7//23
Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями. Искателям приключений остался только бензиновый хвост. — Отметим типичные для тех лет существительные («крылья»), эпитеты («лаковый») и глаголы («сиять», «сверкать», «лететь», «нестись») при описании современных средств передвижения. Ср.: Он черным лаком отливает, / Сияя гранями стекла, / Он в сумрак ночи простирает / Два белых ангельских крыла [В. Ходасевич, Автомобиль (1921)]; «Автобус пронесся дальше своим светлейшим, лакированным, комфортабельным царством» [И. Катаев, Автобус (1929)]; Тогда, растворив в зеркалах рассвет, / Весь в молниях и звонках, / Пылая лаковой желтизной, / Ко мне подлетел трамвай [Э. Багрицкий, Последняя ночь (1932)]; «Лакированные крылья экипажа» [Агеев, Роман с кокаином (1934), гл. 5]. Образ крылатого, летящего автомобиля («авто в облаках») был популярен у одесских поэтов предреволюционных лет; в стихотворении П. Сторицына «Бензиновый Пегас» авто взмывает в облака, расправив радужные крылья [см.: Скорино, Писатель и его время, 45].
В данном эпизоде использован традиционный мотив «экипаж и пешеход», когда один из двух партнеров проезжает в экипаже (карете, автомобиле, поезде…)» а другой грустно следит за ним с обочины дороги (тротуара, платформы…). Фигура пешехода, провожающего глазами или тщетно пытающегося преследовать экипаж, выражает тему неуд ачливости, обездоленности, униженности, «невхожести» в тот мир, к которому принадлежит другой, а также тему «разошедшихся судеб» ранее близких людей (двух друзей, любовников, родственников и проч.), из которых один устремляется к какой-то иной, более яркой жизни, другой же остается в прежнем состоянии. Примеры многочисленны: «Максим Максимыч» Лермонтова (Максим Максимыч на дороге, Печорин в коляске), «Нос» Гоголя (майор Ковалев видит нос проезжающим в карете), «Воскресение» Толстого (Катюша на платформе, Нехлюдов в вагоне), «Анна на шее» Чехова (Анна в поезде, ее отец и братья на перроне; Анна в дрожках, отец и братья на тротуаре), «Тройка» Некрасова и ми. др. В романах Ильфа и Петрова данный мотив встречается несколько раз, выражая типичную для ДС/ЗТ тему «непричастности», аутсайдерства героя; ср. ДС 39 (Бендер и журналисты из «Станка» на автомобилях), ЗТ 30 (Бендер выброшен из поезда, не взят в самолет).
Примечания к комментариям
1 [к 7//1]. Самым популярным отчеством мужика еще со времен Козьмы Пруткова было «Пахомыч» (Трясясь Пахомыч на запятках…). В советское время пародисты стали подставлять в эту сермяжную формулу редкие или иностранные имена. Помимо данного места романа, ср. пародию В. Ардова на рассказы из жизни «на местах»: «председатель колхоза Анемподистыч», «соседка — старая Елпидифоровна», «сварливая Мелитоновна» [Литературная штамповка, или Пиши как люди! // В. Ардов, Цветочки, ягодки и пр., 265–269].
2 [к 7//1]. Некоторые другие примеры пародий на злоупотребление «местными» словами мы находим у бывших сатириконовцев, например, в фельетоне О. Л. Д’Ора: «Шмаруя и шмурыгая, Василий базыкался и крепко шуровал…» и т. д. [Хроника литературных мод, См 28.1927]. Или крайнее преувеличение в рассказе Арк. Бухова: «Игнатий задрюкал по меже. Кругом карагачило. Сунявые жаворонки пидрукали в зукаме. Хабындряли гуки. Лопыдряли суки. Вдали мельтепело» и т. д. [Рождение языка (1935) // Арк. Бухов, Жуки на булавках].
3 [к 7//1]. Сходным образом очерк М. Кольцова об открытии Шатурской ГЭС начинается с образцов двух альтернативных стилей, в которых можно было бы описывать это событие, — напыщенно-газетного и «крестьянского». Второй напоминает стиль «середнячка» из ЗТ, уступая ему, однако, в чистоте и отточенности: «Неуемной кондовой тоской притаилось корявое расейское болото. Истошно булгачат кулики и смертушки окаянной ждут, когда неистовая шатуркина глотка чебурахнет в огненное чрево толстущие охапки взопревшей торфины…»[Рождение первенца (1925), в кн.: Кольцов, Сотворение мира]. Пародия Ильфа и Петрова остается непревзойденной.
4 [к 7//7]. Подтверждается рисунком Б. Ефимова, где в очереди на аукцион старинных вещей стоят, наряду с иностранными дипломатами, советские обыватели: бабка в платке, с кошелкой, зощенковский пролетарий в шапке-ушанке, с флюсом, и др. [Чу 03.1929].
8. Кризис жанра
8//1
Внизу на тарелочке лежал незнакомый город. Он был нарезан аккуратно, как торт. Разноцветные утренние пары носились над ним. — Вид сверху на город— элемент романтического путевого ландшафта. Ср.: «Взобравшись на холм, я увидел прелестную приветливую долину и в ней порядочных размеров городок» [Гофман, Эликсиры дьявола: Дорожные приключения]. «С одного из первых холмов я еще раз посмотрел вниз, в долину, где Остероде со своими красными крышами выглядывает из чащи зеленых сосновых лесов, как мшистая роза» [Гейне, Путевые картины, 95].
