Принесли кислородную подушку, и Ганшин уже первый стал прилаживать ее больному.
Два часа они не отходили от старика. И вот наконец дыхание стало ровнее и спокойнее, исчезла зловещая синюшность, и он открыл глаза, еще мутные, усталые от пережитого страдания.
— Ну как? Выкарабкается! Теперь только сердцу помочь!.. — оживленно говорил Ганшин, когда они с Савиной шли по коридору.
— А вы хорошо в вену попали, — сердито сказала Савина у двери в дежурку.
Ганшину казалось, что всю ночь он пролежал с открытыми глазами. Но то и дело над ним наклонялись какие-то люди и спрашивали о трубах и кроватях. Он снова считал пульс у старика, и они с Олей шли от палаты по длинному больничному коридору. И он сейчас испытал жгучее счастье от прикосновения к ее колену там, в институтском читальном зале, когда они тесно сидели за маленьким столиком и он смотрел в прыгающие и расплывающиеся строчки Он увидел высокую сутулую библиотекаршу, которая всегда с презрением поглядывала на них с Олей из-за своей стойки и вдруг принесла и поставила им на стол стакан с красной гвоздикой. И от этого сейчас у него сдавило горло, и он стал задыхаться, как тот старик наверху…
Огромные железные ворота растворились, из дымной темноты на солнечный двор вырвался в клубах пара паровоз и, оглушительно свистя и грохоча, помчался на Ганшина. Он едва успел отскочить в сторону, как сзади опять засвистело и в ворота со стуком втянулся длинный порожняк.
— Не зевай! — внушительно и весело крикнул сопровождавший Ганшина седоусый техник и, ухватив его за рукав, втащил в цех. — Вот, наш плавильный!
Ганшин никогда не бывал на заводе. Цех обрушился на него ураганом металла и огня. Ему почудилось, что солнце, живое, огнедышащее, втащили в этот громадный закопченный зал и продавливали через гигантскую мясорубку высоких черных печей, стоящих вдоль стен. И солнце текло алыми потоками по желобам, точно светящаяся кровь, солнце стекало в подставленные богатырские ковши, бурлило в котлах. И казалось, что все эти потоки, капли и брызги стремились слиться вновь в один бешено вертящийся шар и вырваться из дымного дома в высокое небо. Но его упорно растаскивали, разливали, развозили по частям, и этой напряженной борьбой трепетало и грохотало здесь все. Только через несколько минут стал он замечать повсюду до странности спокойных людей, озаренных красноватыми отблесками, деловито занятых чем-то среди потоков огня.
И тогда далеко впереди он увидел Олю. В белом халатике она стояла на площадке у крайней печи.
Техник поймал взгляд Ганшина:
— Там сейчас металл будут выпускать. Пойдемте, посмотрите.
Она стояла вполоборота к ним и внимательно слушала широкоплечего гиганта в войлочной шляпе и темном комбинезоне. Тот что-то горячо доказывал, энергично пристукивал кулаком по воздуху. Она взяла огромную его ручищу, поглядывая на часы, стала считать пульс. И Ганшин, подходя, услышал ее грудной голос:
— Вот видите, вы провели перерыв не в цехе, а в беседке отдыха, и пульс значительно лучше. Нужно измерить кровяное давление.
Она говорила напевно, с улыбчивой интонацией, как с ребенком.
Ганшин думал, что это очень просто — подойти и сказать «здравствуй». Но вот он стоял, и смотрел на золотистые завитушки волос на шее, и молчал, и боялся, что она обернется.
Оля почти не изменилась. Слегка пополнела. Что-то взрослое, сильное появилось в ее сдержанных жестах, в том, как она смотрела, чуть откинув голову.
— Доктор, да у меня давление нормальное — пять атмосфер, — пошутил рабочий, подмигивая Ганшину.
— Это мы проверим, — ответила Оля, оборачиваясь.
Он заметил, как задрожали ее руки. Краска пятнами залила ее лицо и шею. Она почти с испугом смотрела на него. И, не в силах ничего сказать, он стоял перед ней, против воли улыбаясь напряженно, до боли в скулах.
Оля прерывисто передохнула:
— Откуда ты взялся?
Грохот цеха и возгласы людей отодвинулись куда-то далеко, словно за стенку. Ганшин смотрел в ее влажные от смущения глаза, и волна нежности поднималась в его груди, и было непостижимо, что до сих пор он мог жить, не видя ее.
— А, так вы знакомы! — сказал седоусый техник, с любопытством поглядывая на обоих.
— Конечно, конечно! — сказала Оля и тихо засмеялась.
И цех будто разом зашумел и задвигался вокруг них. Рабочего рядом уже не было — он бежал к печи, перед которой суетились несколько человек.
Ганшин, бестолково размахивая руками, кричал о том, как приехал и как вчера целый день бегал по городу по ее следам. И хохотал над собой.
— Господи! Значит, это ты комиссия из министерства! А мы так ждали и волновались! — говорила Оля, перебивая, не слушая, и было видно, что она очень рада ему.
Потом они следили за тем, как готовились к выпуску металла, и Оля объясняла, каким образом в этих ватержакетных печах из медной руды выплавляется медь, «медный штейн». Он слушал, половины не понимая, глядя на нее сияющими глазами. Неожиданно взял за руку и сказал умоляюще и радостно, дрожащим голосом:
— Оля!..
