етских читателей щекочущее чувство солидарности с героями современных сказок, подогревая приятные мечты о комфортабельных странствиях по свету. Это «политически некорректное» смакование роскошной жизни и каникул знаменитостей вполне уживалось с теми обязательными проработками, которым те же лица каждодневно подвергались на страницах тех же журналов. Под тусклыми, грубо отретушированными фотографиями отдела хроники тогдашних журналов мы непрерывно читаем подписи вроде:
«Чемберлен избрал местом отдыха Холливуд (город кино), где поправляется в обществе Мэри Пикфорд (стоит справа первая)»; «Английский наследный принц (принц Уэльский) продолжает свои бесконечные путешествия»; «Как «они» отдыхают»; «Венизелос путешествует»; «Проф. Эйнштейн на отдыхе»; «Польский туз на отдыхе от своей фашистской работы»; «Польский министр Залесский катается по каналам Венеции»; «Папаша Макдональд вывозит трех своих дочерей на лето в Канаду» (ср.: «…ее, как видно, спас любвеобильный папа Вандербильд», ДС 22); «Макдональд катается на лодке по живописному озеру Онтарио»; «Нефтяной король Америки Дж. Рокфеллер совсем недавно, почувствовав переутомление, отправился на отдых в один из своих [sic] роскошных курортов Флориды»; «Миллиардер Морган отправляется на один из европейских курортов»; «Г. В. Чичерин на отдыхе в одном из германских курортов»; «Кулидж на прогулке»; «Черчилль в Риме»; «Проездом в Китай и Японию на автомобилях прибыла в Эривань группа германских путешественников, среди них Элеонора Стиннес, дочь умершего немецкого миллионера»; и т. п. [Ог, КП, 1925–1928].
О том, чем могла быть поездка «к теплу» и «к солнцу» для рядового совслужащего вроде Эрнеста Павловича Щукина, дает представление современный очерк:
«В один прекрасный день… в семье скромного служащего решают: «Давайте поедем к морю»… Мысль о море заманчивая и сладкая. Так пионер мечтает о барабане, а девушка о женихе с окладом по 15-му разряду. Бегают по знакомым, подают заявления в кассу взаимопомощи. Дочь начинает регулярно посещать диспансер — у нее, конечно, оказывается туберкулез (у кого его нет?) и острая неврастения. Ведется длительная осада управдела и завотделом на предмет получения аванса и пишутся письма тете Кате, которая в 1908 году жила в Коктебеле, дяде Мише, который лечился в Евпатории, и доброму знакомому Ивану Ивановичу, который служит в Симферополе и должен все знать… Сколько хлопот! Потом беготня в Главкурупр, где милые служащие отвечают крайне неопределенно, но весьма многообещающе. Дескать, насчет комнат не знаем, но, вообще, обязательно поезжайте. Скатертью дорога! Потом к городской кассе…» и т. д. [Г. Гайдовский, К морю, КН 26.1926].
Отразились в современных очерках и вагонная давка, в которой приходилось жителям больших городов пробиваться на курорты в «высокий сезон», и типичная для такого путешествия экипировка. Согласно зарисовкам Д. Маллори:
«Вагоны завалены курортниками, как любая московская коммунальная квартира жильцами. Огромные узлы с подушками, бряцающие чайники, чемоданы, чуть ли не в сажень в квадрате сундуки — так и кажется, что не на месяц едут люди отдохнуть, а переселяются беженцы, меняя место жизни навсегда. Везут примусы и постели, ведра и какие-то кадушечки; едят бесконечно много, закупая на каждой станции продукты» [Из вагонного окна, Ог 12.08.28; ср. ДС 4//4].
См. также Приложение к настоящей главе, дающее представление об «отпускной страде» в жизни тогдашних служащих и обитателей коммунальных квартир.
Летом 1927 газеты сообщали о необычайном наплыве отдыхающих на Кавказские минеральные воды — в Кисловодск и Пятигорск [Пр 30.07.27], так что соавторы, посылая своих героев в эти места, дают, как это им свойственно, характерную примету не только периода в целом, но и конкретного года и месяца.
36//17
Сама судьба хранила этого сытого жулика. — Ср.: Судьба Евгения хранила… [Евгений Онегин, 1.III].
36//18
— Сколько насбирали? — «Насбирали» — поэтизм, отсылающий к таким известным цитатам, как Сбирали ягоды в кустах или Полноте, дети, его мы сберем… [Евгений Онегин, 3.XXXIX; А. Майков, Летний дождь].
36//19
Для большей безопасности друзья забрались почти на самую вершину Машука. — Это не гипербола: подъем на гору Машук (993 м), одиноко возвышающуюся над Пятигорском, доступен каждому. В одних воспоминаниях о детстве читаем: «Мы… от всех убежав, поднялись быстрым шагом на Машук, и с вершины его скатились по травянистому склону лежа…» [Вейдле, Зимнее солнце, 67].
Примечание к комментариям
1[к 36//13]. Глумливая «сериализация» какого-то заведомо уникального памятника или лица — известный прием юмора. В византийской эпиграмме XI в. «На собирателя реликвий» читаем: Ты часто отрываешь (показать друзьям) / Прокопия святого руки (дюжину), / Феодора лодыжки (посчитать, так семь),/ И Несторовых челюстей десятка два, / И ровно восемь черепов Георгия! [пер. С. С. Аверинцева]. В «Дыме» Тургенева[гл. 1] упоминается «княгиня Babette, та самая, у которой на руках умер Шопен (в Европе считают около тысячи дам, на руках которых он испустил дух)». Ср. также пример с автоматом в ЗТ 14//23.
Отпускная страда
Юмореска Исидора Гуревича (в сокращении)
Если вы в учреждении разговариваете с человеком, который глядит куда-то мимо вас и отвечает невпопад, — знайте, что это отпускник.
Бросьте беседу с ним и, отойдя в сторону, поглядите на него. На его столе лежит протокол. Он опускает глаза вправо, в «постановили», читает; «…оборудовать новейшей и самой усовершенствованной аппаратурой для исследования дна и для биологических и химических изысканий»… и ничего не понимает. Он далек от этих изысканий, он уже видит себя на пляже, в трусиках, а рядом с собой не свою благоверную Варвару Петровну, а какую-то блондиночку «загсового» типа, молоденькую, хорошенькую, ужасно похожую на ту, что сегодня повстречалась в трамвае.
— Иван Иваныч, у вас отношение наркомата?
Иван Иванович с трудом отрывает глаза от протокола, а мысль — от блондиночки, морщит лоб и говорит:
— А я сегодня еду в отпуск, спросите Михаила Петровича!
— В Сочи?
— В Сочи.
— Счастливый, а я только в сентябре. Вы — в Сочи, а у меня мочи нет сидеть тут… Жарища!
Когда Иван Иванович возвращается домой, в коммунальную квартиру, он сразу попадает в атмосферу, раскаленную отпускным вопросом добела. Ядро атмосферы — в кухне.
Товарищ Чугунов сидит на корточках подле опрокинутой набок корзины и заменяет порванные «природные» плетеные ушки самодельными проволочными.
— Инвалидную корзину в чувство приводите, товарищ? — спрашивает Иван Иванович.
— Именно, ее здесь, а себя — там, на курорте. Как начну в себя солнце вбирать, — кожа даже треснет на мне и сползать начнет…
В кухню вбегает еще одна обитательница квартиры, Ларионова, нагруженная пакетами. Она швыряет их на холодную плиту и говорит:
— Измучилась! Муж в Кисловодск, я — в дом отдыха под Москвой. Володя — в Ялту, Женя — в Гагры, Петя — на кумыс… Мужу — трусы, мне — сандалии, Володе — трусы и сандалии, Жене — туфли, Пете— купальный костюм… Ах, заболталась я с вами, товарищи, а мне опять бежать: мужу — зубную пасту, Володе — порошку для бритья, Жене — пудры, Пете — камень для белых ботинок, и всем — мыла!
— Хлопочешь, хлопочешь перед отпуском, — заметил Иван Иванович, — а только во вкус войдешь — поезжай обратно!..
…Если вы в учреждении разговариваете с человеком, который глядит куда-то мимо вас и отвечает невпопад — знайте, что это отпускник, только что вернувшийся из отпуска и еще находящийся во власти отпускных впечатлений и переживаний… [Or 11.08.29].
37. Зеленый Мыс
37//1
Инженер Брунс. — В. Катаев утверждает, что какие-то черты этого инженера списаны с него [Алмазный мой венец, 166]. Можно поверить, что буржуазный комфорт, бытовая благоустроенность их маститого собрата могли быть мишенью дружеского шаржа соавторов. Фамилия «Брунс» восходит к годам одесской юности писателей: до революции в Одессе была пивная Брунса, «считавшаяся первой на земном шаре: подавали там единственные в мире сосиски и настоящее мюнхенское пиво» [Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути]. Об «амброзии в виде сосисок с картофельным салатом» в таверне Брунса вспоминает также В. Жаботинский [Пятеро, 96]. Заведение Брунса было одним из мест, где собиралась одесская литературная молодежь в предвоенные годы [Скорино, Писатель и его время, 38; со слов И. Бобовича].
37//2
— Мусик!!! Готов гусик?!.. Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика [с ударением на у]. — Ср. «Котик! Ну, поцелуй меня в носик!» [В. Катаев, Квадратура круга (1927–1928), д. 1, явл. 2]. Видимо, идет от Гоголя: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек» [Мертвые души]; «Вставай, пульпультик! слышишь ли? гости!.. Протяни, моньмуня, свою шейку! я тебя поцелую» [Коляска].
Встречаются подобные диалоги и в сатириконовской литературе: «Здравствуй, котеночек, — поцеловал Иван Иванович Иванов мадам Иванову в щеку и потрепал по плечу. — Здравствуй, цыпленочек, — отвечает она… — Готов обед у котеночка? — Готов, цыпочка» [Б. Гейер, Иван Иванович дома, Ст 34.1913 — из тематической подборки, посвященной обывателю «Ивану Ивановичу Иванову»]; о других возможных реминисценциях из этого номера «Сатирикона» см. ДС 16//12.
37//3
Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор. — Отец Федор, на коленях умоляющий Брунса продать ему стулья ради больной жены, напоминает рассказ Тоцкого в «Идиоте» Достоевского: там речь идет о редких красных камелиях, которые Тоцкий достает у цветовода-купца, чтобы угодить даме. Он также валяется в ногах у владельца камелий: «Я бух ему в ноги! Так-таки и растянулся! «Что вы, батюшка, что вы, отец?» — испугался даже. «Да ведь тут жизнь человеческая!» — кричу ему» [1.14].