«Искренно благодарю тебя за все твои добрые чувства ко мне по случаю дня моего рождения. Знай же, что лучший для меня подарок есть ты сам; тогда, когда имею случай и причину тебе сказать, что я тобою доволен… В мои лета начинаешь другими глазами смотреть на свет и утешение свое находишь в детях, когда они отвечают родительским справедливым надеждам. Этим счастьем, одним, величайшим, истинным, наградил нас досель милосердный Бог в наших милых детях» (24 июня).
Однако далеко не все в отношениях было всегда ясным и умилительным. Возникали и сложные ситуации, доставлявшие немало переживаний и матери и отцу.
При Дворе в качестве фрейлины Великой княжны Марии Николаевны состояла Ольга (Северина) Осиповна Калиновская, происходившая из небогатого польского дворянского рода. Она нравилась Цесаревичу Александру. Отец знал об этой симпатии и был весьма снисходителен. В своих письмах к сыну Император находил необходимым упомянуть и об «Осиповне» – так ее в придворном кругу называли.
25 мая 1837 года сообщал Александру Николаевичу: «Бедная Осиповна захворала, во время ужина с ней сделался столь сильный обморок, что я на руках ее положил на кушетку в прихожей внизу у Мама, и до часу с ней провозились, ей лучше…»
Когда Александр Николаевич вернулся из поездки осенью 1837 года, то его чувства к мадемуазель Калиновской очень быстро начали принимать характер серьезного увлечения; весной 1838 года дело дошло до серьезных объяснений. Он объявил родителям, что готов во имя брака с Калиновской «пожертвовать всем», в том числе и правом на Престол. Императрица настолько была потрясена, что заболела.
Чуть раньше, когда Александр еще не стал окончательно рабом своих личных желаний, мать писала ему: «Меня огорчает, что с возрастом ты не приобретаешь твердости характера, которой тебе так не хватает, а, напротив, все более становишься рабом своих страстей. Как ты будешь управлять Империей, если не можешь управлять собой? Неужели ты хочешь, чтобы Папа́ и я когда-нибудь краснели за тебя?»[41]
Император тоже был потрясен. Он видел, что Саша находится от любви почти в невменяемом состоянии; уговоры на него не действовали. Отец жалел его, никаких «сцен» сыну не устраивал и не прибег ни к каким запретительным мерам; «высочайших повелений» не последовало.
Он решил по-отечески побеседовать с Калиновской. Эта личная встреча была долгой и трудной. Фрейлина в основном плакала, а Император объяснял юной девушке, что на карту поставлена не только судьба двух сердец, но и судьба Империи. Он призывал ее к благоразумию, к необходимости личной жертвы во имя большого и общественного.
Калиновская все поняла и с благодарностью приняла доверительность Императора. Она покинула Двор и Петербург. Николай I, сочувствуя ей и зная ее материальную необеспеченность, выделил ей средства, чтобы она могла устроить свое семейное счастье. И она его устроила: через некоторое время вышла замуж за графа Огинского.
Здесь уместна одна историческая ремарка. Пройдет без малого тридцать лет, и сын Александра II Цесаревич Александр Александрович (1845–1894) встретит свою юношескую любовь в лице княжны М.Э. Мещерской (1844–1868). В мае 1866 года он заявит отцу, что «любит Мещерскую» и собирается соединить с ней жизнь и готов отречься во имя этого от прав на Престол.
Реакция Александра II оказалась совсем не такой, как у его отца. Сыну он устроил «нагоняй», выгнал из кабинета, а беседовать с Мещерской не только не собирался, но и вознамерился выслать ее из Петербурга!
Указанные сопоставления показывают, насколько у «жестокого» Николая I было больше такта и сочувственного понимания, чем у его сына Александра II, «либеральнейшего из монархов», как его нередко величают!..
Семейная жизнь Николая Павловича и Александры Федоровны, казалось, не могла иметь нареканий со стороны. Их отношения всегда были взаимно нежными, они делили общую постель[42], вместе проводили все свободное время (если таковое имелось). Никто и никогда не зафиксировал холодного или даже безразличного взгляда друг на друга.
Александра Федоровна смолоду не отличалась крепким здоровьем, а с годами ее состояние начинало порой внушать серьезное беспокойство. Приступы слабости, нездоровья случались все чаще и чаще. И Император нередко бросал все и мчался домой, чтобы быть рядом с занемогшей супругой. В его присутствии она всегда оживала. Он сам ей готовил лечебное питье, делал компрессы, а когда надо было, то кормил.