Она испуганно отпрянула. И вдруг, крепко сжав его пальцы, смешно замотала головой и закричала:
— Осторожнее! Осторожнее! — и с силой оттащила от печи.
Лишь теперь он заметил, что сюда со всех сторон бежали рабочие, взволнованно перекликаясь. Широкоплечий гигант, только что беседовавший с Ольгой, тяжелой кувалдой выбивал прут, торчащий из замазанного глиной отверстия внизу печи. Прут не поддавался, и это, очевидно, было плохо. Седоусый техник тоже был там и кричал сморщенному старичку в вислоухой ушанке и очках:
— Кузьмич, меняй! Видишь, устал, меняй!
Гиганта сменил подбежавший молодой паренек. Остальные выстроились в очередь и один за другим брались за кувалду. Прут не поддавался.
— Что случилось? — обратился Ганшин к Оле.
Нахмурившись, забыв о Ганшине, она неотрывно смотрела на прут. Вдруг рванулась вперед, крикнула:
— За начальником цеха послали?
— Идет, идет Горячев, — отозвался Кузьмич.
Мимо фронта печей, широко шагая, спешил коренастый молодой человек в кожанке и сапогах. Он остановился возле Ганшина, заложив руки в косые карманы куртки. Подбежал Кузьмич.
— Ломок прихватило!
— Сколько продержали?
— Да уж минут пять!
— Отжигайте кислородом!
Горячев говорил негромко и спокойно. Принесли длинную железную трубку, соединенную с резиновым шлангом, приставили к отверстию печи. Что-то зашипело, и ослепительно белое пламя забилось на конце трубки.
Ганшину захотелось немедленно понять происходящее, включиться. Он обернулся к Оле:
— Что это значит — ломок прихватило?
Горячев с удивлением посмотрел на незнакомого человека.
— Это представитель министерства, — сказала Оля таким тоном, точно тут все обязаны были знать о его приезде.
Горячев крепко пожал ему руку, и Ганшин увидел глубоко сидящие умные глаза и почувствовал расположение и доверие к этому человеку.
— Ломок — вот тот прут с припаем, которым затыкают летку, отверстие для выпуска металла, — неторопливо и с готовностью объяснил Горячев. — Ломок приварило к краям летки металлом.
— Разве это опасно? — спросил Ганшин, улыбаясь и чувствуя, что улыбка эта совсем неуместна. Но ему было так приятно, что он приобщается к этой общей озабоченности, что все так дружелюбно смотрят на него!
— Если металл передержать в печи, он поднимется выше летки и через фурмы выльется наружу, зальет цех, — так же спокойно сказал Горячев. — Это уже серьезная авария.
— Через фурмы в печь задувается воздух, — добавила Оля.
— А ты тут совсем освоилась!
— Еще бы! — лукаво засмеялась она.
Снова стали бить кувалдой по пруту, он поддался, и в подставленный желоб полилась из отверстия густая, как кисель, огненная масса.
— В беседку, в беседку! — закричала Ольга рабочему.
— Слушаюсь, доктор! — весело отозвался тот, сняв шляпу и вытирая обильный пот с лица и шеи. Перешучиваясь с товарищами, он направился в беседку, к которой спускалась широкая вентиляционная труба, а по стенкам ее стекали струи воды.
По дороге из цеха в здравпункт Оля рассказывала Ганшину, с каким трудом удалось добиться устройства этой беседки. Зато теперь все видят, как это полезно и как хорошо. У нее уже много интересных наблюдений…
— Да у тебя научная работа! — воскликнул Ганшин.
Ему хотелось смотреть и смотреть на нее, но он чувствовал, как сияет его лицо, и стыдился окружающих. И, осмотрев здравпункт, прощаясь, скороговоркой, вполголоса спросил:
— Где живешь? Зайду вечером. Сказать тебе столько нужно!.. Не прогонишь?
Она немного смутилась, но улыбнулась и поспешно ответила:
— Непременно приходи! Недалеко от больницы. Заводской поселок. Коттеджи. Номер двенадцать. Часам к восьми… Нет, к девяти вечера.
В своей комнате в больнице Ганшин ждал девяти часов вечера. Он ложился, старался заснуть, потом вскакивал, принимался читать… И все-таки вышел в половине восьмого.
Был ясный лунный вечер. На дороге журчала сбегавшая в ущелье вода. И Ганшин перебирался через дорогу по белеющим камешкам.
Коттеджи тянулись вдоль дороги, во многих окнах горел свет. К домикам снизу поднимались люди. Слышались обрывки разговоров, прощальные восклицания.
Сердце у Ганшина прыгало, и он несколько раз останавливался, чтобы успокоиться. Он не знал и не думал, о чем сейчас будет говорить с Олей. Мысли перемешались. И он как-то странно видел себя со стороны: одновременно идущим по этой вдруг ставшей для него своей темной улице и за письменным столом в далеком министерском кабинете. И три телефона под рукой, и кипы папок, и доверительный шепот секретарши о настроении начальника — все, что казалось еще недавно таким важным, теперь видится со стороны мелким и ненужным. А нужно только быть рядом с Олей, быть вместе. Где? Все равно. Здесь! В заснеженной степи! В глухой тайге! Все равно, все равно!.. Он шел, бормоча, как пьяный.
Номер двенадцатый был прибит на столбе калитки. Ганшин вошел во двор и остановился. Мужчина и женщина, держась за руки, шли перед ним к дому. У самой двери они задержались, и знакомый мужской голос сказал: