– Обычно нам не присылают хлеба.
– Верно, или он не всегда доходит до нас. Полагаю, его забирает Авдеев.
Я поднесла хлеб к носу и понюхала. Не теплый, но очень свежий. Скорее всего, испекли сегодня утром. Я слегка сжала буханку, чтобы услышать хруст корочки, как учил меня Харитонов, но под моими пальцами хрустнуло что-то более плотное. То, что я приняла за складку на ткани.
Я сбросила ткань с хлеба, и маленький квадратик бумаги упал на мою ладонь.
– Что… что это такое?
Я развернула бумагу и обнаружила записку, написанную по-французски красными чернилами.
При взгляде на письмо мое дыхание участилось. Сердце заколотилось от слов, которые я узнала, вроде друзья и час настал. Подписи не было. В конце было только: «От того, кто готов умереть за вас. Офицер Белой армии».
Это письмо оказалось спасением.
12
– У Ольги самый лучший почерк. – Татьяна склонилась над письмом так же осторожно, как раньше ухаживала за ранеными русскими солдатами. – Она должна написать ответ.
Моя семья окружила записку, перечитывая ее снова и снова. В письме офицера говорилось, что Белая армия находится всего в восьмидесяти километрах от Екатеринбурга. Что нам следует прислушиваться к любому движению снаружи – ждать и надеяться, быть готовыми в любое время суток. Нас просили прислать план расположения комнат, спрятав в бутылку из-под сливок. Наше спасение было не за горами!
Не стоило слишком погружаться в возможное будущее – мечтать о тихой жизни нашей семьи в небольшом домике. Папа будет пилить дрова, я – работать с магическими чернилами, чтобы создать слова, которые вылечат Алексея…
Доктор Боткин быстро набросал на обороте карту, потому что у него была самая твердая рука, и Ольга написала короткий ответ по-французски, под папину диктовку.
Все наши окна заперты, а Алексей слишком болен и не способен передвигаться самостоятельно. Нельзя рисковать, пока не будет абсолютной уверенности в исходе. Мы почти всегда находимся под надзором.
Мы не могли позволить себе неудачную попытку. Кем бы ни оказался этот белый офицер, его план должен быть безупречным. Надежным. Безопасным.
Ему повезло, что я разбираюсь в таких вещах.
Три дня прошло без ответа. Мы носили одежду с зашитыми в швы драгоценностями, и все, кроме мамы, дежурили по ночам, прислушиваясь к любым необычным звукам. Охранники почувствовали наше напряжение.
– С вами все в порядке? – спросил Иван у Марии во время прогулки по саду. Он казался действительно обеспокоенным.
– Когда вас запирают в доме, это накладывает свой отпечаток, – тихо ответила она.
Еще через два дня мы получили ответ. На этот раз папа прочел записку первым, но, дойдя до конца, покачал головой.
– Предлагают бежать из окна верхнего этажа. Разве они не прочли, что все наши окна запечатаны?
– Что там еще? – Я забрала записку. Мария и Алексей читали через мое плечо.
Будет ли возможность каким-то образом успокоить малыша и опустить его из окна, не причинив боль?
– Малыша? – усмехнулся Алексей. – Кто этот военный? Если он настолько предан, почему не пользуется подобающими титулами?
– Не стоит быть столь чувствительным, маленький царевич, – поддразнила я, хотя выбор манеры, с которой офицер упоминал об Алексее, меня тоже раздражал.
Могу ли я придумать с оставшимися чернилами какое-нибудь заклинание, которое заставит Алексея онеметь? Может быть, еще одно или два заклинания облегчения помогут ему достаточно, чтобы справиться с побегом из окна. Но это все равно не изменит того факта, что наши окна закрыты.
На лестничной площадке прозвенел звонок, и Мария сунула записку под блузку. Вошел Авдеев, и папа поднялся со стула. До прогулки в саду оставался еще час. Видел ли он беспокойство – вину – на наших лицах? Неужели узнал о письмах?
– Все должны идти в сад, включая царицу.
– Есть ли причина для дополнительного времени на свежем воздухе? – Папа положил руки в карманы, вероятно, чтобы скрыть дрожь.
Других солдат с Авдеевым не было, и он отвечал тем дружелюбным тоном, который проскальзывал, когда он не пытался сохранить лицо.
– Возможно, у меня для вас хорошие новости.
Мы подчинились. Харитонов вынес Алексея на свежий воздух и посадил на качели. Я повязала бритую голову шарфом, нервничая из-за того, что Заш меня увидит. В эти несколько дней именно он чаще всего дежурил снаружи. Мама поднялась из коляски, бледная, прижав руку к голове. Мы устроили ее в тени, чтобы жара не усугубляла ее боль.
Я хотела пойти к ней, но с тех пор как раскрылся секрет о Распутине, она от меня отдалилась.
Авдеев выстроил нас в шеренгу, снова чопорный комендант, теперь уже в присутствии своих солдат.
– Вы останетесь снаружи под пристальным надзором, пока вас не позовут. Комиссия по рассмотрению вопроса об окнах в доме специального назначения находится здесь для осмотра помещений.
Папа отвесил поклон.
– Спасибо. Дайте нам знать, как мы можем помочь.
