Боевые парни высадились на берег и устроили себе прекрасный ужин с пением и танцами…
Передовая лодка под управлением Джека продолжала мчаться вперед, забирая все, что попадалось ей на глаза. Однако справедливый Келли нашел способ поймать ребят с передовой лодки: он послал по обоим берегам двух конных, которые предостерегали фермеров и горожан относительно передовой грабительской лодки.
Времена теперь изменились. Вместо сахара и кофе веселые ребята находили в новых местах суровых полицейских и далеко не ласковых собак…
Так плыла вся армия Келли на восток, ведя борьбу с непокорными ребятами из передовой лодки. [Наконец,]…Джеку противно стало то, что он делает. Ведь кого он грабит? Своих же братьев безработных! Он убедил товарищей, и они вернулись к Келли».
7. Сладкое бремя славы
7//1
…Будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы «Стальное вымя», не удержался бы он, вышел бы из машины, ten бы в траву и тут же на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи По белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился…» — Пародия на литературу из крестьянской жизни, злоупотребляющую псевдонародным стилем, областными словами и той сермяжной проникновенностью, напевно-сказовой задушевностью, которую многие писатели считали необходимой принадлежностью деревенской темы. Черты, представленные здесь в сгущенном виде, более или менее широко рассеяны по «крестьянской прозе» 20-х гг. Ср., например: «Июнь-растун сделал свое дело. Поклонилась горизонту колосом налившая рожь, посерели широкоперые овсы… и над полями уныло затрюкали молодые перепела. Рожь идет, пары полны черной тоской по золоту семян» [Вас. Ряховский, Золотое дно, ЛГ 29.07.29].
Выдержанные в этом стиле картины природы, чаще всего с упоминанием «солнышка», с простонародной ономастикой/топонимикой, с междометиями, уменьшительностью и инверсиями, с «поэтическим» бессоюзным нанизыванием сказуемых ит.д., особенно типичны для зачинов — вступительных строк произведения, главы или раздела. Мы узнаем эти черты в зачинах Ф. Панферова: «Из-за Шихан-горы трехлетним карапузом выкатилось солнышко, улыбнулось полям, лесам, длинными лучистыми пальцами заерошило в соломенных крышах…»[Бруски, 1.8.3] — или в «Большой Каменке» А. Дорогойченко, превозносившейся критикой как ««Цемент» крестьянской литературы», где само начало настораживает в смысле возможной прямой связи с ЗТ:
«Эх, отдых на пахоте!
Эх ты, весеннее солнышко!
Бухнул Санек на землю вверх-брюшкой: пахал целый уповод.
Глянул — опрокинулась неба голубая громадина…»
Ср. такие места, как: «…Митрич храбрится: промолчи — еще пуще старуха расквокшится… Разболокся Митрич, на печку лезет» [с. 13, 15]; «До утра проглядел на звезды — ан их плавный мигливый хоровод; до утра шуршало под Саньком свежее, духмяное сено» [302]; «Косит провалившейся глазницей на Митрича, все угукает да агакает» [214]; «Слушай, Митрич, как пилы с высокой запевкой повизгивают, с жалобой ржавой поскуливают… Колгота!» [254-55]. Помимо лексических, отрывок о Ромуальдыче имеет и тематические параллели; так, в очерке М. Кольцова «В дороге» (1926) описывается путник, позволяющий себе «маленькую дорожную радость» переобувания: «Домовито усядется путник на кочку [как и писатель-середнячок в ЗТ], снимет лапти… развернет, растянет и хорошенько вытряхнет портянки» и т. п. [в его кн.: Сотворение мира]. Еще один пассаж про присевшего на обочине мужичка встречаем мы в очерке о деревенском изобретателе: «На третьей полосатой версте от станции Вышний Волочек мы увидели из окна вагона сидевшего на большаке человека без шапки, в берестовых лаптях, с плетеным из лыка кошелем за спиной и в серой посконной рубахе… Он сидел на горбыле, поросшем травой, и жамкал черную ржаную пышку… Вокруг него пенились зелеными всходами поля, волновалась степь…» [П. Рыжей и Л. Тубельский, КН 07.1926].
У некоторых литераторов квазинародный поэтический стиль приобретал крайние формы, со многими сгущенными и уродливыми речениями. В одном фельетоне Г. Рыклина цитируется повесть писателя Венгерова из газеты «Грозненский рабочий»:
«Он, Евмен Колупайлов, турзучий братишка, некогда в разметанные дни, туго, как чахлый гриб, заглатывал жизнь. Рожнился первый путь игривым риском… Евмен мотал обширной глаз, грыз ледяной накат ошибок до одури, с нутрявой болью грузил видимым мерилом встрепанный мир» [Турзучие братишки, ТД 09.1927]; слишком густая пародийность вызывает подозрения в неподлинности.
