Эх, / машинушку пустим, // Непрерывная — / сама пойдет, // Наладим, / подмажем / да пустим… В. Каверин в романе «Художник неизвестен» (1931) пишет об утопическом будущем, «где няньки будут укачивать своих питомцев сказками о дне, который был воскресеньем» [VI. 14]. Но проектируемые реформы календаря на этом не останавливались. Академия наук выдвинула проект, предлагавший упразднить субботу и воскресенье, а также 31-е числа, и сократить год до 360 дней, причем революционные праздники предполагалось выключить из общего счета дней, как бы ставя их вне времени. Говорилось даже о необходимости ввести новое летоисчисление — с октября 1917. В эмигрантской печати на все это откликнулся Дон-Аминадо остроумной сатирой «На мотивы кадрили».
Как обычно при революционных новшествах, новый порядок стремились закрепить изменениями в языке: вместо «праздник» говорили «день отдыха»; устраивались «дома отдыха пятого дня» (один из них — в Александровском дворце Детского, бывшего Царского, села); требовали отменить названия дней недели, обозначив их в календаре серпами, молотами, звездами и т. п. Становилось архаизмом и само понятие недели. Новую неделю некоторые предлагали называть «пятницей» (по образцу «седмицы»), но возобладал термин «пятидневка»: «Вагин скучал уже вторую пятидневку… [Баптист] Ломов смотрит на [подмастерье] Ванюшку уже третью пятидневку, — читаем в тогдашних очерках из заводской жизни; «Дядя, правда, что у вас в Ленинграде только два раза в пятидневку бывает солнце?» — спрашивает ребенок в записях писателя Л. Пантелеева. Откликнулась на новый календарь и наиболее злободневная форма фольклора, частушка: Мы с миленочком сидели / Пятидневочку одну, / Посидели пятидневочку — / Понравилась ему.
О том, как новый трудовой режим рисовался взгляду стороннего наблюдателя, говорят записки американского художника, посетившего СССР летом 1931: «Иностранцу в России разобраться в выходных днях не легче, чем в знаках Зодиака. Планы экскурсий, путешествий, деловых встреч то и дело срываются, т. к. в последнюю минуту узнаешь, что у смотрителя музея, администратора отеля, гида или билетного кассира, с которым ты говорил вчера, сегодня «пятый день», и соответствующая служба не работает… Так как все в России работают по пятидневной системе, и выходной каждую неделю падает на другой день, не остается ничего другого, кроме как наизусть запоминать график каждого, с кем имеешь дело».
«Фиолетовые пятые числа» — вероятно, намек на календари пятидневок, в которых различные дни рабочего цикла обозначались особыми цветами. Такие календари обсуждаются в романе В. Каверина: «…это был усеянный разноцветными кружками табель-календарь пятидневки. — Не думаете ли вы… что, если дни уже различаются по цветам, стало быть, через два-три года по цветам будет различаться все трудовое население Союза? Цвет дня отдыха станет признаком человека!.. Подхалимы, у которых, скажем, зеленый выходной день, начнут перекрашивать в зеленый цвет свои дома, своих жен и детей…» [Художник неизвестен, III.7].
В одной из тогдашних карикатур остроумно совмещены две темы — непрерывка и чистка: «Кошмарный сон. — Кошмар! Приснилось, что перешли на непрерывную чистку» (см. ЗТ 4//10 — о чистке, ДС 39//13 — о так называемой «конденсации» мотивов, которую 3. Фрейд считает типичной чертой сновидений).
Вопрос огоньковской «Индустрианы»: «34. Кто выдвинул проект непрерывной рабочей недели?» Ответ: «Ю. Ларин» [Ог 10.04.30].
[Ю. Ларин, Непрерывка, ТД 08.1929; А. Литвак, Бывшее воскресенье, КН 43.1929; Д. Маллори, Непрерывная в быту, КН 44.1929; Дон-Аминадо, Наша маленькая жизнь, 285, 730; Геллер, Некрич, Утопия у власти, т. 1: 237; П. Дубнер, Советский календарь, Ог 13.10.29; Письма в редакцию, Из 30.08.29; Не праздники, а дни отдыха, Из 14.04.29; Праздники — ненужный пережиток прошлого, Из 28.04.29; Кольцов, Конец, конец скуке мира, в его одноименной книге; Маяковский в Ог 22.09.29; Ник. Ассанов, Корпуса, которые не сдают, НМ 02.1930; Л. Пантелеев, Записная книжка 1924–1931 // Л. Пантелеев, Приоткрытая дверь, 239; Darling, Ding Goes to Russia, 151–153; Кошмарный сон, рис. А. Радакова, Чу 42.1929.]
8//21
«Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?» — думал он. — Сатириконовский акцент: «— Что-то теперь делает этот болван Харченко? — вспомнил Клинков» [А. Аверченко, Молодость, Ст 31.1910].
8//22
…Вспоминались ему… клубные семейные вечера с лекциями и пивом. — Клубные вечера, куда рабочие и служащие приглашались вместе с семьей, широко пропагандировались в конце 20-х гг. в рамках антиалкогольной кампании, однако без большого успеха. «Рабочий приводит жену и детей в клуб в очень редких случаях, — пишет М. Кольцов. — Клуб просто не может вместить всех своих членов вместе с семьями». Частая тема юмора — семейные склоки и пьянство во время этих мероприятий. На одной из карикатур, с надписью «Семейный вечер в городском театре», изображена потасовка многочисленных супружеских пар. На рисунке «Семейный вечер в клубе» — у подъезда клуба выстроилась вереница карет… «скорой помощи». Другая карикатура озаглавлена «По-семейному»: «— Ты с ума сошел. В клубе жену бить… — Не мешай: вечер-то семейный». [Кольцов, Пустите в чайную (1928); Советский юмор, ИР 20.04.29; Кр 41.1928; Кр 20.1928; Б. Л., Семейный вечер, Бич 47.1927, и др.].
