Я робко улыбнулась ему.
– Вы меня осуждаете?
Татьяна завязала узелок на нитке, прежде чем отреагировать более разумно.
– Вы принесли новости, сударь?
– Вы должны заниматься штопкой и развлечениями в гостиной. – Он больше не носил буденовку, и я рассмотрела его струящиеся черные волосы. Он выделялся среди других красноармейцев выступающими скулами. Характерный цвет кожи свидетельствовал о многих годах, проведенных под солнцем. Лицо не холеное, не похожее на те, что обычно бывают у мужчин во дворцах. Лицо солдата. Мне нравилось, даже больше, чем хотелось бы.
– Кроме того, двери в спальни больше не разрешается закрывать.
– А как насчет сна? – воскликнула я.
– Даже тогда.
Я открыла рот, но Татьяна положила руку мне на плечо.
– Разумеется, мы подчинимся. – В ее спокойном тоне прозвучал отголосок папиного мужества. Я замолчала. Смиренная. Послушная. Ради папы.
Но оставляя двери открытыми, мы выпустим то небольшое количество тепла, которое нам удалось сохранить в спальнях. Скорее всего, будет очень холодно. И никакого уединения! Даже чтобы переодеться!
Заш стоял в дверях, пока мы не закончили шить. «Лекарства» остались лежать в нашем багаже, ожидая, пока мы будем вынимать их одно за другим. Повезло, что я успела зашить жемчужный браслет.
Татьяна первой отправилась в гостиную, а я помедлила, выплескивая раздражение на корсет и пальто, пока их складывала. Вины Заша в том не было. Он просто донес до нас приказ, так что пока я собирала шитье, успела обрести привычное расположение духа.
– Спасибо, что доставили сообщение, – ослепительно улыбнулась я. Он нахмурился.
– Вы можете отбросить фальшивую доброжелательность.
Мои брови взлетели вверх.
– Я вовсе не притворяюсь. Мне тоже нелегко, но какой прок от враждебности?
Он закрыл дверь нашей спальни и широко зашагал по коридору. Я побежала следом, догоняя его.
– Вам нравится нас ненавидеть?
– Вы больше не великая княжна. Я не обязан ни разговаривать с вами, ни отвешивать поклоны.
Мое лицо вспыхнуло.
– Я все еще человек. Не жду ни бесед, ни реверансов, лишь немного обычной вежливости.
– Вы и ваша семья разрушили нашу страну! – воскликнул он, остановившись посреди коридора. – Единственной задачей вашего отца была забота о людях. А он даже едва знал их. В своих золотых залах и дворцах вы даже не представляли, что сделали с народом России.
Я не сразу сообразила, что ответить. Аргументов не находилось. Меня воспитывали иначе. Да, мы редко бывали среди простых людей, но я знала папу. Чувствовала его сердце. Видела, как Ольга и Татьяна помогали солдатам. Я знала о любви нашей семьи к людям. Разве они не понимали, что мы их любим? Неужели они никогда не думали об этом?
Внезапно мне захотелось узнать историю Заша. Он не враг – просто растерянный парень, не понимавший меня. И я не понимала его.
Я потянулась к его руке, и свернутый корсет упал на пол.
– Тогда расскажите мне. Я хочу понять.
Он отшатнулся, казалось, застигнутый врасплох моим ответом:
– Уже слишком поздно. Просто… просто выполняйте наши приказы и прекратите… перестаньте со мной разговаривать.
Я подобрала корсет и последовала за ним в гостиную. Я хотела понять, почему он так думает. Он ошибался насчет нас. Мы спали на походных кроватях, сами стелили себе постели, носили простую одежду и обожали Александровский дворец, наполненный деревянной мебелью и предметами первой необходимости, а не золотые стены Екатерининского. Родители воспитывали нас в любви к семье, а не к роскоши.
Папа не хотел, чтобы ему вернули трон. Все, чего мы жаждали, – получить свободу и построить где-нибудь в селе небольшой дом. Но я решила, что Заш не поверит в это, как не поверил в искренность моей доброты.
Первое письмо Марии ударило по нашей семье, как лезвие топора по деревянной колоде.
Мы не в Москве.
Папу не судили.
Они отдали нас большевикам.
Я уставилась на строчки, челюсти свело, горло перехватило, словно я умудрилась проглотить пельмень целиком. Они не отдали папу под суд? Они не отправили нас в новый тихий дом. Вместо этого…
– Что там написано? – повис в вопросе Алексея вязкий страх. Он прочел по выражению моего лица: что-то не так. Я даже не пыталась это скрыть. Только не от брата. Он оставался слаб – еще больше худел и даже не мог ходить самостоятельно. Я старалась не злиться на него за его болезнь.
В том не было его вины, но все же именно он удерживал нас взаперти в этом тобольском доме.
В ловушке ожидания. Сомнений.
Всеми брошенных.
– Большевики. – Мои губы шевелились, но голос сопротивлялся, как будто произнести это вслух означало бы воплотить написанное в реальность. – Никакого суда не было. Они… они передали их – нас – большевикам. Хотят выслать из страны.
Врагам. Тем, кто желал нашей смерти.
Дрожащей рукой я передала ему письмо.