Не следует, впрочем, искать сколько-нибудь точных соответствий между юмореской о старике Ромуальдыче и какими-либо конкретными произведениями современной литературы. Соавторы пародируют универсальные черты, присущие псевдонародной манере: склонность к восторженно-задушевному тону, особенно при описании природного цикла, к былинной певучести, тягучему нанизыванию однородных и сочиненных фраз, к архаизмам, диалектизмам, сусальному просторечию, уменьшительности и крестьянским именам на «-овна», «-ыч» 1. Этот стиль, как и пародии на него, существовал в литературе давно. Ср., например, рассказ Тэффи, где он выведен как одна из масок эстетствующего интеллигента: «— Эх-ма! Хороша ты, мать сыра земля!.. А что, Пахомыч, уродил нынче Бог овсеца хорошего, ась?.. Правда, аль нет, Пахомыч? Ась? Прости, коли что неладно согрубил» и т. п. [Без стиля]. В памяти читателей ЗТ еще были свежи пародии на А. Ремизова, составлявшие заметную струю старой юмористики: «Плясавица под забором куевдилась: жиганила, в углу подъелдонивала. Привереды по промоинам трепыхала. Слам тырбанила. Кувыки каверзила… Селифоныч отчугунил за уголовщину» и т. п. [в кн.: Бегак и др., Русская литературная пародия] или: «А в лесу волк сипит, хорхает, хрякает, жутко, жумно, инда сердце козлячье жахкает… Хрякнул волк, хрипнул, мордой в брюхо козлятье вхлюпнулся…» [Парнас дыбом]. Как всегда, соавторы дают мотив, опирающийся одновременно на несколько традиций, совмещающий новые штампы со старыми. Что же касается реальной крестьянской прозы 20-х гг., то она в целом далеко не обладала той густотой стиля, какой отмечен опус писателя-середнячка из группы «Стальное вымя», и ориентировалась скорее на привычное реалистико-психологическое повествование, лишь кое-где орнаментированное сказовым элементом 2.
Помимо «сермяжного» направления крестьянской литературы, данное место ЗТ воспроизводит жанровую черту классического романа — авторское отступление (обычно начальное, с описанием утра и солнечного восхода), где писатель отмежевывается от некоего типичного литератора, пародируя стиль, в котором тот стал бы разрабатывать зачин. Этим воображаемым прологом автор задает свой собственный стилистический ключ, оттеняя его натуральность и простоту сравнением с чьей-то смехотворной манерностью.
Сервантес в сцене первого выезда Дон Кихота говорит, что будущий историк, по всей вероятности, так расскажет об этом событии:
«Едва светлокудрый Феб распустил по лицу широкой и просторной земли золотые нити своих прекрасных волос, едва маленькие пестрые птички сладкой и нежной гармонией своих мелодичных голосов приветствовали появление румяной Авроры, покинувшей мягкое ложе ревнивого супруга… как знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский, встав с изнеживающей перины, вскочил на своего славного коня Россинанта и пустился в путь по древней знаменитой Монтьельской равнине» [1.2].
«Мещанский роман» А. Фюретьера начинается пространным отмежеванием автора от писателей, претендующих на красноречие: эти последние не преминули бы описать со множеством ухищрений и поэтических тонкостей ту «простую треугольную площадь, окруженную самыми заурядными мещанскими домами», на которой завязывается действие романа. В «Комическом романе» Скаррона и «Томе Джонсе» Филдинга ряд глав открывается картинами природы — сначала в напыщенно-орнаментальном стиле, затем в обычных, безыскусственных словах:
«Солнце уже совершило более половины своего пути, и его колесница, достигшая небосклона, катилась быстрее, нежели того хотелось божеству… Его кони вдыхали морской воздух и ржали, предчувствуя близость моря, где, как говорят, их господин отдыхает каждую ночь… Говоря простым человеческим языком, было между пятью и шестью часами вечера» [Комический роман, 1.1; ср.: Том Джонс, Х.2 и Х.9; XI.9 и др.].
Салтыков-Щедрин во вступительных строках «Истории одного города» имитирует летопись и «Слово о полку Игореве» (которое, кстати, и само открывается отмежеванием от другого автора — Бояна). Одна из глав «Пушторга» И. Сельвинского (1927) начинается аналогичным пассажем «под Маяковского» и отмежеванием от него [III. 1–4] 3.
7//2
— Молоко и сено, — сказал Остап, когда «Антилопа» на рассвете покидала деревню… Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. — Близкое клише иронически цитируется у Достоевского: «Du lait, de Therbe fraîche, — это все, что есть идеально идиллического у парижского буржуа: в этом, как известно, весь взгляд его на «nature et la vérité!»» [Игрок; отмечено у Zehrer].
«Мои бедные друзья» также имеет французское звучание — выражение pauvre ami обычно у Мопассана, Флобера и др. См. также ДС 39//5. В настоящей главе есть и другие переклички с французской литературой [см. ниже, примечание 13]. Это один из многих случаев, когда соавторы проводят мотивы одинакового происхождения или одной культурной принадлежности через целую главу или сюжетную линию — гомеровские в ДС 34, лермонтовско-николаевские в ДС 36, сталинские в ЗТ 25, пушкинские в ЗТ 35 (см. комментарии к этим главам).
7//3
И он [Балаганов] сразу же приобретет вид студента, занимающегося физкультурой.