Его волновало все, что было с ней связано. В июле 1837 года наставлял сына Александра, который должен был встретиться с Александрой Федоровной в Москве:
«Ты ее хорошенько береги в особенности в народе и помогай под мышку, когда прикладываться будете в Успенском соборе. Не дай ей ходить по высоким лестницам, но вели всегда носить. На балах уговаривай не много танцевать и пуще всего не долго оставаться в ночь». Николай Павлович всю жизнь относился к ней как преданный рыцарь; она так навсегда и осталась его единственной «Дульцинеей».
Наблюдательная и язвительная фрейлина А.Ф. Тютчева дала яркую метафорическую картину семейных отношений Царя и Царицы:
«Император Николай питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золотых решеток своей клетки. Но в своей волшебной темнице птичка не вспоминала даже о своих крылышках».
Очевидное и благородное не всеми принималось в расчет; как уже отмечалось, для высшего света подобная супружеская добродетельность являлась скорее исключением, чем правилом. Возникали слухи и версии, ставившие под сомнение безукоризненность этих отношений.
В высшем свете не составляли «донжуанский список» Императора, но некоторые приписывали ему различные «амурные» истории.
Одно время ходили слухи, что его «пассией» была красавица фрейлина княжна Софи Урусова (1806–1889). Разговоры об этом прекратились лишь после того, как она в 1832 году вышла замуж за поручика Грозненского полка князя Л.Л. Радзивилла (1808–1885).
В число «фавориток» записывали и сестер Бороздиных. Из трех дочерей генерал-адъютанта Н.М. Бороздина (1777–1830), появившихся в качестве фрейлин при Дворе, в разряд таковых зачислили двух: среднюю – Анастасию Николаевну (1809–1877) и младшую – Наталью Николаевну (1816–1876).
В кругу «наложниц» фигурировали и фрейлины Александры Федоровны сестры Бартеневы: Надежда Арсеньевна (1821–1902) и Наталья Арсеньевна (1829–1893). Называли и другие имена молодых, красивых и не очень, молодых барышень, оказывавшихся в «поле зрения» Повелителя Империи.
Расхожая точка зрения, особенно популярная за границей, находившая своих почитателей и в России, сводилась к следующему: Русский Царь – безграничный правитель, полный хозяин всех и вся в стране, имеющий право казнить и миловать, его воле никто не смеет перечить.
В политическом отношении так оно вообще-то и было. Что же касается морально-этических норм и правил, нравственных принципов и устоев, то здесь Император не только не был «безграничным» распорядителем, но он был и первым их исполнителем и хранителем.
Подобное разграничение прерогатив западные «знатоки России» не могли, а может быть, и не хотели различать. В высшем свете России всегда находились люди, с упоением повторяющие «мнение Европы», хотя, казалось бы, они имели возможность судить своим умом и верить собственным глазам. Но заемные суждения представлялись «свободными» и «современными», а некоторым так хотелось иметь подобный ярлык в «царстве тирании»…
О «развратном характере» и «аморальности» Николая Павловича потом написали горы чепухи. В этой области упражнялись А.И. Герцен, Н.А. Добролюбов и другие «светочи общественной мысли», до садиста-большевика В.И. Ленина включительно. А уж об их эпигонах и приспешниках и говорить не приходится.
Разгадать «тайну» личной жизни Императора многие пытались, но лишь некоторые из таких «разгадчиков» находили в себе мужество признать отсутствие компрометирующих «доказательств».
В качестве подобного «эксперта» невозможно обойти стороной даму, имя которой широко известно всем, кто занимается и историей русской художественной жизни первой половины XIX века, и Императорского Двора. Речь идет об Александре Осиповне Россет.
Выйдя замуж в январе 1832 года за чиновника Министерства иностранных дел Н.М. Смирнова (1808–1870), она прибавила к девичьей фамилии и фамилию мужа. Отныне она стала А.О. Смирновой-Россет. Опубликованы ее дневник и воспоминания, ставшие важным документальным свидетельством эпохи.
Смирнова многое видела, со многими известными людьми была лично знакома, а с некоторыми, в их числе А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, В.А. Жуковский, князь П.А. Вяземский, поддерживала многолетние дружеские отношения. В данном случае эта сторона ее жизни не есть объект внимания. Интересно другое.
Александра Осиповна прекрасно была осведомлена о жизни Двора. Шесть лет состояла фрейлиной, да и потом, после замужества, оставалась в ряду видных светских дам, сохраняя многочисленные связи и знакомства. Ее муж пробился в «большие чины»: был Калужским (1845–1851), а затем Петербургским гражданским губернатором (1855–1860), удостоился камергерского звания и должности сенатора.
Она прекрасно лично знала Императора Николая, много лет наблюдала официальный и неофициальный уклад жизни Царской Семьи. Будучи женщиной умной и образованной, она имела острое зрение, умела различать то, что другие не различали. Еще она была, так сказать, «эмансипэ» – свободная в общениях и суждениях, привязанностях и пристрастиях.