Изобретенное соавторами амплуа «сына лейтенанта Шмидта» сводит воедино три черты самозванцев и аферистов, порознь знакомые тогдашнему читателю:
(1) Утверждение о родстве с кем-либо из революционных или советских деятелей (обычный случай);
(2) Рассказы о своем личном участии в революциях и других славных делах;
(3) Неправдоподобная молодость просителя в эпоху его мнимых подвигов: если верить его словам, он «должен был угодить на каторгу 8-летним мальчиком, а участником революции пятого года стал 4-х лет от роду» [Кремлев, см. ЗТ2//9]. В сатирическом обозрении В. Лебедева-Кумача «Приготовьте билеты» [1929; имеются в виду партбилеты] некий субъект с темным прошлым заявлял комиссии по чистке, что он «семи лет уже боролся с проклятым царизмом» [Тенин, Фургон комедианта, 147]. Ср. также очерк «Младенцы 1905 года» [КН 07.1926].
Сын лейтенанта Шмидта — редкая, если не единственная, реальная фигура, совмещающая все три названных признака: он (1) сын легендарного революционера, (2) сам участник революции, и при этом (3) участник несовершеннолетний, «ребенок-герой» («Я был дитя», — говорит Бендер председателю. Что реальный Е. Шмидт был в 1905 уже юношей, без труда скрадывается в памяти людей четверть века спустя).
«Дети лейтенанта Шмидта» — параллелизм к жюльверновским «Детям капитана Гранта». Еще более вероятным источником кажется «Шмидт и его сыновья, или Сила канкана» — баллада-пародия Н. Буренина на пушкинскую балладу «Будрыс и его сыновья», весьма популярная в годы франко-прусской войны 1870-71 [см.: Забытый смех, 348]. (Первую параллель напомнил, а вторую указал комментатору К. В. Душенко.)
Вопрос огоньковской «Викторины»: «36. Какой русский революционер был расстрелян на острове Березань?» Ответ: «Лейтенант Шмидт» [Ог 24.08.29].
1//18
Председатель… живо вспомнил знаменитый облик революционного лейтенанта с бледным лицом и в черной пелерине с бронзовыми львиными застежками. — Эту популярную в начале XX века пелерину вспоминают В. Катаев («На господине была надета черная крылатка морского покроя, застегнутая на груди цепочкой с двумя пряжками в виде львиных голов» [Разбитая жизнь, 338]) и В. Каверин («[отцовская]…плащ-крылатка, застегивавшаяся на медную цепочку с львиными, также медными, мордами, в которых были спрятаны петля и крючок» [Освещенные окна, 201]). Она запомнилась современникам в связи с фигурой П. П. Шмидта. Ср. описания его внешности в рассказах: «…черная пелерина с желтыми накладными застежками-львами и черная фуражка с белыми кантами» [Д. Хайт, Бурьян].
1//19
В учреждениях появились пружинные адвокатские диваны… [до конца абзаца]. — Упоминаемая здесь мебель появляется в советских учреждениях в результате послереволюционных реквизиций и распределения вещей по ордерам (см. сюжет первого романа). Признак революционной эпохи — разбросанность и смешение вещей, когда-то составлявших ансамбли [см. об этом: Щеглов, Антиробинзонада Зощенко]. Их совместное, еще неразрозненное бытие в доме состоятельного петербургского адвоката в 1915–1916 вспоминается в романе М. Алданова «Ключ» (выделяем детали, упоминаемые в ЗТ):
«В… [гостиной, купленной за большие деньги в Вене] был и американский белый рояль, и голубой диван с приделанными к нему двумя узенькими книжными шкапами, и этажерки с книгами, и круглый стол, заваленный художественными изданиями, толстыми журналами… Здесь все было чрезвычайно уютное и несколько миниатюрное: небольшие шелковые кресла, низенькие пуфы, качалка в маленькой нише, крошечная полка с произведениями поэтов, горка русского фарфора и портрет Генриха Гейне в золотой рамке венком, искусно составленным из лавров и терний».
«Диван поражал своей величиной и высотой спинки, заканчивающейся широкой полкой со статуэтками из бронзы и чугуна, уставленными на ней» [в аристократическом доме в Петербурге; Колесников, Святая Русь, 13; фото такого дивана — в Чу 32.1929]. Горка с чашками, самоварный столик, тахта, кресла, низкий ковровый пуфик, американский книжный шкаф — такова обстановка кабинета члена Государственной Думы [Козаков, Девять точек, кн. 2: 89, 95].
1//20
А шкафчик-то типа «Гей, славяне!». — Шутка из записей И. Ильфа [ИЗК, 204]. «Гей, славяне!» (Hej, slovaci!) — националистическая песня; автор — словацкий поэт Самуэль Томашик (1813–1887). В России известна в переводе Н. В. Берга. Была популярна в предвоенные и военные годы, когда, по словам С. Рафальского, «правые любили спеть с подъемом «Гей, славяне!» и вспомнить о тевтонском «Дранг нах остен»» [Что было…, 14], а позже в эмигрантских кругах в славянских странах, где она исполнялась на торжественных актах и парадах.
