— Так я же сказал, что я клоун, — прошептал я скромно,
— Нет, сегодня вы «дядя», дядя Ховард, — сказала она, наморщив брови и как бы взвешивая, подхожу ли я к этой роли. — Да, вам придется быть чем-то вроде дяди, каким настоящие дяди никогда не бывают. Сегодня один из моих серьезных дней, — объяснила она. — Это очень грустно, Ховард, но сегодня не будет речи ни о сахаре, ни о шоколаде, ни о пирожных.
— Я помню рассказ Генри Хорланда, — неопределенно начал я.
— Не стоит вспоминать, потому что я совсем им не интересуюсь, — остановила она меня. — Давайте лучше разбирать меня. Вполне. Вы очень не хотите этого, Ховард?
— Нет, не очень, — сказал я.
Она неожиданно вскочила, крепко схватила меня за руку, полная детского порыва и улыбки.
— Ax, мой дорогой, что я буду делать, когда выйду замуж за иностранца и в доме не будет сильного, глупо-умного англичанина, с кем можно было бы ребячиться.
Быстрые слова падали одно за другим, потом она выпустила мою руку, потому что неизменный румянец окрасил ее щеки.
— Видите-ли, — более степенно продолжала она, меня всю заполняет мысль, C кем бедная Фей будет говорить глупости, в близком будущем. С большинством трудно говорить глупости, не правда ли? Ну, скажите, что да… Вы знаете, что у вас такое же чувство, Ховард: вы отлично знаете, что не со всякой девушкой будете болтать такую чепуху, как со мной. Попробуйте когда-нибудь, тогда убедитесь. — Конечно, я могу болтать так и с Карло, — сказала она, — но это не то. Это похоже на работу. Подумайте, прошли целые месяцы, пока я убедила его, что, если я посмеиваюсь над ним, это вовсе не значит, что его не выношу. Смеешься в сущности только над людьми, к которым по-настоящему привязана… Я думаю, что c ним это по-другому, потому что он влюблен в меня, — добавила она и ждала, что я усмотрю вопрос в приподнятых бровях, но я не ответил. Итальянцы — странные люди, — сказала она, я теперь знаю о них подробно. Нельзя над ними смеяться: этим они держат тебя в страхе, бедняжки! Я часто превращаю для Карло солнечный день в дождливый… Когда я сказала, иностранец, я, конечно, не подразумевала под этим, что он обыкновенный иностранец, — решительно добавила она.
— Даже если бы он не имел денег, — согласился я, — он был бы не хуже, чем чужеземец. С таким лицом он не мог-бы быть «нежелательным». В чем дело, Фей внезапно спросил я, — у вас вид женщины, что-то замышляющей. В глазах у вас значительное выражение.
Она улыбнулась немного грустно.
— Это не очень значительно, — сказала она. Я задумалась над собой, вот и все. Сегодня, вчера и в прошлые дни я задаюсь вопросом: выйду ли я замуж за Карло или нет?
— Но, Фей, конечно, выйдете, — закричал я. пораженный.
— Да, — кивнула она, — это как раз то, что сказала бы мама, только более решительно; но она ничего не знает… Это очень меня мучает, Ховард. Я просто не знаю, что делать.
Она так меня поразила, что я невольно вошел в роль дяди, как она этого хотела. Я стоял у камина, рядом с ее стулом, и действительно чувствовал себя очень серьезным. Совсем неожиданно она возложила на меня ответственность. Она наполовину приоткрыла дверь, и я увидел, что трое людей, которых я очень любил, находятся в очень неприятном положении. Мне хотелось помочь не только Фей, но и ее матери. «Если это только временная нерешительность, пусть лучше мать ничего об этом не знает, — думал я, — ведь мне знакома ее необыкновенная способность волноваться»… Что я сказал Фей, на самом деле, не важно. Я, вероятно, нагнулся и, глядя ей прямо в глаза, убеждал ее, что это не игра. Она должна решиться. Дальнейшие колебания унизительны для Карло. — Нельзя тянуть без конца, — убеждал я довольно нетерпеливо, — я хочу сказать, дитя мое, что вы должны отдать себе отчет, нравится ли он вам в достаточной степени или нет?
— Нравится… Страшно нравится… — протестовала она. — Вы не совсем понимаете меня, дядя Ховард. Я не так волнуюсь за него, как за себя. В нем я уверена. Он самый лучший и милый человек во всем мире, и я знаю, что могу быть счастлива с ним, — даже несмотря на то, что он обижается, когда я над ним смеюсь. Да и итальянские обиды гораздо привлекательнее, чем обиды домашнего производства… Да, он мне очень-очень нравится, но я очень-очень ясно вижу, что не влюблена в него.
В моих глазах она была слишком умной девушкой, чтобы я мог понять ее слова в банальном, общепринятом смысле; но другого ответа не могло быть, и я промолчал.
— Но я — не идиотка. И возмущаюсь не этим, — сказала она. — Вероятно, никто, за кого я могла бы выйти замуж, мне бы и так не нравился, даже на половину. Нет, это очень просто — выйти за Карло: он подходит.
— Если это так, не понимаю, о чем мы говорим, пришлось мне сказать.
Она безнадежно покачала головой.