Осматривают окна – чтобы убедиться, насколько те надежны? Попало ли письмо Белой армии в руки Авдеева? Наверное, нет. Он сказал что-то про хорошие новости для нас.
Мы не видели членов комиссии, но оставались на улице до самого обеда. Я даже могла бы его пропустить. Мы смеялись и играли в догонялки с собаками. С каждой частицей солнца я наполнялась энергией, гораздо более ценной, чем еда, – надеждой, светом, чувством свободы.
Кое-кто из охранников присоединился к веселью, хотя большинство оставалось на своих постах. Заш и Иван патрулировали сад. Я старалась не приближаться к ним, чуть плотнее затягивая на голове шарф.
Мария же, казалось, преодолела свое смущение. Она захлопала ресницами, глядя на Ивана и Заша.
– Вы не покатаете нас на качелях?
Прежде чем они успели ответить, она схватила меня за руку и повлекла за собой. Стук сердца опережал движение ног, когда я мчалась к качелям. К Зашу.
Мы с Марией сели рядом, соприкоснувшись локтями. Иван подтолкнул нас. Заш стоял у ствола дерева, скрестив руки на груди, и наблюдал. Я взглянула на него, когда мы качнулись. Что он теперь видит во мне? Но, главное, почему меня это волнует?
Его лицо ничего не выражало. Он словно врос в землю, подобно дереву, – истинный большевик. С каждым полетом вперед и назад я улыбалась все шире. Он все такой же мужественный. Чем более серьезным он выглядел, тем смешнее мне становилось. Вскоре я захихикала, и Мария подхватила мой смех. Заш не сдавался, хотя его глаза, казалось, сверкали как у папы, когда он прятал усмешку под усами.
На следующем взлете вперед Мария отпустила мою руку и с визгом соскользнула с качелей прямо в объятия Ивана. О, какой прозрачный флирт! Я округлила бы глаза, но ее отсутствие лишило меня точки опоры с правой стороны и заставило потерять равновесие.
Качели несли меня вверх, инерция заставляла нащупывать свободной рукой вторую веревку. Я не позволю своим ногам подняться выше головы, как это сделала Мария. Ни один солдат не имеет права видеть мое нижнее белье.
Но гравитация и инерция были против меня. Я коснулась веревки кончиками пальцев, но не смогла за нее уцепиться. Соскользнула, потеряв равновесие, выдыхая свою гордость и принимая тот факт, что будет больно.
Но боли не было. Хруста тоже. И твердой земли под головой.
Вместо этого я ощутила сильные руки, подхватившие меня. Не папины – их прикосновение я знала. Как только поняла, кому они принадлежат, в животе будто затрепетали крыльями бабочки.
Заш.
Я почти сползла с качелей и висела на них; подтянуться обратно не получалось, но и до земли было не достать. Поэтому мои предательские пальцы вцепились в лацкан формы Заша. Так неловко!
Заш снял меня с качелей и поставил на ноги. Шарф соскользнул с моей головы, обнажив лысину. Я тут же отпустила солдата и потянулась за шарфом, но Заш опередил меня. Моя рука замерла между нами в ожидании. Меня охватила дрожь.
Он не сразу отдал мне шарф.
– Вы же знаете, вам это ни к чему.
Я никогда не умела принимать комплименты, но внутри потеплело. Я выдернула ткань из его руки, и наши пальцы на мгновение соприкоснулись. Затем я снова натянула шарф на голову и попыталась вернуть себе самообладание.
– Нужно, если я не хочу, чтобы моя голова превратилась в спелый помидор!
– Вы ничем не рискуете, если учесть, как часто носите шарф – и внутри, и снаружи.
Я наконец-то посмотрела ему в лицо. На его губах появилась самая близкая к улыбке ухмылка из всех, что я видела со времен спектакля о Чугуотерах.
– Вы знаете, о чем я, – шепнул он.
Я едва дышала, и вовсе не из-за качелей. Меня переполняли эмоции, как пчелы – улей. Он флиртует! И мне это нравится – да я просто жажду этого. Опасность, опасность, опасность, жужжали пчелы, пытаясь меня удержать.
Разве они не знают, что я наслаждаюсь острыми ощущениями от опасности?
Я тихонько кашлянула и остановила ленивое покачивание качелей, схватившись за веревку.
– Спасибо… Заш, – затем, пока ему не пришло в голову, что это благодарность за комплимент, добавила, – за то, что поймали меня.
Он подмигнул.
В тот момент я ничего более не видела. Снова, и снова, и снова, и с каждым мысленным повторением сердце подпрыгивало, как в момент падения с качелей.
Мария могла драматизировать, привлекая внимание Ивана. Но меня в самом деле спасли! А потом сделали комплимент. И подмигнули…
Никогда еще я не чувствовала себя настолько неловко в Ипатьевском доме, как сейчас.
– Охрана была усилена, – расхаживал Авдеев перед окном гостиной. – Вам запрещено высовывать голову наружу или пытаться подать кому-либо сигнал… под страхом расстрела. – Он остановился. – После проверки комиссия позволила нам открыть одно окно. – Он толкнул створку, и она слегка приоткрылась. Щебетание птиц ворвалось в наши комнаты.