Мария сидела с остекленевшими глазами, у нее на коленях лежала нетронутая штопка. Юровский заменяет охранников, потому что убежден: они скомпрометированы. Следовательно, они уезжают. Заш уходит. Возможно, уже ушел.
Горло сжалось, не давая дышать. Нет. Пожалуйста, не дайте ему забрать у меня Заша. Отчасти я понимала, что чувствовала Мария, видя Ивана в последний раз. Должно быть, в тот момент она осознала, что больше никогда его не увидит.
Смогу ли я попрощаться с Зашем? Куда отправляют солдат? Если Юровский решит, что они скомпрометированы, возможно, в тюрьму. Или даже на казнь! Мы слышали выстрелы в Екатеринбурге. Каждый день.
Остаток дня прошел в агонии. Еда от монахинь стала еще более скудной. Мамина головная боль усилилась. Я сидела у единственного открытого окна – достаточно далеко, чтобы меня не видели охранники, готовые стрелять. Но могла наблюдать, как вереница солдат уходит от нас, группа за группой. Сквозь пол до нас доносились стук чемоданов и шорохи сборов, сопровождавшие отъезд.
Я смотрела, смотрела, смотрела. Ради его волос цвета полуночи. Ради прямой спины. Ради красивых глаз, которые подмигивали мне. Ради взгляда украдкой, брошенного в сторону моего окна. Чтобы попрощаться. Но все они носили шапки-буденовки. Солдаты уходили быстро, большими группами, и я не могла разглядеть того единственного.
К концу дня, когда прежние надзиратели ушли, а новые пришли, с ледяной выправкой, достаточной, чтобы застудить июльскую жару, я поняла, что скучаю по Зашу. Он покинул двор. Мы так и не попрощались. Я потеряла его в этом безумии.
Наконец я позволила себе расплакаться в подушку. Пока не зашло солнце. Пока у меня не пропал аппетит. Пока не исчезла надежда.
17
– Тебе нужно поесть, Настя.
Алексей вручил мне тарелку с едой, и я выползла из постели. Я не могла уйти в себя, как Мария. Я нужна Алексею. Семье. Заш занимал не настолько важное место в моей жизни, чтобы позволить ему разрушить ее.
Мне нужно двигаться дальше. Смотреть вперед.
Мы ели – вернее, ковырялись в еде, потому что все были очень измучены. Но без пищи рисковали умереть от голода. Едва мы закончили ужинать, как к нам вошел Юровский. Авдеев никогда не приходил после ужина. Что ему нужно? Я не могла смотреть на него – теперь даже не из-за матрешки, а из-за Заша.
– Гражданин Николай, пройдемте ко мне в кабинет для беседы.
Юровский не стал дожидаться от папы ответа. Он покинул наши комнаты и вошел в свой кабинет. Отец последовал за ним. Остальные сидели за столом, глядя ему вслед.
– Чего он хочет? – шепнул Алексей.
– Скорее всего, допросить, – предположила я. – Юровский осмотрел наши вещи. Пришло время обыскать нас.
Я не упустила из виду, что новый комендант выждал, пока из Ипатьевского дома не выслали всех наших союзников, и мы пришли в отвратительное расположение духа. Безнадежность и изнеможение – часть его инспекции. Поскольку наши силы на исходе, нас легче контролировать.
– Скорее всего, он допросит всех.
Татьяна почесала Ортипо за ушами, но не посмела передать собаке ни кусочка из нашего драгоценного рациона.
– Я не в состоянии идти к нему в кабинет. – У мамы снова раскалывалась голова. Она осторожно поднялась, не притронувшись к еде, и вернулась в постель. – Если он захочет допросить меня, пусть приходит сюда.
Я уставилась на закрытую дверь, которая лишала нас возможности подслушивать. Сердце стукнуло, казалось, по деревянному корпусу матрешки. Ее необходимо скрыть. А может, Юровский ожидает, что я ее спрячу? Тогда нужно оставить ее при себе. В кармане еще лежали спасительные заклинания для Алексея.
Папа вернулся в сопровождении солдата, которого я никогда раньше не видела. Юровский вошел, не сводя с меня глаз.
– Гражданка Анастасия.
Я медленно поднялась. Он не дал мне времени спрятать матрешку. Ноги несли меня за ним, пока я пыталась сохранить видимость послушания и подавить панику. Когда проходила мимо папы, он кивнул мне – кивнул, чтобы я была сильной. Чтобы не спасовала перед этим человеком.
В кабинете Юровского царил тот же беспорядок, что и при Авдееве. Не знаю, был ли это его хаос, или хлам оставил прежний комендант. Повсюду валялись пустые бутылки, стопки бумаг и закрытые коробки. Только кровать в противоположном конце комнаты была убрана и появились вещи Юровского. Те самые, которые я обыскала перед отъездом из Тобольска.
Комендант указал на стул. Сидеть – значит быть униженной. Уменьшиться. Ослабить решимость, потому что от сидения недолго до поклона. Княжна никогда покорно не присядет.
Но я села, потому что Юровскому нужна уступчивость. И любой намек на мятеж не принесет ничего, кроме вреда.
– В Тобольске мы провели вместе не так уж много времени, но я чувствую, что знаю тебя, Настя. – Когда он произнес мое сокращенное имя, у меня перехватило горло. Слишком лично, словно он знал все мои секреты. Как, вероятно, и было.