Если я прочла ровно столько, сколько могла выдержать, то Алексей просматривал все письмо, и его глаза расширялись с каждой строкой. Но он не останавливался. Он прорывался сквозь залпы обжигающих слов, несмотря на ожоги в наших сердцах. И заполнял пробелы, озвучивал то, что я прочитать не смогла – не хватило смелости. Каждое предложение словно неотвратимо раскачивало маятник и било наотмашь.
Тик.
– Они в Екатеринбурге.
Так.
– Их отправили поездом.
Тик.
– По прибытии их обыскали.
Так.
– Мы должны следовать…
Его голос затих, а взгляд опустился на ноги. На электротерапевтические аппараты. Словно вызванный страхом, из его груди вырвался кашель: сухой, хрипящий, сгибающий его тело узловатой рукой.
Я не знала, как подбодрить брата. Я не могла его исцелить. Большевики уже не просто были нашей охраной – теперь мы принадлежали им.
Алексей не был готов к путешествию.
Изгнание убьет его.
Корсет впивался в кожу, но я понимала – как и с любой парой новых туфель или тяжелым ожерельем – мне придется терпеть это неудобство. Нужно терпеть, ведь я не собиралась слишком часто снимать нижнее белье, отягощенное драгоценными камнями.
Наши чемоданы были набиты вещами, а сердца – воспоминаниями. Мы отправимся в Екатеринбург, как только комендант Юровский вернется за нами.
Я молилась, чтобы он поскорее приехал, тогда наша семья воссоединится.
Я молилась, чтобы он задержался, тогда Алексей сможет отдохнуть и хоть немного подлечиться.
Я ответила на письмо Марии, сообщив, что мы удивлены новостью, и написала о планах присоединиться к ним как можно скорее. Рассказала, как Алексей, будучи ослабленным и исхудавшим, все же становился сильнее благодаря, кажется, лишь силе воли. Мне оставалось только упаковать матрешку. Я к ней не притрагивалась – чем больше пыли осядет на игрушке и чем сильнее она будет сливаться с обстановкой, тем меньше шансов, что большевики смогут заподозрить ее важность.
Комендант Юровский прибыл через неделю. Я последовала за Ольгой и Татьяной в прихожую, чтобы мы могли приветствовать его.
– Держитесь, – сказала Ольга, прежде чем мы спустились по лестнице.
– Разумеется. – Я намеревалась вести себя точно так же, как и всегда.
– Вы уедете утром, – объявил Юровский, как только мы втроем вошли. Никакого приветствия. Никаких формальностей. – Все вещи будут подвергнуты досмотру.
Большевики стояли за его спиной, высокие и непреклонные, в идеально вычищенных кожанках. Заш уставился в затылок Юровскому, словно лицезрел сияющий венец.
Тобольские солдаты – наши почти друзья – образовали отдельную группу, выглядевшую неуютно и неуместно.
– Досмотр? – спросила я Юровского. – Что вы надеетесь найти? Возможно, у нас получится вам помочь. – Я мило улыбнулась, наслаждаясь прикосновением бриллиантов к ребрам.
Ольга ущипнула меня за руку. Татьяна вздохнула.
– Я рассчитываю найти покорность. – Юровский вытащил из пиджака карманные часы, взглянул на циферблат и захлопнул крышку.
Мы ждали. Он смотрел на нас сверху вниз, словно ожидая, что мы будем извиваться. Но от этого взгляда я не стала червяком.
Ольга же, несмотря на нежное сердце, обладала острым язычком, более пылким, чем потрескивающий очаг.
– Можете начинать, – сказал Юровский своим каменноликим солдатам.
Они разорвали строй, и в груди поднялась паника. Кукла. Мой взгляд встретился со взглядом Заша. Он выглядел таким же угрюмым, как и в те разы, когда мы общались. Возможно, виновато мое воображение, но мне показалось, что он направился прямиком к нашей спальне.
– Пойду собираться, – заявила я приглушенно, но достаточно громко, чтобы услышал Юровский. Мне нужно было, чтобы это прозвучало смиренно, а не отчаянно.
Два большевика прошагали в комнату мамы и папы. Еще один вошел к Алексею. Джой, спаниель, встала на страже между ним и Алексеем. Ольга оторвалась от нашей троицы, чтобы составить брату компанию во время обыска.
Я ускорила шаг, чтобы догнать Заша. Подозревала, что он выбрал мою спальню, поскольку не доверял мне. С того момента, как нагрянул в библиотеку, он знал: я что-то скрываю.
Я вошла следом за ним, отстав на несколько шагов. Матрешка, казалось, светилась на полке.
– Мои чемоданы там, – указала я направо и назад. – А эти – Татьяны и Ольги.
Заш стремительно окинул комнату взглядом. Я ждала, что он двинется к одному ряду чемоданов, или к другому… или к кукле.
– Вы можете идти.
Я не могла свыкнуться с мыслью, что меня отсылают из собственного жилья. Собиралась возразить, но тут же представила папин голос, призывающий меня проявлять доброту к большевикам. Демонстрировать им, кем мы были на самом деле, и выражать то, чем, как мы надеялись, станет Россия.
Смирение. Тьфу.
– Конечно, сударь. – Я склонила голову – и только голову, потому что гордость стальным прутом сковала позвоночник.