После нескольких мимолетных встреч и непродолжительных разговоров с княжной он вдруг почувствовал, что с ним что-то необычное происходит. Молодой человек еще никогда не имел сильных сердечных влечений, и то, что ощутил теперь, ни на что знакомое не походило. Не мог себе объяснить, почему постоянно в памяти всплывают воспоминания о Марии, почему он снова и снова переживает и повторяет подробности их встреч и разговоров.
К весне 1865 года Александр Александрович уже определенно знал: Мари Мещерская ему симпатична значительно больше остальных, хотя при Дворе и было немало «хорошеньких мордашек». Он не думал, что это любовь, то чувство, которое захватывает целиком, о чем он читал в книгах, о чем часто говорил с друзьями.
Мимолетным видением перед глазами промелькнул трагический образ Датской Принцессы, и кто знал, увидятся ли они еще. После смерти Никса Папа́ и Мама́ не раз затевали беседы о Дагмар, говорили о своем желании «оставить ее подле нас». Это желание мог осуществить лишь он. Александр все понимал, Принцесса ему была симпатична, именно такую девушку Цесаревич хотел бы видеть своей женой, но все это было так далеко и высоко от повседневности, где вдоволь было других приятностей.
Летом 1865 года чувства к Марии Мещерской стали принимать характер не просто симпатии, а большого и серьезного увлечения. Он уже не только ждал встречи, думал постоянно о ней; общение с княжной стало потребностью его молодой жизни. Она, как никто, была участлива, так сердечно отнеслась к его горю, так внимательно и сострадательно слушала его рассказы о смерти дорогого Никса! С Мещерской никакой неловкости не испытывал. С ней просто. Мари его понимала. Они «стали друзьями».
Она встречались на светских балах, где Мещерская неизменно представала в образе загадочной красавицы. Один такой эпизод – аристократический бал у известной в 60-х годах XIX века княгини Е.П. Кочубей (1812–1888)[43] – запечатлел в своих воспоминаниях граф С.Д. Шереметев (1844–1918).
«Блестящее общество в разнообразных костюмах представляло удивительное зрелище. Тут был князь П.П. Вяземский в виде людоеда, граф Г.А. Строганов в виде современного писателя с пером за ухом, княгиня Е.Э. Трубецкая во всей откровенности своих тайн, «Grande misere ouverte!» – сказал кто-то, глядя на ее наготу[44]. Тут же задумчивая, словно подавленная грустью, почти неподвижная находилась княжна М.Э. Мещерская. Она была ослепительно хороша в этот день. Белая хламида спадала у нее с плеч, на голове была диадема с одним блестящим алмазом. То было изображение сфинкса, и сама она молчаливая, загадочная, как сфинкс».
Но оставался Двор, этикет, обязанности и нормы, мешавшие свободному и желанному для молодых людей общению. Он – Наследник Престола, она – фрейлина. Общественная дистанция между ними непреодолима.
Великий князь и княжна в Петербурге не имели возможности непринужденно видеться. В Царском Селе и Петергофе было все-таки проще. Можно было, условившись заранее, якобы случайно встретиться на прогулке в парке и провести в беседе час-другой. Конечно, подобные маленькие хитрости не могли оставаться долго незамеченными.
Придворный мир не позволял долго находиться за пределами его внимания. Кто-то непременно что-то видел, слышал, и в конце концов все становилось темой обсуждений. Тем более когда касалось жизни и увлечений Престолонаследника. Тут уже не существовало мелочей, все подвергалось особо внимательному наблюдению и пристрастному комментированию.
Летом и ранней осенью 1865 года в Царском они встречались регулярно на прогулках, но главным образом на вечерах у Императрицы. Там составлялись партии в карты, и Цесаревич старался выбрать себе партнершей Марию Элимовну, которую он обозначал в дневнике как «М.Э.». Неизбежно и довольно быстро об очевидных пристрастиях Александра Александровича стало известно, и ему пришлось иметь объяснения с Матушкой. Та нашла подобное поведение «не совсем приличным». Александр не спорил, но ничего с собой сделать не мог…
Мещерская была на год старше Цесаревича. У нее был значительно богаче жизненный опыт, чем у ее честного и наивного обожателя. За свои годы княжна успела узнать и перечувствовать немало и хорошо владела тонким искусством салонного обращения. Знала, как посмотреть, когда улыбнуться, в какой момент встать и пройти как бы невзначай около молодого человека, овеяв едва уловимым, но пленительным ароматом дорогих французских духов, приведя в состояние почти невменяемое.
Александр долго не был уверен, любит ли его по настоящему М.Э., или это всего лишь игра, становившаяся порой для него нестерпимой мукой. Удостоверился в ее чувствах лишь через несколько лет. Накануне смерти, в свой последний час, уходя из жизни в тяжелых мучениях, Мария Элимовна призналась задушевной подруге Саше Жуковской (1842–1899)[45], что никого и никогда не любила… кроме Цесаревича. Александр, узнав об этом, испытал сладко-горестное чувство. Но это все будет позже, а пока шел еще 1865 год и Александр Александрович каждый день вспоминал о М.Э.
В сентябре, в первый день рождения Никса без него (ему бы исполнилось всего 22 года!), Престолонаследник пережил тяжелые минуты. На панихиде Александр не мог сдержать слез. Нахлынули воспоминания. Снова живо вспомнилась Дагмар, и опять она для него стала близкой, почти родной. Она связывала его с ушедшим, и эта связь была нерасторжима.
В тот день записал в дневнике: «Плакал как ребенок, так сделалось грустно снова, так пусто без моего друга, которого я любил всех более на земле и которого никто на свете мне заменить не может, не только теперь, но в будущем. С ним я разделял и радость, и веселье, от него ничего не скрывал и уверен, что и он от меня ничего не скрывал. Такого брата и друга никто из братьев мне заменить не может, а если и заменит его кто отчасти, то это Мать или будущая моя жена, если это будет милая Dagmar».
Полной уверенности в том не было, а Датская Принцесса все еще обитала где-то далеко-далеко, как будто на другой планете. На земле же, рядом, были другие, была его М.Э. Черная меланхолия несвойственна молодости; слишком много еще вокруг нового, интересного, неузнанного, непрочувствованного. Великий князь все еще не имел возможности видеться с Мещерской так часто, как того хотелось бы.
Он ждал встреч, а без них его одолевало непонятное и незнакомое чувство неуютности. «Сегодня опять несчастный день, не виделся совсем с М.Э.», – записал Цесаревич 18 сентября 1865 года. Молодой человек прекрасно понимал, что у их отношений нет будущего, что им никогда не суждено быть вместе, и именно потому, что он сам себе не принадлежит. Однако какая-то неодолимая сила тянула его к княжне. Они продолжали видеться на вечерах у Императрицы, на прогулках в парках. Ему все больше и больше хотелось уединенных встреч, которые так все и не случались…
28 ноября 1865 года его вызвал отец. Он сообщил, что получил письмо от Дагмар, в котором та передавала свою фотографию для Александра. Император попросил написать Принцессе ответ и поблагодарить за подарок. Но прошло почти три недели, прежде чем сын исполнил Цареву волю и отправил в Копенгаген несколько слов. Мыслями и чувствами он был далеко от Дании.
В начале декабря семья Царя переехала на постоянное жительство в Петербург. В столице все завертелось обычным порядком: учеба, встречи с родственниками, а вечером – театр и чтение. Незадолго до Нового года Императрица имела беседу с сыном о Дагмар, сказав, что она и Император «были бы рады», если бы Саша и Дагмар «стали мужем и женой». Александр вначале молчал, но затем выразил согласие «сделать все, что надо».
Через две недели, 11 января 1866 года, разговор был продолжен уже в присутствии Царя. При молчаливом согласии сына Царь и Царица решили, что Александру необходимо ехать в Копенгаген и просить руки. Он не возражал, считая, что «если Бог даст, все будет, как желаем».
Как желаем! Он подчинялся безропотно долгу. Через три дня у Императрицы Цесаревич осмотрел коллекцию драгоценных подарков – украшений для Датской Принцессы, которые начали делать еще при Никсе, но потом все остановили. Сейчас все было завершено и выглядело очень впечатляюще. В тот день занес в дневник, что «если Бог даст, она будет моей женой». Судьба семейной жизни, как казалось, окончательно обозначилась.
Император Александр II условился с Датским Королем Христианом, что его сын приедет в начале лета в Копенгаген. Смысл визита был вполне очевиден, и все исподволь начали готовиться к важному событию. Александр знал, что обязан отправиться в Данию и попытаться там добиться согласия Дагмар стать его женой. Все казалось простым, ясным и невыносимо тоскливым. Дагмар ему нравилась, она именно та, которую он только и мог видеть своей женой. Однако оставались другие привязанности, а до лета еще было так далеко…
Наступила капризная северная весна 1866 года, принесшая будущему Царю Александру III сильнейшие душевные переживания. Именно тогда ему удалось преодолеть невиданную силу страсти…
Цесаревич, конечно, все знал о предназначении, о долге и беспрекословно готов был нести крест судьбы. Однако оставались чувства, оставались желания, естественные и неизбежные для молодой и искренней натуры. Ему хотелось любить, быть любимым, ежеминутно осознавать и ощущать свою нужность близкому человеку.
Юность проходила, мальчик становился мужчиной. Его уже не удовлетворяла отроческая влюбленность; он мечтал уже о нечто большем, хотел совсем иного, чем простых встреч и милых разговоров с симпатичной женщиной. Он жаждал настоящей близости.
Дорогая и желанная М.Э. находилась рядом. 15 марта записал: «Я ее не на шутку люблю и если бы был свободным человеком, то непременно бы женился и уверен, что она была бы совершенно согласна».
В марте он окончательно решил, что пора расстаться с М.Э. Он уже несколько раз говорил с Мама́ о поездке в Данию. Они основательно все уже обсудили, и Цесаревичу надлежало теперь полностью оторваться от других симпатий и целиком сосредоточиться на подготовке к будущей встрече с Дагмар и к возможной женитьбе на ней. С Мещерской же они останутся, как и раньше, друзьями.