Мы подошли к моим дверям. Он улыбнулся, немного самонадеянно.
— Пожалуйста, простите меня, сказал он почти нервно, — и за то, что я напрасно осуждал вас, и за то, что надоел вам своим рассказом. Я, конечно, не рассказал бы вам всего, если бы почти не узнал вас в гостиной Холидей. Почти узнал… Не вполне, конечно… Память иногда играет странные шутки… Подумайте, удержать в памяти, хотя бы и смутно, лицо, виденное двадцать лет тому назад!
Я вышел вслед за вами… Итак, Консуэлло обещала встретиться с вами в беседке вечером?
— Теперь я, пожалуй, понимаю, — тихо добавил он, — почему она умерла такой смертью. Жизнь в такой плоскости становилась слишком сложной. — Спокойной ночи, друг мой!
Фей Ричмонд
Эпидемия инфлюэнции зимой 1918–19 года навсегда останется в моей памяти, благодаря странному стечению обстоятельств, которые никогда не имели бы места, если бы не эта жестокая эпидемия. В связи с ней мне ясно вспоминается огорченное лицо простоватой женщины, разговаривавшей со мной в то январское утро на тихой лестнице больницы на улице Бомон. Это было, вероятно, одним из тех нереальных происшествий, что составляют неотъемлемую часть той жизни, которую любит, но не умеет изображать реализм (уподобляясь старику, который слеп к тому, что делается у него под носом), между тем как романист сумеет, быть может, отвести этому должное место в ряду созданных им образов.
Так эта история, начатая довольно грустно, понемногу принимает вид романа, не моего, конечно, и не Ховарда Уентворда, известного драматурга, хотя его все это близко касалось, а Фей Ричмонд. Я называю ее этим именем, хотя она утратила право на него, утратила тем способом, каким женщины обычно утрачивают право на самые подходящие имена (если таковые вообще бывают). Она вышла замуж за итальянца лет за двадцать до того, как Ховард рассказал мне о ней. Ховард был влюблен в ее имя. Помню, как он повторял его, уверяя, что это чудное имя, достойное занять мысли мистера Джорджа Мура, расположившегося у своего камина на улице Эбюри.
— Это имя так шло ей, что не могло долго сохраниться за ней, — говорил он, девушке, с таким именем надо было или умереть, или рано выйти замуж… Разве так может называться старая дева? Фей Ричмонд! Это имя могло принадлежать только очаровательной молодой девушке и могло просуществовать не более двадцати лет, разве в романе Дизраэли или Мередита. Вы скажете, что это писатели совсем разных оттенков (один такой домашний, другой такой уклончивый), что их нельзя соединять воедино даже в сентиментальных рассуждениях о девичьем имени… которыми я, вероятно, достаточно вам надоел… — Но я-то ее еще не встречал! — энергично запротестовал я, сидя у камина в его комнате в больнице на улице Бомон.
Инфлюэнция уже потрясла и отпустила меня. Я чувствовал себя раздражающе крепким и решил навестить менее счастливого друга, слегшего вторично; второй приступ был более сильным и предательским, чем первый: подшучивая над своей жертвой, он временами то ослаблял течение болезни, то из засады с новой силой набрасывался на уже пострадавшие легкие, так что оставался только один исход. И Ховард Уентворд, думавший, что он уже перехитрил болезнь, все-таки умер.
Это случилось десять дней спустя после того, как я сидел у него, выздоравливающего, и слушал его воспоминания о девушке по имени Фей Ричмонд. Разница в возрасте не помешала тому, что наше знакомство перешло в крепкую дружбу. Мне нравилось, что Ховард Уентворд не походил на большинство англичан среднего возраста; он не был молод для своих лет. Ему было полных сорок пять лет, и он являлся приятным исключением в общей массе тридцативосьми и сорокадвухлетних, кишевших по воскресным утрам от Комб до Сёнингдейля.
После одного из наших очередных обедов в его доме на Эппербрукстрит, я заинтересовался одинокой фотографией в простой рамке из сандалового дерева, стоявшей на большом рояле. Портрет бросался в глаза по контрасту с полным отсутствием каких бы то ни было других фотографий в этом строгом жилище, — строгом, несмотря на то, что стены были обиты китайскими тканями, со странными зелеными наездниками и прочими аксессуарами — так любят отделывать свои комнаты даже лучшие из современных холостяков.
Я часто нескромно задумывался над вопросом, кто была эта девушка; может быть, ее и моего друга связывала несчастная любовь; ее большие глаза были полны грусти, а молодой рот даже не пытался улыбнуться; во всем лице была какая-то пугающая искренность. Глядя на это слабое отражение оригинала, невольно чувствовалось, что, только умея в совершенстве танцевать, можно было бы решиться просить такую, как она, оказать эту честь. Словно за этими молодыми глазами скрывалось тонкое высокомерие, притягивавшее и отпугивавшее в роковые минуты…
Но, конечно, я не решался спросить о ней у своего друга. Мне оставалось только ждать. Во время его обманчивого выздоровления, когда я на улице Бомон навещал его, я, вероятно, слишком внимательно разглядывал рамку из сандалового дерева, стоявшую на его туалете. Он улыбнулся.