В разговорах аферистов у О’Генри планируемый объект грабежа — Нью-Йорк — видится как сладкое, приберегаемое на десерт блюдо. «I’d been saving New York for dessert», — говорит один, а другой возражает: «It don’t dawn upon me that [the city] is ours with a cherry in it». (В переводе сатириконовца В. Азова: «Я берег Нью-Йорк для десерта… — Мне не кажется, что он так уж и лежит перед нами готовый: пожалуйте, мол, меня кушать».) В ЗТ городок, подлежащий «эксплуатации» жуликами (см. далее: «Райская долина. Такие города приятно грабить рано утром, когда еще не печет солнце… Сейчас как раз раннее утро»), также уподоблен сладкому — нарезанному на тарелочке торту. (Параллель указана М. В. Безродным.) 1
8//1а
…Легчайшее посвистывание почудилось спешившимся антилоповцам. Очевидно, это храпели граждане. — Античная параллель; критикуя нравы жителей города Тарса, Дион Хризостом дает гиперболизированную картину коллективного храпа всего населения; звук этот он считает признаком бесстыдства, лени и распущенности [речь 33].
8//2
— …Все те же сны! Те же самые сны! — Реминисценция из «Бориса Годунова»: «Григорий (пробуждается): Все тот же сон! возможно ль? в третий раз / Проклятый сон!
8//3
— Снятся, проклятые… — Фраза с аллюзией на нечистую силу, как это видно из гоголевских параллелей: «[Городничий: ] Раз как-то случилось, забавляя детей, выстроил будку из карт, да после того всю ночь снились, проклятые» [Ревизор, д. 3, явл. 5]; «…Всю ночь мне снился, окаянный» [Коробочка, Мертвые души, гл. 3]. Ср. сходный строй фразы: «— Нет спокоя, проклятые! — проворчал он с гневом на кого-то» [кн. Н. А. Болконский — Война и мир, III.2.3].
Как реакция отсталых персонажей на советские новшества формула встречалась до Ильфа и Петрова. «Замучили, окаянные», — стонет дьячок, жалуясь батюшке на засилье политграмоты [Булгаков, Главполитбогослужение (1924), Ранняя несобранная проза]. «Фу, чорт, жужжит, проклятый!» — подпись под напоминающим о Хворобьеве рисунком «Бессонница в летнюю ночь», где старорежимный (с моноклем в глазу) старик никак не может заснуть в своей постели из-за кружащего над домом аэроплана [ТД 09.1927].
8//4
Бендер удивленно разглядывал странного человека с бакенбардами, которые можно найти теперь разве только на министерском лице швейцара консерватории. — Когда швейцар, кучер, дворецкий или иное лицо, совмещающее функцию прислуживания с важностью осанки, уподобляется сановнику, министру, генералу, даже монарху (или наоборот), то перед нами знакомое гнездо метафор из литературы XIX–XX в. Мы встречаем его у Гоголя в повести о капитане Копейкине («Один швейцар уже выглядит генералиссимусом: вызолоченная булава, графская физиономия…») и у Б. Зайцева («Капельдинеры в Большом театре, похожие на министров» [Москва, 12]). Формула эта имелась и в западной литературе: например, у Диккенса метрдотель похож на архиепископа Гринвичского [Наш общий друг, IV.4].
В советские годы эти довольно затертые метафоры пригодились для десакрализации имперского прошлого: «Заведующий пивной с красивой проседью в бороде Александра Ш» [Чумандрин, Фабрика Рабле, 299]; Сидит извозчик, как на троне [Заболоцкий, Столбцы]; «Представительный старик с генеральскими бакенбардами — издательский мажордом, славившийся своим умением улаживать скандалы» [Каверин, Скандалист];
«Царь, похожий на лихача, окруженный старшими дворниками в поддевках и бляхах и коронационными бурятами» [О. Мандельштам, 1-я международная крестьянская конференция, Собр. соч., т. 2: 201]; «Царь с бородой, как у дворника» [Катаев, Растратчики, гл. 4]. Для Европы подбирается вариант без бороды: «Портье [в берлинском отеле] похож на императора Наполеона» [Бабель, Блуждающие звезды].
Как заметил комментатору Д. Аране, мода на бакенбарды — в подражание Александру II — через сановников и генералов докатилась до унтер-офицеров, которые после армии часто шли в швейцары, капельдинеры и т. п., сохраняя на лице моду предыдущего царствования. Отсюда и соответствующие уподобления. Ср.: «Швейцар Лукьянов, с седыми усами и бакенбардами под Александра II (помнит еще Плевну)» [Зенкевич, На стрежень, 393]; «Дедушка отпустил бакенбарды и стал походить лицом на императора Александра II» [Катаев, Кладбище в Скулянах, действие в 1865]. Эта историческая справка применительно к России, разумеется, не отменяет чисто типологических причин живучести мотива (контраст маленькой должности и величественного оформления лица).
8//5
— Чур меня, чур! — воскликнул он с шаляпинскими интонациями в голосе. — Все тот же сон! А-а-а! — Реминисценция из оперы М. Мусоргского «Борис Годунов»: «Кто это там в углу?.. Чур, чур, дитя!»
8//6
[Остап]…подхватил бакенбардиста в свои могучие объятия. — Бакенбардист — слово из литературного языка конца XIX-начала XX в., часто встречающееся, среди прочих, у Н. Лейкина, С. Юшкевича, в мемуарах М. В. Добужинского и др.