Следует подчеркнуть, что в основе «сексуальной эмансипации» 20-х гг. было больше идеологической принципиальности, чем половой распущенности, и она вполне уживалась с пуританскими взглядами в духе XIX в. 1
Раздавались и протесты против чрезмерного радикализма в брачном и половом вопросе. В деревне, по данным печати, преобладало более уважительное отношение к семье, и процент разводов был незначителен по сравнению с городом. Некоторые видные коммунисты, как А. А. Сольц или Д. Б. Рязанов, высказывались за более консервативный подход к браку и семье. Эти дискуссии и поиски новых форм бытовых взаимоотношений нашли отражение на страницах многих литературных произведений.
Примечание к комментариям
1 [к 12//13]. Так, М. Фишер передает свой спор с комсомолкой, которая, настаивая на своем праве выходить замуж хоть каждый день, в то же время осуждает иностранца, проводившего домой с вечеринки советскую девушку вместо своей жены [Fischer, Му Lives in Russia, 73–74].
13. Васисуалий Лоханкин и его роль в русской революции
13//1
Ровно в шестнадцать часов сорок минут Васисуалий Лоханкин объявил голодовку. Он лежал на клеенчатом диване, отвернувшись от всего мира… в подтяжках и зеленых носках, которые в Черноморске называют также карпетками. — Сюжет Лоханкина намечен в записях Ильфа: «Человек объявил голодовку, потому что жена ушла» [ИЗК, 171]. Голодовка — типичное средство протеста политзаключенных [см. Зензинов, Пережитое, 359; Солженицын, Архипелаг Гулаг, т. 1: 468 сл., и др.]. На уход жены Лоханкин отвечает в духе тех интеллигентов, сыгравших «роль в русской революции», отголоском которых является его образ [см. ниже, примечание 6]. Попытки прибегать к этому средству в советских условиях не поощрялись; например, в фельетоне «Правды» высмеивается хозяйственник, объявивший голодовку в ответ на увольнение с работы [Пр 04.01.29].
В автобиографической повести В. Катаева «Хуторок в степи» отец героя, учитель В. П. Бачей, лежит на кровати «поверх марсельского одеяла, поджав ноги в белых карпетках»; о марсельском одеяле у Лоханкина см. ЗТ 21//2. Ср. сходную глоссу одесского языка у другого писателя-одессита: «Деревянные сандалии, называвшиеся в Одессе стукалками» [Козачинский, Зеленый фургон, 243].
«Революционный» мотив голодовки совмещен с обломовским диваном, известным атрибутом российских бездельников и лишних людей. Еще в юмористике 10-х гг. диван осознается как стереотип и символ; в одной пьесе при поднятии занавеса на сцене представал человек, лежащий на диване, и произносил монолог: Я — господин Иванов, / Я пролежал уже десяток диванов… и т. д. [Н. Н. Вентцель, Лицедейство о господине Иванове (1912), в кн.: Русская театральная пародия]. В стихотворении Саши Черного «Интеллигент» (1908) герой, подобно Лоханкину, страдает на диване, повернувшись спиной к обманувшей надежде. Как известно, диван играет сходную роль и в «Зависти» Ю. Олеши.
Лежащий на диване или кровати герой в качестве начальной мизансцены (романа, рассказа, главы и т. п.) представлен в «Обломове», в комедии Н. А. Некрасова «Осенняя скука», в романе А. Ф. Писемского «Люди сороковых годов» (кожаный диван [II. 1]), в рассказе И. Н. Потапенко «Почтмейстер и колбаса» (клеенчатый диван, как в ЗТ) и др. Не исключена реминисценция из «Войны и мира», ср: «…она [княжна Марья] лежала на диване лицом к стене…» [III.2.10].
Фамилия «Лоханкин» записана в ИЗК, 198. Персонаж по имени Васисуалий Лоханкин впервые появляется у соавторов в качестве гробовщика в рассказе из серии «Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска» [Чу 03.1929]. Фамилия могла быть позаимствована из пьесы А. Н. Толстого «Чудеса в решете» (1926), где фигурирует Лоханкин — «клубный жучок, или марафон». Псевдоним «Васисуалий Теткин» встречается в «Новом Сатириконе» (например, под стихами в НС 03.1915; более ранняя его форма — «Вильгельм Теткин»). Прозвище «Васисуалий» носил довольно известный церковный функционер начала XX века,
«весьма любопытный как тип «хитрого мужичонки» человек, чиновник особых поручений при Победоносцеве, Вас. Скворцов, редактор «Миссионерского обозрения»… Фигура интересная. Отчасти комическая, — над ним и свои подсмеивались… Официальный миссионер, он славился жестокостью по «обращенью» духоборов и всяких «заблудших» в лоно православия. Вид у него был мужичка не без добродушия, но внутри этого «Васисуалия» 1 (по непочтительной кличке) грызло тщеславие: давно мечтал стать «генералом» (дослужиться до «действительного»…)» [Гиппиус, Дмитрий Мережковский, 93–94; указала О. Матич].
13//2
Жена бросала в крашеный дорожный мешок свое добро: фигурные флаконы, резиновый валик для массажа, два платья с хвостами и одно старое без хвоста, фетровый кивер со стеклянным полумесяцем, медные патроны с губной помадой и трикотажные рейтузы. — Эти принадлежности женского туалета заслуживают реального комментария ввиду своей важности для истории моды. Пока же ограничимся мотивной параллелью — хотя и менее колоритной — из расссказа Б. Левина «Одна радость», где жена тоже уходит от мужа: «— Ты мне противен. Я с тобой ни одной минуты не останусь больше… — повторяла она и поспешно запихивала в чемодан простыни, наволочки, одеколон» [Левин, Голубые конверты].
13//3
— Но почему же, почему? — сказал Лоханкин с коровьей страстностью. — Ср.: «— Но почему же, почему? — спрашивал, ходя по пятам за рассерженной сестрою, Виталий Павлович» [М. Кузмин, Мечтатели, 1.6]. Совпадение любопытно на фоне общего сходства между Лоханкиным и героем Кузмина, который также имеет тряпичный характер, брошен женой, надоедает ей расспросами: «Любишь ли ты меня?», «Ты меня выгоняешь?» и т. н. [1.7], угрожает уехать [там же] — ср. лоханкинское: «…уйду я прочь и прокляну притом» (ЗТ 21) — и требует уксусной эссенции, чтобы отравиться [1.8]. Популярная повесть М. Кузмина, печатавшаяся в 1912 в «Ниве», могла дать соавторам штрихи для портрета бесхарактерного интеллигента, ставящего себя в унизительные положения.
13//4
Задрожала фараонская бородка. — Стилизованная заостренная или в виде бруска бородка — черта богов и фараонов на древнеегипетских изображениях; встречается также у сфинксов. В советское время мода на подобные бородки (плюс пенсне) сохранялась в основном среди старорежимных интеллигентов, изображенных, среди прочего, на рисунках Н. Радлова к книгам М. Зощенко («Лишние люди», Л., 1930, «Личная жизнь», Л., 1934 и др.). Герой И. Эренбурга Алексей Тишин наделен и бородкой, и пенсне [Хулио Хуренито, гл. 5; см. ниже, примечание 6]. Иностранец в 1933 отмечает, что бороду в городах уже не носят, хотя иногда на улице можно встретить «хорошо одетого господина с маленькой заостренной бородкой, с портфелем — вероятно, это профессор или судья, служивший и при новом, и при старом режиме» [Oudard, Attrait de Moscou, 30, 32; то же в 1927: Noe, Golden Days, 53].
В одном из очерков Л. Андреева интеллигент лоханкинского типа характеризуется следующим сравнением: «Тощий, как фараонова корова, и ненасытный, как она…» [О российском интеллигенте, Поли. собр. соч., т. 6:174; курсив мой. — Ю. Щ.]. Ср. соответствующие мотивы в образе Васисуалия: «отвратительное мычание» [ниже в ЗТ 13], «…повторил Лоханкин коровьим голосом» [ЗТ 21] и в особенности: «— Но почему же, почему? — сказал Лоханкин с коровьей страстностью» [см. выше, примечание 3], вслед за чем почти сразу идет фраза: «Задрожала фараонская бородка». Таким образом, Васисуалий сочетает черты фараона и коровы, и слова «фараонова корова» прозрачно зашифрованы в лоханкинских пассажах романа.
С фараоновыми коровами связан и лоханкинский мотив голодовки. Он отсылает нас к библейскому рассказу [Быт. 41, 1-31], где фигурируют тощие коровы, аллегория засушливых годов. С голодным годом — правда, без участия фараоновой коровы — ассоциируется и бородка А.С.Тишина, этого собрата Васисуалия по социальной прослойке: «Показательней] русск[ий] интеллигент с жидкой, как будто в год неурожая взошедшей бородкой» [Хулио Хуренито, гл. 5].
Этот узел библейских ассоциаций в обрисовке интеллигента позволяет предположить знакомство соавторов с очерком Л. Андреева и сублиминальное применение к Лоханкину андреевского выпада в адрес интеллигента.
Между «коровой» и «фараоном» существуют и другие переклички, менее заметные, отдельные от интеллигентского топоса. Как известно, ругательным прозвищем полицейского во французском языке служит vache — корова (ср. знаменитое «Mort aux vachest» в «Кренкебиле» Анатоля Франса), а в русском— «фараон». Видимо, эта ассоциация двух понятий в начале XX в. была живой и ощутимой, иначе пришлось бы считать простым совпадением, например, стихотворение в «полицейском» (целиком посвященном сатире на полицию) номере «Сатирикона». Обращенное к полицейскому, оно кончается словами: И мудрено ли, что народный глас / Тебя равняет к древним фараонам?, после чего следует подпись «Гудим Бодай-Корова» [Ст 21.1912, 2].
13//5
Упиваясь своим горем, Лоханкин даже не замечал, что говорит пятистопным ямбом… — Переход персонажа с прозы на стихи, причем не цитируемые, а оригинальные — едва ли не уникальный случай в русской литературе (если не считать водевилей). Вне русской почвы можно указать некоторые параллели, например, диалог Лукиана «Менипп», где заглавный герой после посещения преисподней (где он общался с Гомером и Еврипидом) говорит цитатами из трагедий и «Одиссеи», вызывая этим досаду собеседника: «Да перестань ты говорить ямбами; ты, видно, с ума сошел»; прозаические сцены «Генриха IV» Шекспира, где подобное происходит дважды, оба раза в трактире: когда Фальстаф изображает короля [1.2.4] и когда пьяница Пистоль врывается, размахивая шпагой и произнося угрожающие ямбы, полные шутовской риторики [II.2.4]; повесть Жюля Ромэна «Приятели» (Les Copains, 1922), где бродяга, подбирающий окурки, вдруг начинает говорить александрийскими стихами [гл. 2]. Два последних примера сходны с ямбами Лоханкина в том, что стихи предстают как нарочито неумелые, с преувеличениями, нескладицей, повторениями, прозаизмами, нарушениями размера. Как более косвенную аналогию можно упомянуть то место в «Даре» В. Набокова, где пятистопные ямбы неожиданно вводятся в цитату из Маркса, «чтобы было не так скучно».