— Она повсюду сопровождает меня, — сказал он. — Совершенно не знаю, почему, и не помню, чтобы я когда-либо об этом просил. Но у Бригса создалась привычка обращаться с нею, как с чем-то вроде зубной щетки, и она сопутствует мне даже во время двух или трехдневных отлучек. Я, кажется, годами даже не взглянул на нее. Но, вероятно, чувствую присутствие фотографии, — продолжал он. — или ее присутствие… — Нет, — быстро поправился он — я не вправе претендовать на такое постоянство, даже сейчас, когда я в сентиментальном настроении, а вы сидите против меня с видом человека, который пришел развлечь больного приятеля, а на самом деле не прочь бы сам развлечься, что вам доподлинно известно.
Тут он назвал мне ее имя и надолго на нем остановился.
— Надо сказать, в виде предисловия, что я был очень уравновешенным молодым человеком, — улыбаясь, продолжал он, — да, я уверен в этом. Я стараюсь восстановить в моей памяти, было ли у меня в юности хоть одно такое утро, когда бы я проснулся, чувствуя в себе силы великана и готовый ломать копья в честь прекрасной женщины. Нет, я не переживал таких беспокойных настроений. Может быть только теперь я дорос до такого чувства, теперь, когда слишком поздно и я уже стар, чтобы беспечно сражаться на копьях. Я не обольщаюсь мыслью, что когда-то и я мог броситься вслед за его светлостью в реку из-за Зулейки Добсон, или из-за Фей Ричмонд, не заговорщицы и не кокетки. Я с грустью понимаю, что в юности, в самые дикие мои минуты, не способен был пылать такой любовью; я был для этого либо слишком глуп, либо слишком уравновешен, — одно из двух. И вот поэтому, вместо того, чтобы быть главным действующим лицом, я был только скромным наблюдателем в единственной пьесе, имевшей значение в моей жизни.
Лет шесть тому назад, в феврале, на Ривьере, между Ниццей и Монте-Карло, одиноко мчась как-то на шумном мерседесе, я обогнал двух пешеходов. Я только что обогнул угол и ехал по прямой дороге. Из ворот виллы вышли мужчина и женщина в белом. Я смотрел на нее, пока не поравнялся с ними… Я не знаю, как я обогнул следующий угол. Не знаю, узнала ли она меня действительно и улыбнулась, — может быть, это солнце, играя на ее лице, подразнило меня, но мне действительно почудилось, что она улыбнулась мне прежней, мягкой улыбкой… Я вздрогнул и почувствовал острую, острую боль… Ту боль, которая охватывает сердце и мозг и вызывает у самого себя недоверчивую улыбку. Весь последующий путь по опасной, прелестной горной дороге я был полон мыслей об этой улыбке и о призраке в белой одежде. Не по моей вине, а просто благодаря какому-то чуду, я и моя машина не сделались очередной жертвой этой дороги.
Я четырнадцать лет не видел Фей Ричмонд и после того с ней больше не встречался. Мне было лет двадцать восемь, когда я в Лондоне впервые познакомился с матерью и дочерью Ричмонд. Старый генерал Ричмонд умер за несколько лет перед тем, и довольно кстати для себя, так как после Бурской войны его репутации стратега грозила большая опасность. Две довольно удачные пьесы создали мне имя. Встречая во время моих светских дебютов тысячу и одного человека, я не могу с точностью вспомнить, как познакомился с миссис Ричмонд. Кажется, за партией бриджа. С самого начала появления этой проклятой игры она сделалась бесстрашным игроком. Бесстрашной она была только в отношении пик и треф; это была единственная женщина, которой я никогда не боялся; да будет благословенно ее доброе сердце. Она была широкой, огромной женщиной — с широким овалом веселого лица, белокурыми волосами и громовым скрипучим голосом, который отзывался у вас где-то между плечами, заставляя застенчиво улыбаться. Она не имела права быть женщиной, ей надо было быть маклером и обладать маленькой, обожающей перепуганной женой и большой усадьбой в деревне. Я ничего не преувеличиваю, она была не толста, а массивна, сеяла вокруг ужас и доброту. Да, этот гремящий и скрипучий голос говорил самые обнадеживающие слова неуверенному в себе молодому драматургу, который, в свою очередь, очарованный добротой этого необъятного страшилища, стоял за ее стулом и наблюдал за каждой взяткой, взятой или отданной партнером.
Несколько дней спустя, в октябрьский, ленивый день, я назвал свое имя в дверях дома, расположенного в Рутланд Гейте. Я питал смутную надежду, что ее нет дома, и мне удастся побродить часа два по парку. Но через несколько минут я очутился в необыкновенно маленькой, серой комнатке верхнего этажа. Это не могла быть гостиная такого большого дома. Я нерешительно обратился к вошедшей туда вслед за мной девушке. Я рассматривал странную комнату, когда за моей спиной открылась дверь. Я виновато обернулся, думая увидеть большую женщину, и был ошеломлен, когда вместо нее ко мне подошло легкое существо, девушка. Она улыбалась, щеки ее вспыхивали румянцем. Она быстро и нервно заговорила. Это было прямо невероятно, до чего она была тонка. Ее слова и румянец доказывали мне, что она еще застенчивее меня. Ну, конечно, она только молоденькая девушка. Это вернуло мне самообладание. Я пропустил ее первые фразы.