— Из вас, Ховард, выходит прекрасный дядя, вы страшно глупы. Разве я вам не повторяю целую вечность, что разбирательство ограничивается одной только Фей. Карло в данный момент представляет из себя человека, купившего кольцо. Я — царица Савская пришла к Соломону за мудростью, но вместо драгоценностей и золота несу лишь одну тяжелую заботу…
Как бы она удивилась, если бы я сказал: «Дорогая моя, даже Соломон не мог бы быть более благодарен». Мне очень этого хотелось.
— Я кажусь очень кроткой и смиренной, но я очень занята собой, застенчиво объяснила она. — Видите ли, я все взвешивала, и, конечно, сделала из всего страшную неразбериху. Знание себя не помогает, а только осложняет… Например, я пришла к убеждению, что если я что-нибудь сделала — ну, что-же? — значит сделано. По-моему это все равно, что написано в книге (или в пьесе, как у вас), остается навсегда. Я хочу сказать, что раз я взялась за что-нибудь — кончено… Я не меняюсь и не отказываюсь… Не могу. И это страшно и безнадежно, потому что лишает возможности воспользоваться теми лазейками, которыми пользуются другие люди. Я чувствую, это очень драматично, а вы даже не понимаете, о чем я говорю.
— Я понимаю, я понимаю, — быстро ответил я.
И я понимал больше, чем она сама, после того доверчивого разговора о «порядочности» c ee матерью, который еще звучал у меня в ушах.
— Я чувствую, — подбодренная, продолжала она, — я не такая, как другие. Если я выйду замуж и, вдруг, предположим, хоть немножечко, самую капельку захочу быть не замужем, — я уже не смогу. Это как римско-католический брак, на веки веков. Конечно, — быстро и искренно добавила она, — это только предположение, кошмар. Я с радостью выхожу за Карло и не могу себе представить, что буду несчастна с ним, — но предполагать все можно. Я и сейчас к нему слишком привязана, чтобы сделать ему больно, а когда еще сильнее привяжусь, и совсем не смогу причинить ему боль. Никогда. Посмотреть ему в глаза после этого…
Я смотрел на нее и думал, что мир был бы прекрасен, если бы женщины понимали ответственность быть любимыми так, как эта девушка. Потому что ее, главным образом, и пугала тяжесть ответственности перед всепоглощающею любовью, впервые на нее изливающеюся. Но я ничего из этого не сказал. Кажется, в тот день я много говорил разумного, но это разумное трактовал нелогично, чтобы оно не казалось слишком неприятным. Я даже немного горжусь своей ролью в тот день. Помню, я строго сказал, что нахожу странным и неподходящим, чтобы такая девушка, как она, заглядывала так далеко вперед. «Видите-ли, Фей, это очень нечестно по отношению к Карло и к вашей привязанности к нему. Вы говорите, что страшно привязаны к нему, даете ему это чувствовать, и, вдруг, не угодно ли, ваш ум выискивает в будущем какие-то возможности, — что вы будете делать или не делать, когда будете не так сильно к нему привязаны. Если вы к нему сейчас привязаны так, как вы говорите, то нехорошо, Фей, продолжать играть этими неясными призраками неясного будущего. Такие вещи делают женщины, когда они собираются выйти замуж в четвертый раз… Если вы будете продолжать в том же духе, то к старости вы сделаетесь несносной женщиной, напичканной суевериями. Потому что сейчас это не больше, чем суеверие, вы очень плохо к себе относитесь, делая из этого краеугольный камень вашего серьезного дня. Я никогда в жизни ни к чему не относился так неодобрительно».
Я продолжал в таком духе, долбя эту галиматью, приличествующую роли «дяди Ховарда». Она смотрела на меня и слушала. Ее глаза понемногу утрачивали свою серьезность и, наконец, она расхохоталась.
— Ax, да я уверена, что вы правы, — наконец, сказала она, — но я ни с чем не согласна… Хорошо все-таки, что я наскучила вам этим, Ховард. После того как я поделилась с вами, все кажется мне глупым и незначительным. В порядке «серьезного» дня нет больше вопросов. Итак… Давайте, выпьем чаю. С пирожными. Сегодня прямо немыслимо обойтись без пирожных, Ховард.
Какая она была милая, эта девушка! А несколько времени спустя, когда я по Пикадилли возвращался к себе домой, я неожиданно поймал себя на том, что, читая объявление о сдающейся квартирке, я подумал, что будет большим срамом для Англии, если отдадут такую девушку иностранцу в иностранную землю. Да, начинало казаться, что тут что-то неладно. Я очень редко видел их до свадьбы. Август и часть сентября они провели в Шотландии, а я оставался в Лондоне и работал. Как я наслаждался работой в те дни! А когда они вернулись, я был занят разработкой плана новой пьесы, а они возились с приготовлениями. Витиали часто заходил ко мне в какие-то странные часы. Как-то я спросил его, бывает ли Фей опять такой серьезной, чтобы писать трагедии. Он, улыбаясь, показал зубы и сказал, что я, вероятно, сделал много хорошего в тот день, «потому что, мой дорогой Ховард, она никогда не бывала такой веселой и беспечной, как в последнее время. Я очень счастлив». Он мог говорить такие вещи, он очаровывал вас своей простотой. Нет ничего приятнее культурного иностранца, исключая, конечно, культурного англичанина.
За двое суток до свадьбы, после десяти часов вечера, Фей позвонила ко мне по телефону.
— Надеюсь, я не помешала вам? — мягко начала она. — Я только хочу спросить, Ховард, — говорил голос, — придете ли вы действительно на свадьбу?