7.
Таким образом, Васисуалия следует рассматривать прежде всего в ряду масок исчезнувшего мира (старого дворянства, старых бар, старого чиновничества различных департаментов и т. п., говоря словами Никпетожа), которых немало в ДС/ЗТ, в частности, и в Вороньей слободке. Как известно, архетипические интеллигенты внесли в свое время немалую лепту в радикализацию русского общества, в разоружение его перед лицом тоталитарных сил и в дискредитацию духовных ценностей (о чем см. сборник «Вехи»), так что обличители соавторов могли бы не столь поспешно и безоговорочно принимать Лоханкина в свои ряды и брать под защиту.
В эпоху создания ЗТ этот исторический прототип Лоханкина уже в значительной мере разложился и утратил свой подвижнический ореол 8. Образовалась категория (б), т. е. бывшие интеллигенты, переродившиеся, с одной стороны, в активных карьеристов-приспособленцев, с другой — в мирных обывателей; среди тех и других имели, конечно, широкое остаточное хождение староинтеллигентские понятия и фразеология. Термин «интеллигенция» в советские годы семантически размылся, став самоназванием самых разных прослоек, претендовавших на отличие от простого, необразованного люда. «Интеллигентом», или «интеллигентным человеком» легко называл себя всякий, кто имел хотя бы начальные элементы образования, был знаком с классикой, занимался не физическим трудом (т. е. по-нынешнему «white-collar» — белый воротничок) или просто отличался городским стилем речи. Как бывшие, так и самозванные интеллигенты охотно украшались тем, что Никпетож называет «напяленными петушиными перьями» традиционного интеллигентства (ср., например, ниже, примечание 7 — о библиотеке булгаковского Василисы, весьма сходной с библиотекой Лоханкина).
Если уж искать прообраз Лоханкина среди реальных групп тогдашнего общества, то в первую очередь напрашивается сходство именно с этими дегенерированными формами. Скудный образовательный фон Лоханкина склоняет нас даже к тому, чтобы соотносить его скорее с самозванными интеллигентами, нежели с категорией (б) — бывшими интеллигентами, а ныне беспринципными приспособленцами (в этой связи заслуживает внимания соавторское замечание, что Лоханкин причислял себя к «социальной прослойке»). Его квазипроникновенные изречения и мысли, однако, указывают именно в сторону категории (б), так что в целом, видимо, следует видеть в Лоханкине своеобразное слияние этих двух вариантов. Итак, если он в какой-либо мере и интеллигент, то в лучшем случае старого, изжившего себя типа, как его соседи по квартире бывшие камергер Митрич и князь Гигиенишвили.
В сатирической литературе XX в., как уже говорилось, тип старорежимного интеллигента выводился неоднократно. Довольно близким к Лоханкину персонажем — за вычетом упомянутой выше контаминации с советским бытом, ибо действие происходит в более раннюю эпоху, — является Алексей Спиридонович Тишин из «Хулио Хуренито» И. Эренбурга (1921). Подобно соавторам ДС/ЗТ, автор «Хуренито» дает в своих персонажах конденсацию типических этнокультурно-социальных черт, так что неудивительно сходство понятий и фразеологии Лоханкина и Тишина. Ср.:
«Ничем он [Тишин] не занимался и в опросных листах отелей в рубриках «профессия» гордо ставил «интеллигент»» [гл. 5] — «Сам Васисуалий никогда и нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя».
«Разве можно читать Ницше и Шопенгауэра, когда младенец пищит рядом?» [Тишин, там же] — «Да и мог ли он [Лоханкин] думать о мелочах быта… когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции?»
«[Тишин]…любил высказывать свое преклонение перед «сермяжной Русью» и противопоставлять тупой и сытой Европе ее «смиренную наготу»» [там же] — «А может быть… устами простого мужика Митрича говорит великая сермяжная правда».
«[Тишин] вздумал ввиду отсутствия Бога, а также легкомысленного поведения своей новой невесты покончить с собой, для чего ежедневно принимал на глазах у сей, впрочем далеко не пугливой особы, английскую соль, выдавая ее за цианистый калий и требуя клятв верности» [гл. 10] — ср. симуляцию голодовки Лоханкиным ради удержания Варвары.
«В Африке [Алексей Спиридонович, мобилизованный во французский Иностранный легион] исправлял дороги, чистил чьи-то сапоги, ловил негров, усмирял арабов, а проделывая все это, томился над загадкой — где же жертвенность, Христос и святая София?» [гл. 17] — «И покуда его пороли… Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о значении русской интеллигенции…»
«Дайте мне муку крестную» [Тишин, гл. 23] — «Может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва…»
Столь близкое сходство двух героев подтверждает в образе Лоханкина роль элементов классического интеллигента дореволюционной формации — ведь только этот тип мог иметь в виду автор «Хуренито». К тому времени он уже вполне выкристаллизовался, «отцвел» и стал законным объектом сатирической стереотипизации.
Ближайшим литературным родичем Васисуалия является безработный интеллигент Экипажев из водевиля В. Катаева «Миллион терзаний» (1930), лишний раз показывающий, что мишенью иронии в кругу Катаева, Ильфа и Петрова был не новейший, а архетипический интеллигент; не актуальное (и опасное для власти) явление, а маска из гардероба истории, скрывающая под собой полное ничтожество. Фразеология Экипажева во многом совпадает с лоханкинской: «русский либерализм», «идеалы», «принципы», «мученичество за идею», «служить бы рад, прислуживаться тошно», «вот до чего довели бедную русскую интеллигенцию», «Радищев, декабристы, октябристы, Пушкин, Лермонтов, Жуковский» и т. п. Несмотря на эти декларации, Экипажев совершенный невежда: путает на портретах В. Белинского с Ф. Дзержинским, Ф. Энгельса с А. Помяловским, не знает ничего о А. Блоке и т. п. Как и герой ЗТ, этот персонаж живет в коммунальной квартире, держит у себя на полке энциклопедию Брокгауза-Ефрона и «поддерживает себя материально» сдачей комнаты.
Со словами «Сам Васисуалий никогда и нигде не служил» можно сопоставить — помимо цитаты «Ничем он не занимался» из пятой главы «Хулио Хуренито» (см. выше) — фразу в рассказе С. Гехта «Полет за 15 рублей», также имеющую в виду довольно жалкого и смешного персонажа: «Сам он нигде и никогда не получал жалованья» [ТД 01.1928].
Словечко «прослойка», употреблявшееся уже Лениным («прослойка рабочих», «прослойки общественных классов»), имело распространение в газетном языке: «прослойка вождей», «кулацкая прослойка деревни», «различные читательские прослойки», «выросла значительная прослойка женщин-общественниц». В применении к интеллигенции — ср. у Л. Леонова: «Социальная прослойка извергала Скутаревского как инородное тело» [Скутаревский, гл. 17]. Типично для тех лет и употребление архаизмов-канцеляризмов, переходивших в язык из речи партийных и государственных деятелей: «каковой», а также «таковой», «сей», «оный», «коего/коему/кои», «ибо», «дабы» и проч. [НМ 08.1928:169; Селищев, Язык революционной эпохи].
13//7а
Прощай, Васисуалий! Твою хлебную карточку я оставляю на столе. — Ср.: Жорж, прощай. Ушла к Володе!.. / Ключ и паспорт на комоде. — фраза, типичная для супружеских расставаний. Взята из остроумной коллекции афоризмов, объявлений, хроники и т. п., составленной одним из лучших эмигрантских писателей — Дон-Аминадо [Труды и дни (1933); см. в его кн.: Наша маленькая жизнь, 127].
13//8
…Любимый шкаф, где мерцали церковным золотом корешки брокгаузовского энциклопедического словаря. — Самая известная из русских энциклопедий, в 86 томах, изданная в 1890–1907 издательством Брокгауза и Ефрона. Была непременной принадлежностью культурного дома. О присутствии Брокгауза в библиотеках интеллигентских квартир и дворянских усадеб свидетельствуют, среди других, В. Набоков [Другие берега, Х.4], B. Каверин [Освещенные окна, 88], К. Паустовский [Время больших ожиданий, 3], C. Горный [Только о вещах, 17], А. Мариенгоф [Мой век… // А. Мариенгоф, Роман без вранья, 259]. В последнем случае, заметим мимоходом, идет речь о таком владельце Брокгауза, который, как Лоханкин, лишь претендует на интеллигентность: некий биржевик, размахнувшись, купил целых четыре комплекта, заняв им целую стену… Словарь Брокгауза был одной из регалий российского ancien regime, и превратности его судьбы часто играют роль характерных виньеток в воспоминаниях о первой четверти прошлого века. Так, в 1908–1909 «охранники по ночам раздирали тюфяки и перетряхивали 80 томов энциклопедии Брокгауза и Ефрона» [Эренбург, Люди, годы, жизнь, 1:81]. Словарь Брокгауза среди прочего брошенного имущества остается в квартирах «буржуазии» при поспешном бегстве ее за границу. А в голодные и холодные годы военного коммунизма он вместе с другой роскошно оформленной продукцией той же фирмы идет на растопку печей, уносится на толкучку, обменивается на продукты питания.
В советские годы энциклопедия эта нередко упоминается с иронией, как один из атрибутов старорежимной респектабельности, перенятой мещанами; например, на полках обывателя Василисы [Булгаков, Белая гвардия] «в зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон. Уют». Тем не менее Брокгауз продолжал широко использоваться для справочных нужд вплоть до появления БСЭ, да и значительно позже. «По части энциклопедической мы, партийные, советские работники, до сих пор без особого ропота признавали «всю власть» за Брокгаузом-Ефроном и за Гранатом… Штабеля брокгаузовских кирпичей недоступно высились на полках советских редакций и школ, надменно взирая на революцию и прочие людские суеты» [Кольцов, Важный кирпич (1926), Избр. произведения, т. 1]; о Брокгаузе в редакции «Станка» см. ДС 29//12. По прошествии советских десятилетий, несмотря на выход трех изданий БСЭ, ценность этого уникального источника информации не только не упала, но все возрастает (недавно в России вышло его репринтное переиздание).