторгу». Хорошо ещё, что приведение экзекуции в исполнение было, по-видимому, умышленно затянуто; пришедший к власти Александр I велел дело «оставить без исполнения». Произвольные репрессии императора стали одной из причин образования против него заговора.
Педантичный до смешного Павел уже распланировал чуть ли не по дням весь наступивший 1801 год:
«10-го марта начинаются ученья. Первые 10 дней поодиночке, потом и две недели ротами, а последние две недели баталионам, причём Его Императорское Величество присутствовать изволит по трижды в неделю: в понедельник, в среду и в пятницу, а в те две недели, что ротами учить будет, только мимоездом.
1-го майя переезд в Павловское и отъезд Его Величества в Москву.
2-го ночевать в Новегороде и при отъезде Его Величество смотреть изволит баталион полку Вырубова.
3-го в Валдае.
4-го в Вышнем Волочке, где Его Величество осматривать изволит водную коммуникацию.