еет понятия о 84-й параллели — вещи куда более отвлеченной, чем лондонское Сити. [Н. Воронович, Записки камер-пажа императрицы, 6–8,17–18; Б. Геруа, Воспоминания о моей жизни, т. 1:49–52,189.]
13//28
— Айсберги! — говорил Митрич насмешливо. — Это мы понять можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи. — Антисемитизм в конце 20-х гг. был довольно актуальной темой. Официально он все еще обличался как уродливое наследие старого строя, подлежащее изжитию, фактически же приобретал все большие размеры. Антиеврейские настроения усиливаются как в партии, так и среди населения, питаясь различными факторами. Одни (рядовые обыватели) ворчали на евреев по старой российской привычке, другие (часть советских и партийных работников) роптали против их влияния в государственном аппарате, третьи (левые критики нэпа) отождествляли с еврейством новую советскую буржуазию (нэпман в тогдашних карикатурах почти всегда был евреем), четвертые (антисоветски настроенные) видели в них первопричину революции и ненавистной большевистской диктатуры. К последним относится, например, В. В. Шульгин, который в рассказах о своей поездке в СССР не скупится на тяжеловесные антисемитские сарказмы и анекдоты, сетуя на засилье евреев в советской Москве. К этим элементам принадлежит, конечно, и бывший камергер Митрич. [Despreaux, Trois ans chez les Tsars rouges, 101–104; Istrati, Soviets 1929, 86–87; London, Elle a dix ans, la Russie rouge, 243–247; Schoulguine, La resurrection de la Russie, 188.]
У Ильфа имеется запись: «Как колоколамцы нашли Амундсена. Сначала шли айсберги, потом вайсберги, а еще дальше — айзенберги» [ИЗК, 192]. В рассказах о Колоколамске такого эпизода нет; в ЗТ, как мы видим, найдена другая форма сопряжения коммунальной и арктической тематики.
«Понять можем» — стилизованная мужицко-лакейская фразеология. Ср.: «Разве оне могут что об любви понимать?» [говорит Сергей; Лесков, Леди Макбет Мценского уезда]; «Он завсегда женские дела понимать может» [Горбунов, Самодур].
13//29
— А может быть, так надо, — ответил муж, поднимая фараонскую бороду… — Словами «Так надо» кончается «Война и мир» (перед эпилогом): «— Нет, нет, это так надо… [сказала Наташа]. Да, Мари? Так надо…»; и ранее: ««Ну что же делать; уж если нельзя без этого? Что же делать?! Значит, так надо», — сказал он [Пьер] себе» [IV.4.18–19].
Это не исключает, конечно, и более непосредственных источников фразы в «интеллигентском» стиле речи рубежа двух столетий. В фельетоне Дон-Аминадо «лохматый студент» образца 1905 г. обличает мещанство и пытается изнасиловать «честную епархиалку»: «Девушка отбивается, кричит благим матом, а он как будто помешанный: — Молчи, мещанка! Молчи, так надо! — А потом, само собой разумеется, идет прямо навстречу Солнцу» [Цорн (1926), в кн.: Наша маленькая жизнь]. В аналогичном контексте: «Так было нужно» [жена объясняет мужу свои шашни с другим; Гейер. Эволюция театра. В кн.: Русская театральная пародия]. Ср. также: «— Что же, — подумал Парнок, — может быть, так и нужно, может, той визитки уже нет…» [Мандельштам, Египетская марка, гл. 1].
13//30
Рассеянный Лоханкин… проморгал начало конфликта, который привел вскоре к ужасающему, небывалому даже в жилищной практике событию. — Намеченное в записи Ильфа: «В Колоколамске жильцы выпороли жильца за то, что он не тушил свет в уборной» [ИЗК, 194], — событие это совмещает два ходячих мотива: (1) «негашение лампочки в уборной», типичный грех в коммунальных квартирах [см. ниже, примечание 31], и (2) «телесное наказание «всем миром»», практиковавшееся в деревенской общине [см. ниже, примечание 33].
Сделав жертвой экзекуции интеллектуала Лоханкина, соавторы привлекли третий традиционный мотив — об «утонченной личности, унижаемой хамами». Чувствительный, легкоранимый человек вынужден жить среди плебеев, которые над ним грубо издеваются, уличают в постыдных провинностях, терроризируют и т. п. Вина героя часто связана с теми или иными любовными поползновениями (см. ниже). Но иногда, как в случае Лоханкина, она имеет чисто бытовой характер: в «Пещере» Е. Замятина хамсосед обвиняет интеллигента в краже дров, в «Списке благодеяний» Олеши артистку травят за «пяток яблок». Кульминацией может быть та или иная унизительная процедура, чаще всего порка: того, кто претендует на отрыв от низменной реальности, грубо возвращают к ней. Это происходит в «Невском проспекте» Гоголя (немцы-ремесленники и поручик Пирогов), в «Леди Макбет Мценского уезда» Лескова, в «Печенеге» Чехова (солдаты высекли черкесскую княгиню, чей плач на могиле убитого мужа мешал им спать), в новелле А. Н. Толстого «Прогулка» (кузнец порет акцизного чиновника, ухаживающего за его дочерью), в его же «Ибикусе» (несколько офицеров порют штатского за «трусость») и т. п. Помещика Максимова в «Братьях Карамазовых» порют «за образование», зато, что он знает наизусть эпиграммы [III.8.7; параллелизм с Лоханкиным отмечен в кн.: Каганская, Бар-Селла, Мастер Гамбс и Маргарита, 43]. В других случаях герою дают подзатыльник, его спускают с лестницы, выбрасывают за дверь, дергают за бороду и т. п. Соотношение между героем и его обидчиками может сдвигаться в пользу последних, если они репрезентируют естественную жизнь, а его претензии на избранность носят извращенный или антигуманный характер, — например, в чеховском «Человеке в футляре», где в конфликте Беликова и Коваленко узнаются некоторые черты мотива «утонченный и хамы».