8//23
«В своих снах я увижу то, что мне будет приятно увидеть». — Человек, преследуемый снами на одну и ту же тему, фигурирует также в рассказах соавторов о городе Колоколамске — это обыватель Завитков, которому из ночи в ночь снятся партийные работники, кланяющиеся ему в пояс. Сновидения Завиткова становятся событием, скандализующим местное общество; каждое утро город ждет его пробуждения в надежде, что крамольные сны прекратились [Чу 05.1929].
Мотив тяжелых советских снов, вытесняющих приятные старые сны, появляется в рассказе П. Романова «Светлые сны» (1919). Вместо святых и угодников деревенские жители видят своего «председателя» с плеткой верхом на бревне и много других неприятных вещей.
Заказ снов — идея не новая. «Жаль, что [сны] нельзя заказывать», — мечтает герой С. Юшкевича [Леон Дрей, 201]. Выполняет заказы своих домашних на сны юный Иван Бабичев в «Зависти» Олеши. В «Жизнеописании С. А. Лососинова» С. Заяицкого один из персонажей, как Хворобьев, безуспешно пытается программировать свои сны: «…Заказал себе сон: благотворительный бал в Охотничьем клубе. И действительно приснился ему клуб, но вместо барышень сидели все полные генералы…» [II.9]. Ср. сон на тему «юбилей Сущевской пожарной части» выше, в примечании 7. На этой линии лежит и запись Ильфа, являющаяся зародышем главы о Хворобьеве: «Последнее утешение он хотел найти в снах, но даже сны стали современными и злободневными» [ИЗК, 230].
Тема заказываемых, предписываемых или редактируемых снов в связи с данной главой ЗТ посвящена статья А. К. Жолковского «Замятин, Оруэлл и Хворобьев: о снах нового типа», содержащая много интертекстуальных наблюдений. Там указаны параллели с «Невским проспектом», где художник Пискарев «бросается в постель», желая увидеть во сне прекрасную незнакомку в идеализированном виде; с «Селом Степанчиковым» Достоевского, где дворовый Фалалей видит каждую ночь «белого быка» вместо тех облагороженных снов, которых требует от него Фома Опискин, и ряд других. Сон, как и сумасшедший дом [см. ЗТ 16//13], есть последнее прибежище людей, взыскующих свободы, в условиях государственного контроля над умами — мысль, высказанная уже Г. Гейне [Германия, гл. 17].
В статье подчеркивается роль сна и сновидений как принципиально интимной, не поддающейся социальному контролю сферы душевной жизни, которой, однако, не удается избегнуть манипуляции и программирования в тоталитарных условиях, что показано в антиутопических произведениях, как «Мы» Е. Замятина, «1984» Дж. Оруэлла, «Прекрасный новый мир» О. Хаксли и др. Комическим вариантом этих антиутопий может считаться и история Хворобьева. Склонность соавторов к одновременному высмеиванию обеих авторитарных систем, советской и дореволюционной, сказывается в том, что «и лелеемые Хворобьевым «частные» ценности [которые он желает видеть во сне] суть бюрократические клише, только другой эпохи».
Автор статьи формулирует архетипический комплекс, обычно присутствующий в сюжетах с контролируемыми снами; в частности, жертва обычно ищет убежища в «Старом Доме», в общении со «Стариком», представляющим прежнее мышление, и при этом нередко оказывается в положении пассивного «Ребенка» или «Больного» перед лицом более сильного и циничного персонажа — «Инквизитора» или «Провокатора», — обладающего полным пониманием тоталитарной ситуации. В ЗТ 8 налицо эти элементы: «Старый Дом» — в виде загородного домика Хворобьева; «Старик» — в лице самого монархиста, который выполняет эту функцию по совместительству со своей ролью страдающего героя; «Инквизитор» («Провокатор») — в лице Бендера, обосновывающего неизбежность дурных снов существованием советской власти; наконец, приникая к плечу Остапа, ожидая от него избавления от советских снов, Хворобьев играет роль «Ребенка» / «Больного».
Другой мотив, представленный в хворобьевском эпизоде, роднит его с «Рассказом о гусаре-схимнике ****** [ДС12] — это «неудачаотшельничества». Хворобьев, как и граф Алексей Буланов, удалился от мира, желая жить в соответствии с потребностями своей души, однако советская реальность подвергает его жестоким искушениям (сны, как в ДС — клопы). Типичный момент многих повествований, в частности, плутовских, — встреча странствующего героя с отшельником [см.: Frenzel, Motive der Weltliteratur, 132, 139: Einsiedler], Обычно герой, набредший на хижину отшельника, получает от него тот или иной мудрый урок. Но у Ильфа и Петрова, как известно, все наоборот: сам отшельник нуждается в помощи и ожидает ее от своего посетителя. Вместе с историями о гусаре-схимнике [см. ДС 12//11] и о Вечном Жиде [см. ЗТ 27//5] данный эпизод романа образует издевательскую «трилогию» на тему о крушении и выворачивании наизнанку вековых архетипов перед лицом небывалой советской нови.