Когда я покончил с едой, я встал, аккуратно вытер руки белым полотенцем, протёр запачканный мясным соком рот и подошёл к лежащей матери. Я схватил её за каштановые волосы и потянул так, чтобы теперь она сидела на стуле опрокинув голову назад и глядя застывшими в ужасе глазами в потолок.
Я взял со стола нож, находившийся по правую от неё сторону. Он лежал очень соблазнительно, почти нашёптывал мне схватить его и всадить матери в сердце. Голова будто заполнилась липким туманом, как обычно бывает, когда выпьешь чуть больше положенного. Я оказался в истинно совершенном мире, полном радости и зла, где всё будет так, как этого захочу я. Словно одурманенный сладостной эйфорией, состоящей из разноцветных бликов перед глазами, я сжал рукоятку сильнее в своей ладони. Сжал так, что моя рука стала красной, костяшки побелели почти до самого белого оттенка в мире, а след от твёрдой металлической поверхности обязательно остался бы на внутренней стороне моей ладони как шрам.
Она уже была мертва, в этом я был уверен, но мне хотелось поизмываться над её телом. Она не заслуживала это лицо, эти волосы, эти глаза, эту кожу. Я хотел изуродовать её внешний облик, чтобы он ярко соответствовал её внутреннему безобразию.
И я начал совершать задуманное.
Сперва я проткнул ей сердце. Нож вошёл почти по рукоять, даже несмотря на то, что при других обстоятельствах я сделал бы это с невыносимым трудом. Вытащив нож, я воткнул его снова, и снова, и снова, я вонзал его в её грудь около дюжины раз, пока не устал. Я вырезал ей губы, отрезал мочки ушей вместе с теми дорогими украшениями, которыми она так гордилась, вырвал язык, бросив его в тарелку с мясом. Снова взял нож и воткнул его в глаза по очереди, пока из них вытекала слизкая жидкость, внешне похожая на воду.
Я очень постарался не оставить в её лице ничего человеческого, а потом приступил к телу. Сломал пальцы, хрустя ими как сухариками, сломал ключицы голыми руками, выбил коленные чашечки, выворачивал ноги в неестественную сторону до блаженного хруста. Чтобы подытожить своё произведение искусства, я облил тело ядовитым шампанским.
И вот, когда результат меня порадовал настолько, насколько это было возможно, я вернулся на своё место, чтобы снова приступить к трапезе с юродивым самим собой и погрузиться в ностальгию по былым минутам, оставшимся позади.
Не прошло и часа, когда Джек Максвон, прилетевший из Нью-Йорка на пару дней для срочной встречи и, конечно, не отказавший единственному сыну заглянуть и в его родной дом, припарковался во дворе, вылез из машины и поднялся в особняк. Я наблюдал за этим ушами, прекрасно слыша его голос за окном.
Внутри всё подуспокоилось, и я почти мог вести себя как обычно.
Отец вошёл в гостиную, заранее выдавая что-то вроде: «Как поживает моя любимая семья?». Вернее, он бы это, наверное, и сказал, если бы не наткнулся на превосходную картину маслом: длинный обеденный стол, по одну сторону сидел его любимый сын, жуя последние кусочки оставшегося восхитительного стейка, а с другой стороны его обворожительная жена. Правда, теперь она не выглядела так обворожительно, какой он её запомнил. Теперь её лицо являло собой некое подобие фарша, пальцы на руках просто свисали, колени сменили своё естественное положение, а в груди зияла дыра, покрытая тёмной корочкой уже успевшей затвердеть крови.
– Господи…
Вот это вот словечко только и смог выдать мой ничтожный папаша.
– Добрый день, отец, – улыбнулся я, пока он хватался за голову, не отводя раскрытых от ужаса глаз со своей любимой жены. – Как здорово, что ты всё-таки заскочил.
Сначала он подолгу на меня не смотрел. Мне кажется, даже не слышал моих слов, не видел ничего, кроме жалкого куска мяса, которое раньше носило имя «Даяна Максвон». В воздухе чувствовался яркий привкус крови, аромат смерти, которым я набирался ещё и ещё, пока энергия не достигла своей окончательной отметки.
И тогда он понял. Тогда шок прошёл. Вернее, отошёл на второй план, ведь как он мог отпихнуть его в такой момент.
– Что ты наделал? – Его голос был полон злости, но вместе с тем всё ещё звучал не до конца уверенно. – Что же ты наделал?!
Наконец он дал почти полную волю своим чувствам. Мой отец начал кричать во всё горло, поливать меня грязью, и я впервые видел его в таком состоянии.
Я встал из-за стола. Отец сделал несколько шагов вперёд: таких же растерянных, каким было его выражение лица.
– Всё из-за моего детства. А что произошло в детстве, ты ведь помнишь? – Я дал ухмылке разлечься на моих губах, стеснив до этого серьёзные изгибы. Я снова задал этот самый вопрос.
Отец остолбенел на месте.
Я знал, что он знал. Что он прекрасно сознавал то, что происходило в квартире на Аргайл-роуд в Кенсингтоне и всё, что было после. Но мой жалкий отец не предпринял никаких попыток исправить ситуацию. Он лишь закрыл на всё глаза.
– Что ты… – смог выдавить он осипшим голосом. – Что ты наделал?
И я не сумел сдержаться. Я засмеялся, хохотал ему в лицо, пока не начали болеть щёки, пока не начал ныть торс. Смеялся как от самой лучшей шутки, услышанной за всю жизнь.
Но мой смех прервался, когда отец, замахнувшись, дал мне звонкую пощёчину. Такую сильную и громкую, что я посчитал себя оглохнувшим и ослепшим на несколько часов. Щека загорелась точно от яркого пламени, по клеточкам тела прошли электрические разряды.
Сначала я опешил. Замер на месте от неожиданности и полного оцепенения.
Но затем, спустя лишь несколько секунд, руки у меня неистово задрожали. Задрожали от прилива новых сил.
Оглушение быстро сменилось гневом, ступор исчез, вместо него на помощь явились животные инстинкты. Я ощутил себя запальчивым зверем, преисполнился негодованием и злобой. Собрал в кучу все существующие во мне чувства.
– Никто не смеет поднимать на меня руку, – прошептал я и сильно толкнул отца.
Толчок оказался даже сильнее, чем я думал, потому что отец не сумел справиться с моей силой. Он упал на пол, и я не стал тратить времени зря. Я решительно сел на него сверху, одной рукой схватил со стола железный поднос, на котором принесли стейки, и принялся вдавливать его в жирную шею передо мной. Он хрипел, пытался вырваться, пока я скалился и всё давил и давил, но что мог сделать этот сморщенный урод против молодого и полного энергии парня вроде меня.
Его глаза налились кровью, из рта не прекращал доноситься хрип, в котором мне даже слышались отдалённое эхо мольбы и раскаяния.
Но я не прекращал.
Не прекращал до тех пор, пока его тело не прекратило сопротивляться. Пока все звуки не затихли. Пока глаза не перестали моргать, а затем уставились в мои в одном немом положении.
Я прекратил только тогда, когда он сдох подо мной.
И после этого я встал, всё с тем же ножом отрезал ему куски мяса с шеи и щёк и запихал ему же и в глотку, чтобы его грёбаная душа, решившая вылезть из тела и отправиться на небеса, поперхнулась ошмётками своей же плоти.
Затем я сел обратно на своё место, закатил глаза к потолку, наслаждаясь новым вкусом бесконечной жизни, и снова засмеялся, не в силах сдержать порывы.
ГЛАВА 28
ИГРУШКА
Я ОЧНУЛАСЬ от невыносимого желания сесть.
Мои запястья, туго обхваченные какой-то крепкой тканью, не дали мне этого сделать. Я подняла глаза и увидела, что лежу привязанная к кровати при помощи обычного чёрного галстука. Свитер был чуть задран вверх, обнажая часть моего живота, а обувь снята и аккуратно поставлена рядом.
Душу охватила паника.
Я попыталась перебрать кусочки произошедшего в своей голове. Вспомнила Энтони, его разговор со мной, затем поцелуй и помутнение перед глазами. А потом и наступившую тьму. Вспомнила как пила из бокала охлаждённый напиток, и именно после этого злосчастного напитка всё и случилось.
О боже мой.
В груди неприятно закололо. Была бы моя воля, я бы расплакалась прямо тут, на кровати, обездвиженная галстуком Энтони. Но я оставалась хладнокровной, чтобы сохранить остатки и без того помутнённого разума. А может мне просто всё ещё не верилось до конца.
Я оглядела комнату и наткнулась глазами на два бокала; один из них оставался почти полным.
Энтони меня споил.
Догадавшись, в чём может быть дело, я отчаянно задёргала руками, надеясь как-то ослабить узел на запястьях, но он оказался настолько тугим, что мне совершенно не удалось добиться ничего хорошего.
Бруно был прав?
Я начала кричать, звать на помощь, ведь меня обязательно услышат: в доме полно людей. Я не осталась одна посреди пустоты, где спутником был бы один лишь злодей.
Злодей… Быть этого не может.
Я с ужасом заметила на тумбе свой дневник.
Надо мной будто сгустилась туча, нависла над самой головой. Мне сложно давались простые вдохи и выдохи, ведь сердце стучало так, словно было готово разорвать мне грудь. Бабочки, до этого порхавшие в животе уже стихли и, наверное, в жизнь их больше уже ничего не приведёт.
Как так? Зачем? Почему я связана?
Эти вопросы крутились в голове вместе с каждым моим дёрганьем рук. А галстук на запястьях словно наоборот сжимался всё сильнее и сильнее с каждой секундой, пока кожа не начала гореть от боли.
Мне почти пришлось утратить все свои силы, но я продолжала кричать:
– Кто-нибудь! Помогите! Кто-нибудь меня слышит?
И тут раздались характерные для отпирания замка щелчки со стороны двери. Кто-то повернул ключ два раза, прежде чем дверь открылась.
Я сжалась в комок, боясь увидеть Энтони, но вместо него в комнате внезапно появилась молоденькая горничная. Я узнала в ней ту самую «мышку» – девушку с тонким голоском, с которой я уже общалась пару раз.
Мне захотелось вскрикнуть от радости.
– Пожалуйста! – начала я. – Помоги! Вытащи меня отсюда!
Девушка в удивлении, но вместе с тем и с какой-то странной озадаченностью смотрела на меня, на мои руки, но не собиралась подходить. Она словно раздумывала над чем-то, оставаясь в том же положении возле дверей.