Бендер имеет в виду так называемый «славянский» шкаф (изделие «грубой рыночной работы», «славянский шкаф с зеркалами до самого полу, так что можно посмотреться с ног до головы»), пример неэкономности, безвкусия, устарелости советской мебели, о которых много писала печать конца 20-х гг. И. Ильф в фельетоне «Древо познания» констатирует, что Мосдрев «из наследия прошлого выбрал только самые пошлые образцы» [Чу 32.1929]; на фото — «адвокатский диван» с полочкой, кровать с балясинками и шишечками и т. п. Старомодная мебель критиковалась, среди прочего, за монументальность, несовместимую с послереволюционным дефицитом жилплощади. «Растут новые заводы, построен Турксиб, мощным током питают страну электростанции. А позади, за баррикадами из диванов и славянских шкафов, за горой семейных подушек, мелкими шажками семенит старый быт… Ни Турксиб, ни Днепрострой, ни турбины до сих пор не вырвали почву из-под ножек славянского шкафа… Зеркальные славянские шкафы, огромные, как памятники» [Т. Тэсс, Вещи и мы, Ог 30.08.30; ее же одноименные стихи, Чу 12.1929; ее же Революция под крышей, ТД 01.1930; см. также Д. Арк., Наша мебель, КН 34.1929; ТД 10.1929: 28 и др.].
1//21
— Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали, собираются реставрировать. — Несмотря на жестокую антирелигиозную кампанию, на закрытие и разрушение церквей и монастырей, некоторые церкви, считавшиеся историко-архитектурными памятниками, состояли под охраной государства. Этими зданиями ведала Главнаука (Главное управление научными, научно-художественными, музейными и по охране природы учреждениями Наркомпроса РСФСР, существовало в 1922–1933). В какой-то мере их пытались приспособить к культурным нуждам советского государства: так, в старых монастырях устраивались музеи или экскурсионные базы, где, как при монахах, мог переночевать любознательный турист. Подчеркивался интерес молодежи к памятникам прошлых веков, важность их для «новой стройки» [А. Я., Древний Псков, КП 15.1927; В. А., Симоново, Ог 07.08.27]. Сохранение памятников освещается в печати, и под этим законным предлогом менее фанатичные журналисты (а с ними и арбатовский председатель) позволяют себе известную долю сентиментальности, пытаясь разглядеть формулу новой России в синтезе мирных мотивов церковной старины с индустриальным пафосом пятилетки, альянсе фабричных труб с колокольнями: «Синие глаза куполов смотрят на солнце. Ограда и три церкви монастыря Улейминского XVI столетия. Близ Углича — Покровский монастырь, основанный в XV веке… Все это, от чего терпко несет ладаном прошлого, раскрывает подлинные страницы старой «богомольной Руси» и заставляет наше сознание жить двойной жизнью… Ныне встал вопрос о сохранении архитектурных следов прошлого» [А. Торопов, Советский Углич, КН 27.1929; курсив мой. — Ю. Щ.]. Призывы к сохранению исторических церквей см. также в КН 16.1928 (Суздаль), НМ 02.1930 (Коломенское) и др. Говоря о церковной древности в покровительственном тоне, уделяя ей уютное подчиненное место в тени грандиозного нового, авторы очерков и статей тем самым деликатно берут старину под защиту: «В этом городе [Кинешме] есть древнейшие бревенчатые часовни, упоминаемые в сохлых восковых летописных пергаментах» [Ник. Смирнов, Воды волжские, ТД 07.1929].
В этом отношении к церковной старине наглядно проявляются пресловутые советские «двоемыслие» и «двуязычие» («двойная жизнь», см. курсив выше). Иные журналисты ради перестраховки нарочито смазывали границу между умиленным и презрительным тоном. Эту фальшь разоблачал современный очеркист:
«Небрежным, снисходительным тоном горожанина к провинциалу корреспондент похлопывает по плечу старый, старинный город: «.. Милый, смешной, сонный, как старенький протопоп к концу пасхальной литургии — господин Великий Новгород». Это теперь в моде — такой снисходительный тон разъездных корреспондентов» [В. Левашов, Милка, КП 06.1928].
Та же, в общем, двойственность, хотя и с атеистским задором, с заметным предпочтением трубы колокольне, предстает в очерке Ильфа и Петрова «Ярославль перед штурмом» [Необыкновенные истории…, 130–133].
Вероятно, в этих течениях «pro et contra» церковной старины можно проследить какую-то хронологию, свои приливы и отливы, которые историкам советской культуры еще предстоит выяснить. Поразительно, что московский Симонов монастырь, который еще летом 1927 пропагандировался как драгоценное наследие («В Симоново, к древним памятникам, бывшим так долго в пренебрежении, потянулась молодая, новая жизнь, жадно впитывающая все, что дает культура прошлых веков для новой стройки» [В. А., Симоново, Ог 07.08.27]), к моменту начала действия ЗТ был уничтожен как «цитадель мракобесия».
1//22
«Ах, как нехорошо!» — подумал посетитель, который и сам не знал имени своего отца. — В новелле О’Генри «Младенцы в джунглях» один жулик рассказывает другому, как он явился в нью-йоркский банк, назвался племянником адмирала Дьюи и запросил денежную ссуду. «Они уже готовы были обналичить мне вексель на его имя на тысячу долларов, но я не знал имени своего дяди» (благодарим за эту параллель М. В. Безродного). Обычное для Ильфа и Петрова совмещение советской реалии (самозванцы-вымогатели) с мотивом из литературы.