й европейского реализма. Одна из черт этих литературно прославленных общежитий, перешедшая и в советские квартиры, — семейственность: «Все до единого из жильцов Устиньи Федоровны жили между собой словно братья родные» [Господин Прохарчин]. Сцены из жизни больших квартир, предвосхищающих советскую действительность, имеются в предреволюционной литературе. Ср., например, петербургские очерки Л. Гумилевского «Жильцы» [1915–1916, в его кн.: Чужие крыши]. Среди прочего, мы встречаем здесь мотив массовых поветрий, захватывающих обитателей общежития. Прослышав о якобы предстоящей конфискации подушек и одеял, владельцы спешат отнести эти предметы в ломбард — подобно тому, как жильцы «Вороньей слободки» в предвидении пожара бегут страховать свое имущество.
В. Ардов свидетельствует:
«[В 1929] совместная работа в «Чудаке» очень сблизила меня с… [Ильфом и Петровым]. Часто я заходил к Е. П. Петрову в его комнатки в Кропоткинском переулке (эта квартира довольно точно описана в «Золотом теленке» под названием «Вороньей слободки»). Такое название Евгений Петрович сперва дал своему реальному жилищу, а потом уже перенес его в роман вместе с похожим описанием обстановки и обитателей этой квартиры. Была в действительной «Вороньей слободке» в Кропоткинском и «ничья бабушка», и «трудящийся Востока — бывший грузинский князь», и многие другие персонажи, описанные в «Теленке»» [в кн.: Воспоминания об Ильфе и Петрове].
13//20
Центростремительная сила сутяжничества подхватывала его, втягивала в канцелярии юрисконсультов, вихрем проносила через прокуренные судебные коридоры и вталкивала в камеры товарищеских и народных судов. И долго еще скитался непокорный квартирант… И до самой своей смерти квартирант будет сыпать юридическими словечками… — Параллельное наблюдение находим у М. Кольцова: «Всеобщая сутяжная страсть овладела обывателем, как безумие. В эту страсть втянуты все, от чернорабочих до изысканных интеллигентов» [В самоварном чаду (1926), Избр. произведения, т. 1; курсив мой. — Ю. Щ.].
Пассаж насыщен отзвуками «гуманного места» «Шинели» Гоголя: «Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей… И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему маленький чиновник с лысинкою на лбу… И закрывал себя рукою молодой человек, и много раз потом содрогался он на веку своем…» (сходства с ЗТ выделены нами).
13//21
…Летчик Севрюгов, к несчастию своему проживавший в квартире номер три, вылетел по срочной командировке Осоавиахима за Полярный круг… [До слов: ] В тот великий день, когда ледоколы достигли наконец палатки Севрюгова… — Ср. запись: «Новелла о полюсе» [ИЗК, 171]. Возможно, что фамилия «Севрюгов» произведена соавторами под влиянием фамилии известного в 30-ые гг. летчика Б. В. Стерлигова — для русского уха эти имена звучат родственно [Вентцель, Комм, к Комм., 265–266].
История Севрюгова вымышлена, но содержит черты подлинного события: спасения экспедиции Умберто Нобиле. В мае 1928 дирижабль «Италия» с 16 аэронавтами на борту вылетел к Северному полюсу, достиг его, но на обратном пути потерпел аварию и потерял связь с внешним миром. На поиски Нобиле направился ряд экспедиций, в их числе советские ледоколы «Малыгин» и «Красин». В спасательных операциях участвовали летчики М. С. Бабушкин и Б. Г. Чухновский; их смелые полеты, в ходе которых они сами пропадали и вновь отыскивались, получили широкое освещение в прессе. Особенно громкая слава пришлась на долю Чухновского, который участвовал в рейсе «Красина» и 10 июля 1928 вылетел с дрейфующей льдины на поиск оставшихся в живых аэронавтов «Италии». В тот же день ему удалось разглядеть их в ледяной пустыне и сообщить координаты на судно, однако сам он потерпел аварию и вынужден был сесть на лед. При этом Чухновский настоял на том, чтобы «Красин» сперва спас истощенных, отчаявшихся итальянцев и лишь затем его самого. 12 июля «Красин» подобрал остатки экипажа Нобиле (группы Цаппи и Вильери), а 15-го подошел к месту посадки Чухновского и принял на борт самолет и его команду [Самойлович, Спасательная экспедиция на ледоколе «Красин»; его же, На спасение экспедиции Нобиле; Е. Петров, Гослото; Миндлин, Необыкновенные собеседники]. Спасательная деятельность Чухновского продолжалась и позже, в период действия ЗТ [см.: На поиски американских летчиков, КН 03.1930 и др.].
Имена, связанные с экспедицией: «Италия», «Нобиле», «Вильери» и т. д. — были в ходу в речи, в сравнениях, шутках и т. д.: «Быт (в спектакле Камерного театра) где-то затерялся, как затерялась группа Вильери» [См 31.1928]. Эпопея спасения Нобиле отразилась в современной литературе, например, в «Клопе» и ряде стихов Маяковского, в стихах «Новые витязи» Э. Багрицкого, в рассказе В. Инбер «Не плачь, Нинель!», в повести Б. Лавренева «Белая гибель» и во многих других произведениях, а также в документальном фильме «Подвиг во льдах» и в эстрадных обозрениях вроде «Туда, где льды» (1929), созданном в московском мюзик-холле лучшими силами в лице Д. Гутмана, В. Типота, братьев Стенберг, К. Голейзовского и И. Дунаевского [Уварова, Эстрадный театр, 200]. Были, несомненно, и халтурные отклики — вроде упоминаемых соавторами чарльстона «Мне тепло с моей крошкой на полюсе» (вероятно, выдумка) или обозрения «А вам не холодно?» 12.
