13//13
— Полюбуйся, Сашук! — закричала Варвара… — Сашук, Васюк (так называют друг друга герои комедии В. Катаева «Квадратура круга»), Женюк, Мишук и т. п. — именования, характерные для плебейского молодежного стиля 20-х гг.
13//14
Подлый собственник! Понимаешь, этот крепостник объявил голодовку из-за того, что я хочу от него уйти. — Передовая Варвара ругает мужа словами, отражающими феминистские веяния времени. Семья рассматривалась как устарелый, реакционный институт; ревность, попытки удержать жену у домашнего очага — как покушение на ее независимость. Более того, Наталья Тарпова в одноименном романе С. Семенова уходит от мужа, как только замечает, что тот начал ее ревновать: «В таком мужнином к себе отношении Тарпова увидела стеснение своей личности — и ушла, дав на будущее себе зарок быть осторожнее и избегать длительных связей». Установка эпохи четко выражена в письме брата героини: «Пролетариат принес женщине полное раскрепощение и освободил ее от всех буржуазных условностей» [кн. 1: 75, 85; см. также ЗТ 12//13].
13//15
Ну, подумайте, что вы делаете? На втором году пятилетки… — Апеллировать по малым поводам к великой эпохе, называемой по ее ключевым признакам, — нередкий прием в тогдашней юмористике. У женщины в коммунальной квартире украли белье, она расстраивается, соседи ее урезонивают: «Вы только подумайте, Анна Осиповна! Теперь, когда акулы мирового империализма готовятся на нас войной, можно ли тратить нервы на какие-то маленькие, личные огорчения?» [А. Архангельский, Мировой масштаб, Ог 16.10.27]. Пожилой бухгалтер, решив приволокнуться за молодой девицей, сбривает свою давно холеную бороду, а сожаления заглушает так: «Будет сентиментальничать. Ты живешь в эпоху диктатуры пролетариата, в эпоху материализма, в эпоху рационализма» [Л. Лесная, Борода главбуха, КП 01.1928]; ср. характерный пример сходной структуры фразы, но применительно к царским временам, в рассказе Н. Москвина [ЗТ 8//27].
Особенно часто сочеталось с тривиальностями порицание типа «на таком-то году» (пятилетки, революции): «Стыдно на 11-м году революции воду за собой не сливать», — говорит ответственная съемщица жильцу [Кр 41.1927]. То же у Маяковского в киносценарии «Тов. Копытко, или Долой жир»: «Что за глупые шутки… на 10-м году?.. На 10-м году… и сквозняк… На 10-м году… без вилки!.. Не могу же я на 10-м году босыми ногами по холодному полу» и др. Или у М. Зощенко: «Пора бы на 11-й год понимать» и т. п. [Закорючка; Выгодная комбинация и др.]10. В каламбурном духе: «Оркестранты возбудили ходатайство о том, чтобы убрать в оркестрах дирижеров, ибо на девятом году революции стыдно работать из-под палки» [Новости театра, музыки, кино, Пу 13.1926]. «Второй год пятилетки» — название 1930 г. в агитпропе эпохи (ср., например, разворот фотоматериалов под таким заглавием в КН 01.1930).
13//16
…Васисуалий [в сне Варвары] глодал белые шпоры на сапогах военного врача. — Едва ли у советского военврача, брата Птибурдукова, были шпоры; да и выше о нем сказано: ушел, «стуча сапогами» (а не «звеня шпорами»). Шпоры военврача, видимо, извлечены из детских воспоминаний братьев Катаевых. В мемуарной книге В. Катаева говорится о военном враче «в блестящих штиблетах с длинными носами и маленькими шпорами», снимавшем комнату у родителей автора. То же в его повести «Хуторок в степи»: «Военный врач нежно позванивал маленькими серебряными шпорами» [Разбитая жизнь, 251; Собр. соч., т. 5: 292].
13//17
Ив жизни Васисуалия Андреевича наступил период мучительных дум и моральных страданий. — Ср. ту же модель фразы: «И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дни и ночи» [Чехов, Палата № 6].
13//18
Не такова ли судьба всех стоящих выше толпы людей с тонкой конституцией? Галилей, Милюков, А. Ф. Кони. — Лоханкин вспоминает деятелей, пострадавших «за правду». Галилей (1564–1642) был предан суду инквизиции за защиту учения Коперника. Милюков [см. ДС1//9] вместе с возглавлявшейся им кадетской партией подвергался поношениям как крайне правых, так и социалистов. Правительство учреждало над ним полицейский надзор, черносотенцы окрестили его «еврейским наймитом» и грозились убить, большевики в ноябре 1917 объявили «врагом народа». Кони Анатолий Федорович (1844–1927) — судебный и общественный деятель либерального направления, публицист, мемуарист. В 1878 суд под его председательством оправдал революционерку В. Засулич, что навлекло на Кони нападки правых кругов. Был кумиром начинающих юристов, подражавших даже стилю его бакенбард [Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути]. После революции, несмотря на старость и слабое здоровье, Кони вел просветительскую и филантропическую работу, читал лекции советским студентам в холодных аудиториях, почитался в качестве подвижника, учителя жизни и «последнего из могикан» русской либеральной интеллигенции. В журналах появлялись фотографии престарелого Кони в его кабинете, на фоне величественных книжных шкафов с золочеными переплетами, что могло послужить моделью для Лоханкина [см.: С. Ф. Ольденбург, Памяти Кони: из воспоминаний, КП 41.1927; А. В. Луначарский, Воспоминания о Кони, Ог 02.10.27].