– Взаимно, комендант.
– Где игрушка? – Он определенно не терял времени даром.
– Простите?
– Матрешка. Ты взяла ее из моей сумки. Не отрицай.
К моему лицу прилила краска. Я почти ничего не слышала из-за пульса крови в ушах. С трудом вздохнув, откликнулась:
– Я не отрицаю, сударь. Это было неправильно с моей стороны – забрать ее.
Он расхаживал передо мной.
– Где она сейчас?
– Была конфискована, когда я приехала в Екатеринбург, во время первого обыска.
Я старалась говорить беспомощно, словно хотела помочь ему, чем только могу.
Карманные часы Юровского лежали открытыми на столе перед ним, и он некоторое время рассматривал их, словно бы размышляя, как заставить меня подчиниться подобно шестеренкам в часах.
– Гражданка, не лгите мне.
– Я не лгу, комендант. – Я была так лжива.
Словно желая ублажить меня, как ребенка, он слабо улыбнулся.
– Заклинания запрещены законом. Зачем они вам понадобились настолько, чтобы рискнуть вывести из себя Совет?
Я выдохнула.
– Я не знала, что в этой игрушке, но решила, что она поможет Алексею с его болезнью.
Он поднялся из-за стола.
– Где она, Настя?
Я слегка повысила тон. Добавила настойчивости:
– Ее конфисковали! Нас и наши вещи обыскали. Ее взял солдат. Я думала, он доложил об этом коменданту Авдееву.
Ложь соленой водой ощущалась на языке. Я не обрела привычку лгать – мое прежнее озорство было более изощренным. Но правда стала бы незаслуженным подарком Юровскому. Моя семья – единственное, ради чего я готова лгать. Особенно если это ее спасет. Прости меня, Господи.
Он остановился передо мной, щелчком закрывая карманные часы, потом открывая и снова закрывая.
– Никаких записей об этом нет.
– Может быть, вам стоит спросить об этом солдат? – Я смотрела, как открываются и закрываются часы, словно под гипнозом. Только тогда поняла, чем они меня заворожили. Часовая и минутная стрелки свободно двигались. Вместо того чтобы показывать время, они обе указывали на край циферблата.
На меня.
Юровский подошел так близко, что я ощутила его раздраженное дыхание.
– Лжешь ты хуже, чем воруешь. – Он с силой толкнул меня. Ногой я зацепилась за распакованный чемодан и с криком растянулась на полу.
Юровский взглянул на часы, и на его лице отразилось торжество. Не нужно видеть циферблат, чтобы понять – движения его рук следили за мной.
Карманные часы не показывали время. Они распознавали заклинания.
Так Юровский и нашел матрешку в Тобольске. Так он и узнал, что она хранится у меня. Раньше я думала, что он проверяет время, дабы отслеживать действия своих заводных солдат – что все они покорны его воле. Вместо этого он охотился за заклинаниями.
Он сунул часы в карман и двинулся вперед. Я в ужасе отпрянула.
– Папа!
Я бросала на пути Юровского разные предметы – коробки, бутылки из-под водки, все, до чего могла дотянуться. Потом, забившись в кучу бумаг, коробок и ящиков возле шкафа, свернулась калачиком. Эта поза дала ощущение кратковременной безопасности, но в основном позволила мне достать матрешку из корсета.
Юровский остановился рядом со мной.
– Ты выглядишь жалко.
Я повернулась, лежа в его ногах подобно покорному зверьку. Затем попятилась, рукой закатив матрешку под обшарпанный шкаф. И шевельнулась, заглушая шорохом смятой бумаги звук катящейся по полу деревянной игрушки. Она скрылась в тени шкафа.
Юровский сморщил нос, глядя на меня.
– Я могу позвать сюда охранника, чтобы он сорвал с тебя все до последней нитки, пока мы не найдем ее. Никто его не остановит. И меня. Ты – ничто. Ничто, кроме неудобства для новой власти.
Он протянул мне руку.
– Давай. Лучше отдай мне ее сама. Или посмотрим, сколько ударов ты выдержишь?
Я вспомнила, как папа стоял на коленях перед Авдеевым. Подумала о Заше, который справился с горем, чтобы выполнить требование Белобородова. Стиснула свою гордость в кулак и сунула руку в карман юбки. Позволила своему страху и эмоциям вызвать слезы. Они стали не фасадом, а щитом.
– Это… это все, что у меня есть, комендант. Пожалуйста. – Я протянула ему жестянку с заклинаниями облегчения.
Он взглянул на жестянку, прежде чем выхватить ее у меня из рук. Я вскочила на ноги и постаралась отодвинуться подальше от матрешки. Когда Юровский в следующий раз взглянул на карманные часы, его брови удивленно поползли вверх.
Значит, я права – карманные часы указывают на заклинания. А поскольку их у меня не осталось, на меня стрелки больше не указывали. Они «видели» жестянку в руке Юровского. Может быть, артефакт чувствует ближайший источник магии?
Хотелось убежать, но нужно было, чтобы Юровский поверил: я испуганный, покорный кролик. Что он сломал меня.
Вместо этого я, казалось, сломала его – или по крайней мере его самообладание. Он снова посмотрел на часы, на меня, опять на часы. Не слишком умно, господин черноглазый большевик.