Крупеня был вне игры. На него не обращали внимания, редколлегия шла своим заведенным порядком, и он подумал о Вовочке: „Ну и скотина же!“ Но подумалось так, без злости. Но и то, что злости не было, удивляло. Ведь еще недавно он свирепел, если ему не звонили, когда, по его разумению, должны были позвонить. А тут сидит равнодушный, спокойный. Изрисовал листок бумаги снизу доверху, слева направо, а художник он никакой, и все его изыски дальше квадратов, заштрихованных пополам с квадратами незаштрихованными, не пошли. Получилось в итоге приблизительное изображение клетчатого одеяла сиротской расцветки. Он скомкал листок и запустил им в урну. Попал. Видел, Вовочка проследил за движением бумажки, и тогда Крупеня понял, что он все время за ним следит, помнит о нем и не реагирует на его присутствие не по рассеянности и замордованности, а сознательно. Потому что, как там ни говори, темный он, Крупеня, мужик или старый, отставший или размагнитившийся, он – не Ася. И его нельзя так просто слопать. Подавишься. Он вспомнил, как в субботу он вошел в этот кабинет и налетел на парня, такого всего литого, блестящего. И сразу понял, кто это. Тогда он отметил, что в смысле физической полноценности замена резонная. Куда ему тягаться с такими ногами или таким торсом? Крупеня буравил его взглядом где-то на уровне роскошного кадыка, подрагивавшего от самолюбования. Урод он, Крупеня, по сравнению с ним, урод! От мальчика пахло хорошим одеколоном. Конечно, хорошо бы ему, Крупене, просто исчезнуть – с точки зрения этих хлопцев. Подумав так, Крупеня вдруг решил, что никуда он не уйдет. Не доставит он им такого удовольствия. Пусть этот литой мальчик идет в метрдотели или в оперетту – певцом. А он, Крупеня, будет сидеть в своем пропахшем лекарствами кабинете и честно делать свое дело. Еще одно сиротское одеяло полетело в урну. И снова он попал. А ты, оказывается, снайпер, Крупеня. Ишь как ловко мечешь! Так вот – он будет заниматься своим делом. Почему-то сейчас, на редколлегии, краем уха слушая, как чехвостят редактора сельского отдела за отсутствие толковых материалов, он, Крупеня, понял, что все в жизни можно переиграть. И в пятьдесят можно написать так, что ахнут. Написал же он преамбулу к Олегову материалу, и ему сказали: „Знаешь, братец, тут еще надо подумать, где центр тяжести – в преамбуле или в статье“. Значит, может! А эти Вовоч-кины попытки сделать наглядным уроком и „телегу“ на Олега, и Асину историю, и этих разнесчастных сельхозников – ерунда! А он, который понимает, что надо, зарылся в нору со своей печенкой… Над ненаписанным котом плакал. Ну и дурак, что не написал. Никто не виноват, вот вам. Короче, надо начинать сначала. Штаны через голову надевать нельзя, а переиграть судьбу – это можно, если найти в себе силы. И он швырнул третье клетчатое одеяло и снова попал, и засмеялся. А Вовочка в это время запнулся на слове „безупречность“, ах ты, мать честная, какое трудное слово!
Испортил Крупеня весь смысл редколлегии своим неуместным и идиотским каким-то, как подумает потом Вовочка, смешком. А Крупене вдруг померещилось нечто совсем уже странное, будто смех, он – главное. А неуместный тем больше.
Роль шутов историками не оценена, и Бог с нею. Важно, что роль была. И у него, Крупени, тоже есть роль точки. И Вовочка стоит рядом, то ли укусит то ли лизаться начнет.
– Много слов, – сказал ему Крупеня. – Надо было сельхозотдел разогнать по командировкам, и вся недолга. Безупречность! Чего ты ее, бедную, поминаешь? Зачем она тебе? Ну, за что ты Асю?
– Не будем о ней, – сказал Царев. – Здесь все ясно. Ты мне лучше объясни, что это за кунштюк с выходом в „Правду“?
– Кунштюк – это по-немецки „фокус“! – засмеялся Крупеня. – А это не фокус. Надо же было доказать, что материал есть, поскольку есть проблема, а „телега“ – доказательство, что мы попали в точку. Что ты, несмышленый? Не знаешь, когда „телеги“ пишут?
– Алексей Андреевич! Оставим этот жаргон! Я – не мальчик, и в этом-то вся штука. И отлично понимаю, что, ежели что-то делается за моей спиной, значит…
– Хорошо, что ты это сам сказал, – перебил его Крупеня. – Я в придворных интригах не мастак, но ведь это твоя школа, старик, идти в обход, за спинами. Ну разве нет? Ты за моей спиной всю газетную политику строишь, ты этого красавца – моего будто бы преемника, – небось, пока я был в больнице, совсем в курс ввел. А я, Володя, не умер. Вот ведь как! Так что насчет „за спиной“ – это к тебе, старик, возвращается бумеранг. „Ни единой мысли не тратьте на то, чего нельзя изменить! Ни единого усилия на то, чего нельзя улучшить!“ – противным голосом забубнил Крупеня. – Запомнил стишки, которыми ты мне мозги лечил. Пошел и почитал. И вижу: Царез из Крупени делает дурака. Там же конец другой, Вовочка! Слушай! – И Крупеня громко, хрипло прокричал:
Растопчите себялюбивого негодяя,
Хватающего вас за руку,
Когда вы тащите из шурфа своего брата
Веревкой, которая так доступна.
Царев покраснел и подумал, что Крупене дорого обойдется эта цитата. Если он еще вчера был предельно деликатен и осторожен, то теперь он ему сам развязал руки. Не надо только сейчас подавать виду, что он принял вызов и протрубил войну. Пусть Крупеня потешится цитатой, публикацией Олегова материала в „Правде“. Теперь, когда он так откровенно хихикает на редколлегиях и швыряется бумажками, он сам себе подписывает приговор. Сейчас он ему намеренно не скажет про звонок прокурора. Пусть не думает, что это для него имело значение. Сейчас, когда с Михайловой все благополучно разрешилось и она уехала, важно показать Крупене, что его система руководства правильна и безукоризненна по сути, независимо ни от каких звонков. А Крупеня все о своем.
– Я в случае с Асей хочу воспользоваться проверенным способом – веревкой, – твердил он.
– Это наше старое, непреодолимое непонимание, – мягко ответил Вовочка, которому все уже было ясно, так почему бы и не поговорить вообще. – Скандал без выступления газеты. Скандал – до того…
– Неизбежно, – сказал Крупеня. – Неизбежно. До, после, но так может быть, мы же в живом деле…
– Острота слова газеты и неуязвимость поведения газетчика. Я буду этого добиваться…
– Брось, – скривился Крупеня. – Что такое неуязвимость? Что? Ты можешь мне объяснить на пальцах?
– Мы не имеем права на ошибку.
– Мы как газета. В целом. Согласен. А людям оставь их ошибки, потому что иначе у нас не будет истины. Пусть лезут в пекло, пусть набивают шишки, пусть постигают жизнь и шкурой, и сердцем, и мозгом… Тогда они будут чего-то стоить… по отдельности. И все вместе… Ты никого не научил на примере Аси. Ты призвал людей к профессиональной осторожности…
– Это плохо?
– Я не закончил. К той осторожности, когда у тебя завтра все трудные письма уйдут на расследование и ни один не поедет по следу сам…
– Не драматизируй…
– Ты идешь к этому… Оставь, Владимир, людям право на ошибку. Оставь им надежду, что в случае ошибки им помогут…
– Очень дорого это, Алексей, очень…
– А я не знаю? А что дешевле? Возня с людьми Вообще цены не имеет.
– Все имеет цену…
– Пардон, – засмеялся Крупеня, – пардон. На какие рубли будем считать? Новые или старые? Или на доллары? В общем, так, старик. Асю надо вернуть. Наша Корова умница. А если тебе это трудно, оставь деликатное дело мне. Я со всеми объяснюсь, ежели что…
– Я не сделаю этого, – сказал Вовочка.
– А ты сделай. – Крупеня встал. – И еще одно. У меня стол в кабинете трухлявый, я не менял, когда все меняли. Это я к тому, чтобы ты знал, отчего будет бегать озабоченным наш завхоз. У него будет большая деятельность по до-ставанию мне нового стола. – И Крупеня, швырнув очередное изображение клетчатого одеяла в урну, пошел к двери.
– Постой, – сказал Вовочка. – Постой. Ты ведь…
– Я выписался из больницы. Все нормально. – И он ушел.
В сущности, Цареву не нужна была верстка книги, которую редактировала Мариша. Больше того, захоти он ее получить, курьер бы привез. И читать в ней было нечего, так себе авторы, а значит, и так себе мысли. Но после разговора с Крупеней надо было кому-то выговорить все, что мешало ему в эти дни. Ирина отпадала. Ей рассказывать – что себе самому. Есть, конечно, несколько приятелей, но он все-таки позвонил Марише, наплел про верстку, она обещала, что возьмет ее домой, и вот он едет. Она поняла, что ему надо поговорить. Сказала – что и ей тоже надо. Но вот теперь, когда он едет, он понимает – зря. Конечно, зря!
Ясно представилось, как Мариша встретит его в передней. „Господи, мы все такие слабые, – скажет он ей, – Бедные мы люди, нет у нас ни когтей, ни клыков, ни толстой шкуры, один только мозг, который можно убить крохотным кровяным тромбином“. Она поможет ему раздеться, а на слове „тромбик“ погладит по шерстяной рубашке там, где, по ее разумению, расположено у него сердце. А вдруг все будет наоборот? Вдруг прямо, без перехода: „Володя, ведь Ася ни в чем не виновата. Зачем ты ее так?!“
Царев тронул за плечо шофера. Сегодня его везет не Умар.
– Останови возле автомата, жди.
Вышел и позвонил Марише.
– Извини. Обстоятельства против нас. – И, закрыв микрофон рукой, чтоб не слышно было уличного шума, добавил: – У меня иностранная делегация. Я потом позвоню.
Вот и все. И не надо ничего объяснять. Объяснения – всегда слабость. Маришино свойство – поворачивать к себе людей самой беззащитной стороной. А может, в этом ее мимикрированная жестокость? Если бы она могла его выслушать не перебивая… ЧТО БЫ ОН ЕЙ ТОГДА СКАЗАЛ?
У каждого человека есть свой неприятный сон. Я, например, подпиливаю дерево, и оно падает на меня. Очаровательный сон для психоаналитиков, которые усмотрят в нем непомерную гордыню, неистовое честолюбие и тайные подкорковые страсти. В детстве я кричал, когда на меня падало это проклятое дерево. Потом привык к этому сну и уже знал, что оно меня не убьет, что я вовремя проснусь. И вот когда я совсем поборол страхи, сон перестал мне сниться. Только иногда я вижу клонящееся дерево, но даже в этот, казалось бы, жуткий момент я уже больше жалею не себя, а его, которое столько времени без толку и безнадежно падает, а я его давно уже не боюсь. Тем не менее что-то, Мариша, связанное с тем сном в основу моего характера легло. Например, о каждом человеке я думаю: по плечу ли тот рубит? Всегда ли знает, что перед ним – осина или дуб? Что из нее получится – сервант или табуретка? Знает ли он, как рубить и где стоять, чтоб не придавило? Я-то все это теперь знаю