13//19…Большой коммунальной квартиры номер три… [ее] прозвали даже «Вороньей слободкой») — «Воронья слободка» фигурирует в рассказах о городе Колоколамске как одна из коммунальных квартир, устроенных жителями города в «освоенном» ими небоскребе [Чу 02.1929].
Коммунальные квартиры возникли в больших городах России в годы военного коммунизма. Революция и Гражданская война вызвали небывалое передвижение человеческих масс. Пролетариат из лачуг и подвалов переселялся в дома, отнятые у буржуазии. Жители провинции и деревни хлынули в столицы. Все это создало к началу 20-х гг. острейшую нехватку жилой площади.
В бывшие меблированные комнаты и в многокомнатные апартаменты, прежде принадлежавшие одному хозяину, вселялась пестрая публика разных классов и состояний, перемешанных революцией: «от рабочего до мирового ученого» [Гладков, Энергия, IV.2.1]. Каждой семье доставалось обычно не более одной комнаты, причем жильем служили и подсобные помещения: чуланы, антресоли, ванные, каморки для прислуги. Смотря по размерам, в квартире могло жить от двух-трех до нескольких десятков семей. Среди жильцов нередко был и бывший владелец, ныне занимавший лишь клочок своей прежней территории. Выборное лицо, именуемое «ответственным съемщиком», отвечало перед домоуправлением за коммунальные платежи и поддержание порядка. Обитатели «коммуналки» имели общую кухню (где каждому отводился кусочек пространства, достаточный, чтобы поставить стол с насквозь протертой клеенкой и примус), общий туалет и ванную комнату (если и она не была превращена в жилье), общий коридор (загроможденный старьем, а в больших квартирах — бесконечный, по-казарменному голый и серый, напоминающий, по словам Б. Петрова, канцелярию воинского начальника, с лабиринтом колен и ответвлений, с дверями по обеим сторонам). Первая, захламленная разновидность коммунального коридора обрисована в отзывах современного журналиста и советского писателя:
«Коридор квартиры номер 37 узок, как щель. В первобытном состоянии коридор был широким и прохладным. Теперь сундуками, комодами, гардеробами, ящиками стены заставлены до потолка. Остался узкий черный тоннель, ведущий от парадного до уборной. Ходить надобно умело и робко. Пойдешь смело, и висок твой ударится об острый угол какой-то мебели или, как часто бывает с новыми людьми, в лицо шлепнется чья-то белая одежда, которую сушат в коридоре одинокие жительницы-франтихи» [В московской квартире тесновато…, Ог 27.02.27]. В дневнике К. Чуковского за 26 февраля 1933 записано: «В квартирах устанавливался особый… запах — от скопления человеческих тел. И в каждой квартире каждую минуту слышно спускание клозетной воды, клозет работает без перерыву» [Чуковский. Дневник 1901–1933].
Коридор второго типа, просторный и тоскливо-пустынный, наделяется почти поэтическими чертами — как антипод буржуазной уютной замкнутости — в рассказе В. Шкловского:
«Коридоры в московских квартирах, как улицы.
В больших квартирах коридоры, как улицы. Комнаты, как дома.
Обои в коридорах кажутся случайностью: на стенах должны быть окна.
Где-нибудь у двери сидят дети.
Нужно было бы посыпать паркет песком и поставить урны.
На потолке — тусклая скупая желтая лампа.
Кончается улица коридора тупиком, уборной, ванной, холодом.
Один коридор такой, казалось мне, шел с улицы на улицу, совсем переулок.
Он выходил на два парадных…» [Шкловский, Рассказы, 94.]
Бывавший частым гостем одной из таких больших квартир в послевоенные годы, комментатор ручается за точность и меткость образа.
Сочетание обоих видов коридора находим в воспоминаниях об одном из крупнейших художников XX в.:
«В конце длинного захламленного коридора с дверьми направо и налево с указателями фамилий жильцов последняя дверь вела к Филонову [Курдов, Памятные дни и годы, 43].
Английский гость, как большинство иностранцев, выносит из московской «коммуналки» самые мрачные впечатления:
«У меня есть друг, в чьей просторной квартире я бывал в течение многих лет. Когда я посетил его прошлой осенью, он с семьей из трех человек занимал в ней одну комнату. В остальных жили люди, чужие ему и друг другу… Я заходил и в другие общие квартиры, и вид их был ужасен. Стекла на двойных окнах потеряли свою прозрачность из-за пыли и дыма; там, где выпадал кусок стекла или рамы, прореха затыкалась тряпкой или бумагой. Еще издали вам перехватывал дух запах чеснока, лука, застоявшегося табачного дыма, белья и всяческих зловонных испарений. Из-за густого чада трудно было разглядеть фигуры жильцов… Почти в каждой комнате лежали на полу больные, кашляя и отхаркиваясь. Сквозь узкие перегородки, разделявшие комнаты, неслась оглушительная ругань мужчин и женщин, осыпавших друг друга обвинениями и угрозами…» [Dillon. Russia Today and Yesterday, 50].