— Я ни минуты не издевался над вашей честностью, над тем, что вы сдержали слово, данное мадам. Пожалуйста, не думайте этого. Наоборот, я искренно восторгаюсь и поздравляю вас. Вы избегли невероятных страданий… Спокойной ночи, сэр Ланселот. Прощайте.
Уходом итальянца, казалось, заканчивался рассказ Ноеля Ансона, но это было так неожиданно, что я не мог не ждать заключительных слов. Я ждал, но он бросил папироску в потухающий огонь и продолжал молчать.
— Итак, ты больше никогда ее не встречал и с той поры чувствуешь себя несчастным? — наконец проговорил я.
Но меня поразил жалкий взгляд, который он бросил на меня. Он тяжело поднялся с места.
— Дурак набитый, — сказал он, — разве я только что за обедом не сказал тебе, что развелся шесть месяцев тому назад.
— Но твои обещания… Ты ему сказал…
— Первое, что я сделал выходя, — решительно пояснил он, — я посмотрел на номер дома!..
Консуэлло
Я уходил домой от Холидей, живущих на Чейни- Уолк. У них было многолюдное и очень скучное, по обыкновению, собрание. В полутемном холле меня кто-то окликнул и спросил, не иду ли я по направлению к Мейфер. Голос принадлежал человеку моих лет, около пятидесяти, приветливому и вежливому, что является редкостью в наши дни небрежных манер и, если можно так выразиться — манерной небрежности; это был человек, который давно превозмог свою застенчивость при встрече с незнакомыми и был лишен той убогой самоуверенности, что делает невозможным сближение с людьми. Одним словом, культурный и приятный человек, думал я. Но я был в довольно скверном настроении в тот вечер. И когда мы вышли из дома, я слабо оправдывал любезное приглашение на совместную прогулку моего компаньона. Мы заворачивали за угол кинч-Род, когда он возобновил разговор, который совсем было замер, благодаря моим сухим полу ответам. Он отрывисто сказал:
— Глубоко трагично это дело, Кэрю!
Я совершенно очнулся.
— Что! Вы разве знали ее? — спросил я, и мне сейчас же стало неловко за свою неотесанность.
— Так, слегка, — осторожно смягчил он мой вопрос, потом повернулся ко мне и сказал доверчиво: — Но совершенно достаточно для того, чтобы быть страшно пораженным избранным ею способом смерти. Бесцельная, безрассудная и, конечно, бесполезная жизнь, но жизнь все-таки удивительная и может быть прекрасная. И после такой жизни умереть, как обанкротившийся мот на пятнадцатом этаже Манхэттенского небоскреба!
Неожиданная горечь в его голосе заставила меня остро всмотреться в него, но он был проворнее меня и, моментально оправившись, взглянул на меня с открытой и милой улыбкой, которая умаляла его невольную и наивную серьезность. К тому времени я совершенно отделался от своего плохого настроения и был сильно заинтересован. Я ждал.
— Интересно то, — сказал он после небольшого молчания, что когда я прочел в газете о ее самоубийстве, я не столько думал о ней, как об одном инциденте, который произошел со мной благодаря знакомству с нею, — много лет тому назад… Я вам не очень надоедаю?
— Каждое сказанное вами слово сокращает нам дорогу, — быстро ответил я. Как редко случается облечь правду в багрец и льняные одежды!
— Итак, — мягко продолжал он, — в связи с именем Консуэлло мне вспомнилось происшествие, в котором простой знакомый, почти чужой человек, оказал мне большую услугу, чем ближайший друг. Я его никогда не видел с тех пор; мне не пришлось поблагодарить его или проклясть (я вам все объясню) за его неожиданную помощь в этом действительно тяжелом случае. Но я не могу рассказать об этом происшествии, не коснувшись общей обстановки, потому что происшествие само по себе почти ничего не значило, — просто шутка, игра судьбы. Окраску этому случаю придает как бы это сказать?.. — незавершенная страсть. А центральной фигурой была Консуэлло Кэрю, какой я ее знал двадцать лет тому назад.
Я встретился с ней как-раз после того, как она вышла замуж за моего друга Тристам Кэрю. На вид ей было лет двадцать; лишенная всякого скороспелого молодого жеманства, она была более развита, более закончена, чем молодые женщины ее лет, с которыми мне приходилось встречаться. Но определенного в ней был только цвет лица. Она совсем не напоминала бы «девушку», если бы не ее свежесть, цвет кожи и вкус к жизни. Какой изумительный вкус к жизни! Она никогда его не утратила, не могла бы утратить, — эта черта составляла самую сущность ее. Я думаю, что если бы мы узнали секрет ее последней необдуманной глупости, она каким-то образом приобрела бы в наших глазах ореол энтузиазма, но ради чего, ради чего? Тристам Кэрю был одних лет со мной. Мы были друзьями в школе и вместе поехали в Бальоль. Мы вернулись за несколько месяцев до того, как он потерял голову и женился на дочери местного пастора, красавице Консуэлло Трент. Я в то время жил в Лондоне, и был слишком занят, — чем, теперь не помню — чтобы поехать погостить к нему в Уилтшайр, и, таким образом, я никогда не видел ни его, ни ее в состоянии, «помолвленных». Но я старался представить себе его в этой роли и очень потешался при этом, так как Тристам определенно не подходил к роли жениха или мужа. И, посмеиваясь, я немного беспокоился, так как был очень к нему привязан. Окончится ли все это счастливо?
Когда я говорю, что Кэрю потерял голову перед женитьбой, то это значит, что в обыкновенное время он был достаточно умен, чтобы знать, что его чертовский характер и безумная ревность разобьют жизнь и отравят любовь всякой молодой женщине, которая будет иметь несчастье выйти за него замуж. Но надо быть справедливым: ни одна женщина не подверглась бы порицанию за то, что такой человек увлек ее. Его осанка, откинутые назад каштановые волосы, горящие глаза и адское красноречие…черт возьми, я, его лучший друг тогда, проводил дни, любя его и ревнуя. И, хотя это звучит очень самоуверенно, когда говоришь о себе, я все-таки должен сознаться, что в моей натуре нет ни капельки ревности; я с гордостью утверждаю, что никогда в жизни не завидовал счастью ни одного мужчины до той субботы в доме Тристама Кэрю, когда, после их возвращения из свадебной поездки, впервые встретил его молодую жену Консуэлло, — тогда я позавидовал ему, позавидовал тому, что он обладает ею. Возможно, это не повторялось потому, что я больше не встречал другой Консуэлло. Вы понимаете, что Консуэлло не была создана для удобного и спокойного счастья. Хотя она не была ни странна, ни экзотична, ни эксцентрична, ни белладонниста, — одним словом, не обладала ни одним из тех качеств, которые заставляют человека дважды подумать раньше, чем ввести ее в клуб, но все-таки ни один человек, кроме Тристама Кэрю, не отважился бы так легко жениться на ней. Не знаю почему, но это было так, и когда она развелась с Кэрю, у нее был огромный выбор любовников, но не мужей. Это звучит зло, но я не придаю этому злостного смысла; просто, интересно и любопытно, что женщина может производить одинаковое впечатление на тысячу различных, совершенно различных мужчин. Вы любили ее, допустим, и если не были отвергнуты вначале, то были уверены, что будете отвергнуты спустя некоторое время; вы продолжали идти своей дорогой и понимали, почему Менелай поднял такую бучу из-за Елены, ибо вы, как и он, знали, любили и были любимы удивительной женщиной; но, в противоположность упорному греку, вы смутно отдавали себе отчет, что виноваты, должно быть, вы, раз она прогнала вас: только нескромный человек после полученного наслаждения не может примириться с огорчением. И много лет спустя после того, как вы женились на выдержанной молодой женщине, вы оставались преданным другом Консуэлло и, клянусь, она тоже была вашим преданным другом! Я не знал ни одной женщины, которая разбила бы столько сердец и примирила бы столько ссор, как Консуэлло. Обыкновенно женщины, для которых верность и неверность — настроение, а не принцип, бывают самыми искренними и преданными друзьями… Ho, как выяснилось потом, я больше, чем следовало, завидовал своему другу Кэрю. Она любила его шесть месяцев и ненавидела долгие годы. И ненавидела так остро, что Тристам Кэрю, самый ревнивый и несдержанный человек, какого я когда-либо знал, в конце концов согласился развестись. Потому что, видите ли, эта женщина была сильна. Ее обаяние и объяснялось ее яркой индивидуальностью, а ее редкая, опасная доброта не допускала любовь к ней перейти в отвращение. В ней отсутствовало всякое притворство, она была почти идеальным типом той, «современной» женщины, которая завоевала себе место в жизни, поэзии и прозе всех времен, начиная с жены Урея до Марии Стюарт, а потом до Консуэлло; женщины, в которой тончайшее воспитание соединяется с авантюризмом, что кружит головы самым нормальным и приличным мужчинам и заставляет их стонать, страдать и смеяться над своим безумием при мысли, что такая женщина когда-то любила их!
Я сказал, нормальным и приличным мужчинам, потому что влюбляются в женщин такого типа неизменно все те же бедняги — sahib’ы, тогда как пришельцы — чужаки появляются, берут и затем бросают их. Все-таки всегда выходит так, что, мужественные мужчины пресмыкаются, а женоподобные мужчины повелевают женщинами. Это, конечно, только теория… Однако, я путаюсь и отклоняюсь в сторону. А надо вам сказать, что через несколько лет Тристам, наконец, понял, что они заварили вдвоем большую кашу и тогда (какой он действительно был милый малый!) он уселся, съел свою долю каши и, как истый джентльмен, предложил дать ей развод. Все это, конечно, случилось значительно позже. Моя жизнь соприкоснулась с их жизнью, или, скорее, с ее жизнью только в первом году их замужества, когда я часто с ними встречался, бывал у них во время сезона в Лондоне, а большинство воскресных дней я проводил с ними в их доме в Уилтшайре…
Он был очень странный человек, с причудами, увлечениями и большой дозой нетерпимости; совсем не англичанин по своему презрению к регулярности и декоруму жизни, но вполне англичанин по горячности, с какой он выказывал это презрение. Он держался отчужденно, слишком вызывающе, чтобы обращать внимание на то, приемлем ли он или нет для других, а потому у него не было друзей, тем более, что он, безумный, предпочитал общество Консуэлло и свое собственное. Он даже молодую жену любил меньше, чем любил бы, если бы не был уверен, что она обожает его. Как он был наказан за это ребяческое презрение к счастью в те ужасные, последующие годы, когда он, мужчина в полном расцвете, должен был предаваться унизительным мольбам, в то время как она, может быть, и жалея его, была жестока, как только может быть жестока женщина — сама женственность!.. Вы понимаете, что при его натуре у него совершенно не было друзей, и я был единственным человеком, с которым он мог поддерживать отношения, которого он любил; что касается меня, как бы меня ни тяготила присущая ему надменность, я примирился бы с чем угодно, чтобы быть вблизи этой женщины-котенка, — такой она была тогда и всегда по отношению ко всем, кроме тех мужчин, которые надоедали ей слишком большой любовью. К тому же, раз ты уже решил быть подлецом, то надо проделать это гладко. И мне приходилось поддерживать отношения с Тристаном, иначе — не видать мне Консуэлло!