Вопросы огоньковской «Викторины»: «12. Что такое «Италия»»? Ответ: «Дирижабль экспедиции Нобиле» [Ог 02.09.28]; «28. Какой советский ледокол вышел последним на спасение экспедиции Нобиле? Ответ: «Красин» [Ог 29.07.28].
13//22
А не летай, не летай! Человек ходить должен, а не летать. Ходить должен, ходить. И он [Пряхин] переворачивал валенок над стонущим огнем. — В словах и манипуляциях бывшего дворника Пряхина уже предвосхищается тема готовящейся экзекуции над Лоханкиным. Когда проваливается интрига Пряхина с соседями против Севрюгова, они — в порядке реванша — обращают свою злобу на Васисуалия, в некотором смысле тоже «витающего в облаках». Ср. валенки, «прогретые на шестке», как атрибут дворника в ДС 11//1.
Наказание, «ученье» кого-то за отход от установленного порядка вещей — характерный мотив при изображении консервативной обывательской среды, карикатурно воплощаемой в фигуре Пряхина. Обычный метод — порка, для которой типичен и определенный ритмический аккомпанемент, обязательно с повторением одного и того же глагола в императиве/инфинитиве. Пряхин с его «А не летай, не летай!», «Ходить должен, ходить» (причем поворачиваемый над огнем валенок должен восприниматься как субститут объекта порки) напоминает чеховского сторожа Игната, который «учит» щенка за его авантюристские повадки: «…больно оттрепал его за уши и потом, наказывая его хворостиной, все приговаривал: — Ходи в дверь! Ходи в дверь! Ходи в дверь!» [Белолобый]. Ср. ту же фигуру у Грибоедова: Вот эдаких людей бы сечь-то / И приговаривать: писать, писать, писать! у С. Юшкевича: «Я… приказал бы такого молодца разложить и всыпать ему полсотни горячих. И приговаривал бы: не играй на бирже, не играй, каналья!» [Леон Дрей, 258]. О словесном сопровождении разных видов расправы см. также ДС 21//8.
Все эти ритуальные моменты: вдалбливание ключевого слова, акцент на том, что «должно», мотив наказания, злорадство — часто распространяются и на другие ситуации, где охранительно настроенный мужик внушает интеллигенту идеи типа «Каждый сверчок знай свой шесток». Ср.:
«Вас у губернатора, должно, наказывать будут… Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть офицерская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам нельзя дозволить» [мясник Прокофий — интеллигенту Полозневу; Чехов, Моя жизнь; повторы «есть… наука» тоже своеобразно имитируют ритмику телесных наказаний].
Злорадство по поводу исчезновения летчика Севрюгова совершенно естественно для фигуры отставного дворника Никиты Пряхина. Недоверие, неприязнь к летанию является в литературе конца XIX и начала XX в. чертой мужика и обывателя. Классическая фраза: «Вестимо, от хорошего житья не полетишь» — принадлежит еще И. Ф. Горбунову [Воздухоплаватель, Поли. собр. соч., т. 1]. «—Чего барину не полететь, — народ обеспеченный. — Летают? А пусть себе летают. Мне-то что!.. Мужики и извозчики чрезвычайно равнодушны. Посмотрит сонными глазами на парящего Фармана и сплюнет» [Тэффи, Аэродром]. «Ежели [авиатор] в наших местах спустится — целым не вырвется. Первое — машину эту самую его потревожим, а второе…» — рассуждают обыватели в сатириконовской юмореске [В. В. С., Летит, Ст 25. 1913]. Страх и ругань деревенских при виде воздушного шара описывает в газетной статье Л. Андреев [Свободный полет, Поли. собр. соч., т. 6].
Юмористы разрабатывают тему «авиация и полиция». «Я тебе полетаю!.. В участок!» — кричит пристав авиатору в фельетоне В. Гиляровского [С дозволения начальства, Соч., т. 2]. В фельетоне Вл. Азова «Ужасы авиации» представлена полицейская точка зрения на полеты, которые-де помогают смутьянам читать запрещенные книги, проводить «митинги на высоте 2000 футов», основывать воздушные школы и типографии для печатания нелегальных изданий. «Евреи, пользуясь летательными аппаратами, бессовестно нарушают черту оседлости… В Ялте градоначальник приказал, во избежание воздухоплавания, покрыть весь город парусиновым тентом» и т. д. [в его кн.: «Цветные стекла»; кавычки Азова].
В другом сатириконовском рассказе крестьянин-самоучка изготовляет летательный аппарат, на котором его и подвергают порке старшина с десятскими, приговаривая: «Будешь летать, чортов сын? Будешь?» [О. Д’Ор, Самородок // О. Д’Ор, Рыбьи пляски; опять повторы глагола]. Напомним, что дворник — воплощение охранительного начала, правая рука властей, угрюмый недоброжелатель интеллигента. В лютой ненависти Пряхина к Лоханкину повторяется конфронтация дворника и Полесова из первого романа [см. ДС 10//17].
В этих обывательских настроениях, общих для Пряхина и Лоханкина, находит свою крайность то относительное равнодушие русского общества начала XX века к путешествиям, полярным экспедициям, воздухоплаванию и т. п., о котором мемуарист не без сарказма пишет: