е когда она находилась среди них. В ней была смесь застенчивости и самообладания, так что невольно навязывался эпитет, столь не подходящий для девушки: — она была приветлива и милостива. В то время было значительно легче отличить женщин полусвета от порядочных, и девушки еще не научились скептицизму до замужества. Итак, все, что я знал о Витиали и о материнском вмешательстве, исходило от самой миссис Ричмонд; я понял источник неясного волнения доброй женщины по поводу всего случившегося.
Витиали появился в Лондоне года два тому назад, и занимал какой-то неопределенный пост при посольстве: он пользовался немного большими социальными преимуществами, чем обыкновенный атташе. Материнские сердца бешенно забились при мысли о его богатстве и приятной наружности, а его титул, хотя и итальянский, был древнего происхождения. Миссис Ричмонд была очаровательна, когда она с сарказмом говорила о себе, но настоящая нежность звучала в ее отзывах о «партии» дочери; ведь, эта «партия» совершенно растаяла перед Фей, превратилась в умоляющего поклонника, настолько безумно влюбленного, говорила мать, что, если бы не ее воспитанность, она сама возгордилась бы перед другими матерями. Образно выражаясь, он расстилался в ногах Фей. Только-что начавшая выезжать Фей решительно отклонила его первое предложение. После отказа девушки каждый англичанин опрометью бросился бы на Гебридовы острова ловить семгу. Но Карло любил без примеси фальшивой гордости, как истый венецианец; он добежал только до дверного коврика и там остановился. Он совсем не был смешон в таком положении, которое запятнало бы достоинство более испорченных молодых людей. Он нравился миссис Ричмонд, она одобряла его поведение. Она следила за ним с первых дней его ухаживания, а после отказа еще мягче и более бережно его поддерживала, потому что Витиали так ловко справлялся со своей трудной задачей, что она впервые за всю свою жизнь поняла, чем легче всего завоевать девушку.
«Да, наконец, не каждый день можно встретить такую сильную и достойную любовь!» — говорила она Фей, и я догадываюсь, что скрипучий голос таил в себе при этом некоторую долю нетерпения.
Кроме главного преимущества, было столько других, которых несносная девочка не замечала. Например, вопрос климата; юг был бы так полезен ее слабому здоровью после перенесенного ею воспаления легких. Они без того вынуждены проводить часть года на юге… Конечно, никакие расчеты не должны насиловать, если есть чувство отвращения; но, ведь, отвращения не было, — была, напротив, подлинная привязанность, которую маленький толчок пальчика времени мог обратить в чувство любви. И каприз девочки очень раздражал мать. И разве сама Фей не доказала, что это был каприз? Спустя восемь месяцев после первого предложения Карло получил согласие и, по уверению миссис Ричмонд, это согласие было дано так же решительно, от всего сердца, как некогда был выражен отказ.
Конечно, Фей была очень скрытной натурой… может быть, это и к лучшему для спутницы итальянца, экспансивности которого хватило бы на супружество. Миссис Ричмонд с самого начала решила, что торопиться не следует. Я представляю себе, что она ухватилась за это решение, как за целебное средство — от чего, неизвестно… Они были помолвлены месяцев шесть, и она, полная тревоги о счастье своего единственного ребенка, вынесла полную уверенность в удачном выборе Фей. В Карло не было ни одного режущего штриха, какие бывают у лучших людей. Он прекрасно подлаживался под чужое настроение, не теряя в тo же время ни на йоту своего достоинства. Нет, торопиться было незачем. Миссис Ричмонд употребила все свое влияние и убедила в этом Карло. Брак должен был состояться только через полгода: она предпочитала, чтобы Фей достигла двадцати одного года, и тогда бы лишь пустилась на завоевание Италии. Но она очень странная девушка, исключительно щепетильная… да, вот правильное выражение, — добавила она: — с большей долей щепетильности и порядочности, чем полагается на долю каждого человека. Нотка самоуспокаивающей тревоги в ее голосе странно выделялась после счастливого бодрого тона всего сказанного ею предварительно. Желая помочь ей выпутаться, я после наступившей паузы отважился сказать, что именно эта щепетильность Фей, которую почувствовал даже иностранец, делала ее такой исключительно обаятельной для своих лет.
— Конечно… конечно, — тяжело согласилась миссис Ричмонд и круто повернулась на стуле в мою сторону, — но, мой дорогой, поймите, что, когда это доведено до крайности, оно может превратиться в очень обоюдоострое качество. Ну, скажем, если это становится руководящим принципом в жизни девушки, которая нуждается только в самой обыденной доле щепетильности, порядочности. Могут произойти всякие неприятности, — я, конечно, говорю это теоретически, в такую дурацкую минуту, как сейчас… Бедный Ховард! Он замучен материнской болтовней о добродетелях дочери, — благо, у дочери нет никаких настоящих недостатков. Это все-таки утешительно. Видите ли, — грустно сказала онa, — люди иногда ломаются под бременем слишком большой порядочности; они воспринимают все недостаточно легко, до той минуты, когда вдруг ломаются и начинают воспринимать все слишком легко. Мне случалось это видеть. Одна очаровательная женщина… Я так откровенно говорю с вами потому, что, я надеюсь, вы меня поймете и не станете делать потом каких-нибудь выводов. Вы, конечно, понимаете, что я говорю не о Фей, потому что было бы дико даже подумать, что может быть хоть какая-нибудь царапина на ее порядочности… нет, я говорю теоретически. За последнее время я приобрела привычку иногда думать за нее, также как я иногда до сих пор ее причесываю, — не все же горничной получать удовольствие!
Да, не все обстояло гладко для дорогой мистрис Ричмонд. Ее смутная тревога, — я не решаюсь назвать это самоупреком по-видимому, имела основание. Фей и сама заглянула вперед и стала раздумывать над тем, что мать продумала раньше. Мне был ясно виден узор, над которым обе они работали. Благодаря моему странному, быстро завоеванному положению в доме, я попал в роль доверенного лица. «Раз мама поссорилась со всеми своими зятьями, — вы единственный разумный человек в пределах досягаемости», — сказала однажды Фей. Незавидная и бескровная роль, настолько неподходящая к характеру Витиали, что он и не подумал бы спуститься ради этого с высот, на которые вознесло его счастье. Кому бы улыбалось положение «самого разумного человека в пределах досягаемости».
Месяц спустя я зашел к ним после недельного перерыва и в гостиной столкнулся лицом к лицу с Витиали, который как-раз закрывал за собой дверь.
— Я так рад, что вы пришли, Ховард, — сказал он; с приветливой улыбкой задерживая мою руку в своей.
Мы, как видите, были большими друзьями.
— Я сейчас покинул Фей, у нее такой вид, будто она собирается писать книгу или трагедию. Ох, какая она серьезная… Пойдемте скорее, — сказал он, схватывая меня под руку и быстро увлекая к дверям, пускай она посмотрит на вас раньше, чем возьмет перо в руки. Пусть она увидит человека, который что-то написал. Это будет для нее предостережением. Конечно, вы не смахиваете на писателя, — успокоил он мой протест. — Вы такой, как все, но более симпатичный. Вот потому-то я и прошу вас рассеять серьезное настроение Фей. Это ужасно, такая серьезность.
Он неожиданно схватил меня за руку.
— Вы можете заставить женщину смеяться? — спросил он.
— Я только это и умею, — ответил я.
— В таком случае, Ховард, я сочту, что вы мне не друг, если Фей не будет широко улыбаться, когда я вернусь вечером, чтобы повезти их обедать.
У него была улыбка торжественно насмешливая, которая особенно шла к его темным подвижным чертам.
— Ну, так скорее. Пока она не взяла это противное перо.
Он открыл дверь, втолкнул меня в комнату и, закрывая дверь, шепнул какое-то пожелание.
То состояние, которое бедный Карло назвал «серьезностью», я сам стал замечать в Фей за последнее время, и насильственная комедия моего появления с тем, чтобы побороть это настроение, была характерна для того беспечного отношения, которым Витиали обыкновенно хотел рассеять и умиротворить Фей… Эту «серьезность» я замечал в ней уже давно. Это была какая-то тень мысли, которая скользнула по лицу и, точно соблазнившись чем-то, нечаянно осталась там. Нет более интересного для наблюдения объекта, чем молодая, серьезная, миловидная незлобная девушка. Когда мы, иногда вчетвером, садились играть (в особенности, когда я бывал партнером миссис Ричмонд), я часто украдкой бросал взгляд в сторону Фей и улавливал на ее лице эту тень, как нежный рисунок на очаровательном фоне. Над какой загадкой работала эта дорогая головка, хотел бы я знать? И работала отважно… Видите ли, она была из тex девушек, которые невольно вынуждают каждого дать благородную оценку их поступкам; описывая таких девушек, даже великие писатели не могут дать ничего, кроме картонных фигур, просто потому, что надо обладать редким личным совершенством, чтобы создать превосходное описание красоты, соединенной с подлинной непосредственностью. Я даже не пытаюсь это сделать, я довольствуюсь тем, что завидую себе в юности, когда я проводил время в ее обществе, и проклинаю эту юность за то, что, растрачивая силы на обыкновенную, честолюбивую светскую суету, смотрел на эту девушку, как на подругу по играм, вместо… вместо того, чтобы избрать ее подругой целой жизни.
— Я сегодня здесь в качестве клоуна, — сказал я, подходя к ней, сидящей за письменным столом у окна.
Она повернулась ко мне, держа задумчиво перо между зубами.
— Вам не надо быть клоуном, — решительно заявила она. — Несмотря на то, что Карло сказал вам сейчас целую речь. Разве он не прелесть, когда волнуется?
— Он имеет на то причины. Главный пункт в его речи заключался в том, что вы сидели перед ним с вытянутым лицом, а ни один порядочный итальянец этого не допускает у своих женщин.
— Но это не по его адресу, Ховард. Разве какая-нибудь женщина могла бы дуться на Карло? Он так очевидно мил, что с ним нельзя обращаться как с обыкновенным человеком…