13//31
Лоханкин и лампочка в уборной. — Неаккуратное обращение с предметами общего пользования — типичная провинность в общих квартирах, частый источник склок. «Кофейник нельзя в раковину выпоражнивать», — выговаривает герою соседка в романе И. Эренбурга «Рвач» [Профессор Петряков. Квартирный кризис. Неудачная любовь]. В фельетоне В. Ардова «Лозунгофикация» (1926) мотив «неаккуратного обращения» (в том числе и негашение света в уборной) совмещен с двумя другими: «лозунгами» [см. ДС 8//10] и «страстью к регламентации», к развешиванию записок [см. выше, примечание 19]:
«Коридор. Телефон в коридоре, а по стенам, натурально, обои. Ну, и всякий норовит фамильицу, адресок, телефонный номеришко тут же, не сходя с места, на обоях написать. Приходится, конечно, бороться и пресекать. Как пресекать? Лозунгом. Таким: Враг трудовой стране / Записывающий на стене! Потом и насчет ванны и уборной: сами ведь знаете, света никогда не гасят. И я сейчас припечатываю лозунгишкой: Не выключающему свет / В трудовой уборной места нет! Но самое раздолье для лозунгования — это на кухне. Грешный человек, там я целую азбуку сочинил… Начинается так: (А) Активным элементом будь, / А газ закрыть не забудь! (Б) Берущий сковороду без разрешения / Безусловно, непролетарского происхождения! (В) Ведро помойное не уберешь — / В спину революции лишний нож!.. (К) Контрреволюция в том зарыта, / Кто пачкает чужое корыто!» и т. д. [Юмористические рассказы].
Конфликт на почве невыключения света в уборной представлен также в водевиле В. Катаева «Миллион терзаний» [см. выше, примечание 7].
В литературной топографии коммунальной квартиры уборная наделена особой символической значимостью. В «Рваче» И. Эренбурга полупомешанный от страха профессор кончает с собой в уборной, «в этом темном и вонючем сердце квартиры № 32, под надписью «Мочить не разрешается»» [Жизненность одних. Нежизненность других]. Тема смерти в коммунальной уборной затронута и в «Самоубийце» Н. Эрдмана [д. 1, явл. 4-10]. В рассказе И. Ильфа уборная характеризуется как «изразцовая святая святых» жильца Мармеладова, любителя письменных предписаний и запретов [Разбитая скрижаль]. Уборная как нельзя более подходит на роль сатирической эмблемы: это храм «материально-телесного низа» и отбросов (каковые могут ассоциироваться с архетипом смерти-возрождения), а в плане сюжета и композиции это общий для всех, постоянно функционирующий узел, около которого разгораются квартирные страсти [см.: Романов, Товарищ Кисляков, гл. 4, 35]. Другим подобным местом, с несколько ослабленным, но все же ощутимым подтекстом низа и перерождающего огня, является кухня — пункт сбора всех жильцов, сцена многих квартирных трагикомедий.
13//32
Лоханкин еще не постигал значительности происходящего, но уже смутно почудилось ему, что некое кольцо готово сомкнуться. — Ср. у З. Гиппиус: Ничто не изменилось, с тех пор как умер звук, / Но точно где-то властно сомкнули тайный круг [Часы стоят].
13//33
…[Гигиенишвили] ударом в спину вытолкнул его на середину кухни… Здесь собралась вся квартира… С антресолей свешивалась голова ничьей бабушки. — Телесное наказание «всем миром» описано Некрасовым: Судей сошлось десятка три, / Решили дать по лозочке, / И каждый дал лозу [проворовавшемуся лакею; Кому на Руси жить хорошо, гл. 4], П. Д. Боборыкиным [Василий Теркин, 1.17], сатириконовцем Д’Ором [см. выше, примечание 22]. Поклонник «сермяжной правды», Лоханкин удостоился наказания, в некотором роде созвучного его мировоззрению (при том, что порка является и типичным моментом ситуации «утонченный и хамы», см. выше, примечание 30, — характерная для соавторов концентрация мотивов и функций разного происхождения).
Не разбирающийся в событиях периферийный наблюдатель (старик, ребенок, животное и т. п.) — типичный персонаж в сценах важных собраний и советов. Ср. собрание жильцов пансиона у Достоевского: «Сверху, с печки, с испуганным любопытством глядели головы Авдотьи-работницы и хозяйкиной кошки-фаворитки» [Господин Прохарчин]; чтение манифеста 19 февраля 1861 в крестьянской избе: Даже с печи не слезавший / Много-много лет, / Свесил голову и смотрит, /Хоть не слышит, дед [А. Н. Майков, Картинка]; военный совет в Филях: «Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов» [Война и мир, III.3.4].
13//34
— Что? Общее собрание будет? — спросил Васисуалий Андреевич тоненьким голосом. — Будет, будет, — сказал Никита Пряхин, приближаясь к Лоханкину… — Ложись! — закричал он вдруг, дохнув на Васисуалия не то водкой, не то скипидаром.