— Бывает, — говорит Твердохлебов. — Сергей Иванович ожидает.
Они осматривают коробку и бегут назад к развилке, где главный энергетик уже ладит противогаз.
Все остальное видится ей как в тумане. Бесконечный путь к забою. Душная маска, обжигающая лицо. Клубящиеся дымом желтые лучи шахтерских фонарей, нацеленные на руки каменщиков. И мелькающие в сумасшедшем ритме кирпич, мастерок, кирпич, мастерок. И на глазах вырастающая кладка, блокирующая горящий забой.
Повреждение линии нашли только через несколько дней, когда опасность уже миновала. В те дни Катя вместе с бригадой по две смены не поднималась на-гора. В который раз просматривала все схемы, просчитывала нагрузки, искала упрощения.
А потом вот этот номер многотиражки со статьей о Валерии. Шахтеры обвиняли его в трусости, требовали товарищеского суда…
— Ну что, не будешь играть?
Катя не ответила. Она рассматривала его лицо. Высокий безмятежный лоб. Выступающий подбородок. Сильное, красивое лицо.
Валерий аккуратно собрал фигуры в коробку.
— Ясно. Мне уйти?
Катя все молчала. Какая-то неясная мысль занимала ее.
Валерий поднялся, спрятал в карман шахматы, подошел к окну. Катя невольно поглядела туда же. Ярко-красная ветка березы, сбросившая старые листья, напряглась, набухла, лоснилась на солнце. Видно, там, за окном, уже пахло травой и лесом.
— Неужели я ошибся в тебе? — сказал Валерий, продолжая смотреть в окно.
До сих пор жизнь не требовала от нее никаких решений. Все складывалось само собой. Случалось затруднение — тотчас кто-нибудь являлся на помощь. Раньше была мама. Потом подруги. Так же как после аварии трансформатора — Валерий. Всегда кто-нибудь оказывался рядом. И все решал за нее.
— Может быть, ты просто не понимаешь, что должна сделать?
И так как она по-прежнему не отвечала, Валерий решил, что догадка верна.
— Я все забываю, что ты еще ребенок! — он присел на подоконник. — Ведь я выполнял твою работу там, внизу.
Она с удивлением взглянула на него. Он не смеялся.
— Да, за тебя я проверял там линию. Потому что это было важнее. Потому что дырку замуровали бы и без меня. И ты должна была пойти в редакцию, в партком, к руководству и рассказать, как было дело. Ты видела меня там, возле коробки…
— Это неправда, Валерий, — прошептала Катя.
— Ты обязана была это сделать! Хотя бы из благодарности за все, что я сделал для тебя!
— Это неправда, — повторила Катя.
— Что неправда?
— Все, все неправда! — сказала Катя и заплакала.
— Ну конечно! — обрадовался Валерий. Соскочил с подоконника, подошел к ней вплотную, взял за руку. — То тебя грызли, теперь за меня взялись. Уедем со мной отсюда, Катюша. Ну их со всеми их делами и претензиями! Выберем хорошую шахту поближе к большому городу. Будет у нас с тобой отличная семья. А, Катюша?
Катя плакала все сильнее, отворачивая лицо. Валерий прижал ее руку к щеке, поцеловал в ладонь. И на мгновение потерял власть над собой, стал страстно целовать ее в шею, в плечи. Но она была так безответна, так горько плакала, что он тотчас же остыл. Отстранился.
— Не понимаю тебя, Катя…
И тогда она заговорила сквозь рыдания, не пряча и не утирая слез, не сводя с него глаз.
— Вечно меня учили: неблагодарность хуже всего. Хуже воровства! Но я не могу так. Не могу! Там, в забое… смертельная опасность… Они же работали! А ты? Я знаю, ты скажешь: к чему? Без пользы взорваться вместе со всеми?! Да? А они? Они обиделись, поэтому про тебя написали. Ты их бросил. Вот что! А, не говори мне про коробки, про линию, про меня… Видела твое лицо там, тогда… Ты их предал! И ничего я не должна! Никому ничего не должна! Неблагодарность? Пускай! И уезжай, если можешь…
— Ты как будто гордишься своей неблагодарностью, — сказал он, усмехаясь.
— Да, я имею право. Потому что ты… Я тебе скажу, кто ты…
— Кто я? Интересно.
Он смотрел на нее пристально, щурясь, как от яркого света.
— Интересно…
Но она никак не могла решиться произнести то, что сейчас должна была сказать.
— Лыжи, шахматы, жена, работа — это ты себе устраиваешь жизнь по своему вкусу. Ты… ты никого не любишь, кроме самого себя! — выговорила она наконец.
Он пожал плечами и сказал с откровенным облегчением:
— Страшнее ничего не придумала? Что ж… Без вас проживем, Катерина Михайловна!
Он еще немного подождал ответа. И твердо и деликатно, без стука затворил за собой дверь.
А Катя продолжала плакать, шмыгая носом и всхлипывая.
КОМАНДИРОВКА
Последние часы перед Медногорском Ганшин уже совсем не отходил от окна. Прижавшись лбом к холодному стеклу, он напряженно, до рези в глазах всматривался в даль. Но там была все та же бесконечная, унылая оренбургская степь, окутанная снежным дымом. Только изредка внизу, под насыпью, поднимались шапки снега над занесенными избами, чернели, точно червоточины, прорытые в снегу глубокие ходы, да у переездов стыли одинокие бесформенные фигуры, глядящие из-под локтя на проходящий поезд. И сейчас же снова снег, снег в небе, в воздухе, на земле…
«Я был прав, это тоска, смертная тоска!» — в который раз мысленно восклицал Ганшин, воображая себе жизнь в одинокой избе, за обледеневшим оконцем, под неумолчный вой ветра.
Но как ни очевидна была его правота перед Ольгой, с каждой минутой, приближающей встречу, он волновался все сильнее.
Несколько дней назад, войдя в кабинет начальника, Ганшин услышал, как тот почтительно оправдывался в телефонную трубку. Да, да, в Медногорск будет немедленно командирован инспектор. По имеющимся в министерстве сведениям, лечебное дело там действительно поставлено еще слабо… Конечно, отдел запланировал самые решительные меры…
— Какого черта там тянут с открытием нового корпуса больницы! — досадливо проговорил начальник, бросая на рычаг трубку. — А тут за них выговоры получай! Горнорудный комбинат в центре внимания… Придется кому-нибудь съездить на несколько дней, подстегнуть их как следует.
Ганшин перевел дух и сказал безразлично:
— Может быть, мне поехать…
Весь тот последний год в институте они с Ольгой провели вместе — ходили на концерты, на каток, занимали друг другу места в читальном зале и ни разу не говорили о самом главном. Однажды только, прощаясь, он задержал ее руку и, запинаясь, через силу сказал:
— Оля, скоро распределение. Как же мы?
Но она с таким испугом выдернула руку, так торопливо залепетала: «Нет, нет, молчи, молчи! Мы ведь так все понимаем. Не порть, пожалуйста!» — что он больше не заговаривал о будущем.
Распределение все смешало: ее оставили в Москве, его назначили куда-то на край земли, в Медногорск.
В коридоре института он отвел ее в уголок.
— А теперь как, Оля?
Она удивленно взглянула на него, с досадой сказала:
— Неужели нужно спрашивать!
Он чувствовал себя несчастным. У других все складывалось так просто. Другие объяснялись, регистрировались, вместе бегали в деканат, обсуждали сваи планы. А у них с Олей было так сложно… Она считала, что все между ними должно быть понятно без слов.
Правда, однажды у них с Олей состоялся разговор. Это было на новогоднем вечере. Оле поручили устройство шуточного аукциона, она долго и упорно отказывалась — страшила необходимость целый час находиться на сцене перед полной аудиторией. Но в порядке комсомольской дисциплины ее обязали. И тогда она по горло влезла в подготовку, мучительно придумывала шутки и фокусы, шила какие-то клоунские наряды, составляла викторину, шарады. Всю неделю из-за этого они не виделись, и пропали билеты на концерт, которые он с таким трудом достал.
Он был раздражен ужасно. И, едва дождавшись конца аукциона, который прошел успешно, вытащил Олю в коридор.
Они стояли в углу, за колонной, мимо них сновала шумная толпа. А он шептал ей, срывая раздражение:
— Ну что, довольна? Кому нужны были все эти твои детские выдумки? Никто и не заметил. А кто заметил, уже забыл!
— Тебе не понравилось? — жалобно спросила она.
— Понравилось, не понравилось — какая разница! Мы из-за этого потеряли билеты, концерт, вечер!..
— Но ведь я старалась, я так хотела выполнить поручение…
— Извини, но это просто… просто ограниченность! — зло проговорил он. — Сама отказывалась, признавалась, что не умеешь, не хочешь, не видишь смысла… И после этого убить неделю… Когда все это можно было соорудить за два часа без дурацких клоунов и викторин и с тем же успехом!
Она взглянула на него с испугом.
— Что ты говоришь?!
— Да, ограниченность и глупость — добросовестно делать бессмысленную работу!
— Но я хотела вложить в нее смысл.
Он пожал плечами.
— Тебе что, больше всех нужно?
Оля, не ответив, быстро ушла. А в конце вечера в раздевалке отобрала у него свой номерок. Оделась. Бросила странную фразу:
— Люди умеют оправдывать самые низкие побуждения!
И убежала.
Потом они помирились.
За несколько дней до утверждения назначений Ганшин узнал, что министерство предполагает оставить для себя кого-нибудь из выпускников. Он пустил в ход все связи и через два дня положил в карман новое назначение.
Ганшин позвонил Оле и нарочито сухо попросил ее срочно приехать в общежитие. Она скоро пришла, раскрасневшаяся, со счастливыми глазами. Села у окна так, что солнце сразу заполнило ее пышные золотистые волосы. Улыбаясь, молча стала смотреть на него.
— Ну вот, Оля, — решительно начал Ганшин, едва сдерживая радость, — мы не дети, хватит молчанки! Наше будущее устроено. Не какая-то Тмутаракань. Я добился места в министерстве! — И торжествующе выложил на стол направление.
— А-а… — сказала она странным голосом и побледнела.
— Ты понимаешь, какое это счастье! Мало того, что мы в Москве. Через министерство я устрою тебе великолепную работу.
Впервые рядом с ней он чувствовал себя опытнее, увереннее, сильнее. Его несло, как на крыльях.