— «Он так много и долго пьет, что изо рта у него пахнет уже не спиртом, а скипидаром» [ИЗК, 242].
Сходный диалог, при параллелизме ролей и общего контекста, происходит между инженером Перри и палачом в «Епифанских шлюзах» А. Платонова (1927): «Остался… [палач] — огромный хам, в одних штанах на пуговице и без рубашки.
— Скидывай портки!
Перри начал снимать рубашку.
— Я тебе сказываю — портки прочь, вор!..
— Где ж твой топор? — спросил Перри…
— Топор! — сказал палач. — Я и без топора с тобой управлюсь!»
Другая возможная перекличка Пряхина с платоновским палачом — наличие сходных эпитетов в соответственных «дескриптивных зонах» этих персонажей: «…скатился в объятия воющего палача» [Епифанские шлюзы, там же] — «…переворачивал валенок над стонущим огнем» [см. выше, примечание 22].
В чеховской «Палате № 6» интеллигента Андрея Ефимыча истязает сторож, отставной солдат Никита, имеющий черты сходства с Пряхиным и подобными ему (в частности, приказывает Андрею Ефимычу раздеться). Другое возможное созвучие с этим рассказом см. выше, в примечании 17.
13//35
Кофе тебе будет, какава! — Представление о кофе и какао как об элементах праздного обеспеченного быта восходит к давним временам. В европейской сатире XVII–XVIII вв. они часто упоминаются среди предметов роскоши, ввозимых из разных стран мира на потребу светских сибаритов. В русской литературе неторопливый ритуал утреннего кофе богатых бездельников на фоне чьих-то трудов ради человечества представлен у Кантемира (сатира 2.140–142); Державина (А я, проспавши до полудни, / Курю табак и кофей пью); Маяковского (Так вот и буду в Летнем саду / пить мой утренний кофе); A. Н. Толстого («Ради нас, плотвы несчастной, чтобы мы спокойно попивали кофеек» [французские оккупационные войска в Одессе проливают кровь; Ибикус, кн. 2]) и др.
В народе оба напитка считались роскошью и приберегались для особенных дней: «Толковали бабы, что по праздникам Марфута какао и кофий пила» [Соколов-Микитов, На своей земле]; для дорогих гостей: «Кофий это, барышня, кофий. Вот сейчас заварю. Пять лет берегла для гостя дорогого, вот погляди-ка сама, какой кофий-то» [Замятин, Алатырь]. Характерен также народный взгляд на кофе как на напиток нерусский, чуждый национальному духу. «Чай — вон, кофий — вон: брага», — говорит у Б. Пильняка славянофильски настроенный мужик [Голый год].
В советской России натуральный кофе можно было покупать и пить в частном секторе. С вытеснением нэпмана исчез и кофе, оставшись доступным лишь элите: дипломатам, спецам, крупным партийным работникам. Еще в 1927, при сравнительном изобилии, иностранный специалист отмечает, что в Харькове кофе нигде не достанешь. А. Слонимский в 1932 сообщает, что во всем Ленинграде кофе можно выпить только в отеле «Астория» за валюту. По словам американского инженера, даже в ресторане «Гранд Отель», единственном месте в Москве, где могли питаться иностранцы, кофе в 1930 можно было получить лишь искусственный, притом без молока и сахара [Noe, Golden Days, 71; Slonimski, Misère et grandeur…, 145; Rukeyser, Working for the Soviets, 217].
У В. Катаева в водевиле «Миллион терзаний» (1930) хозяин угощает гостей: «Чаю? Кофе? Какао? Впрочем, кажется, кофе и какао нет» [о других совпадениях с этой пьесой см. выше, примечания 7 и 31]. М. Шагинян в рассказе «Прыжок» (1926) описывает кофейную церемонию на даче спеца:
«По утрам, когда советские служащие уезжали в город, на балконе у спецдамы благоухал кофейник с мокко и слезился кусочек льда на янтарном деревенском масле… Спеддама перетирала мытые чашки, щипчиками накладывала в них сахар… Найдите-ка теперь дома, где все это случается, где сахар пахнет в саксонской чашке, где бахрома у салфеточек выглажена и отливает синевой. — Да, знаете ли, такого кофе, как у вас… — неизменно начинала служащая, разрезая пополам поджаренный калач и густо намазывая его маслом. — Нужна культура, чтоб подать такой кофе».
Рядовому населению вместо натурального кофе предлагались заменители под различными неаппетитными названиями: «Желудин» и т. п. В «Дне втором» И. Эренбурга один из героев рассказывает: «Я сегодня был в кооперативе — три сорта кофе: из японской сои, из гималайского жита, еще из какого-то ванильного суррогата — так и напечатано. Спрашиваю: «А нет ли у вас, гражданочка, кофе из кофе?»» [гл. 15].
Что касается какао, то оно было в конце 20-х гг. и вовсе немыслимой роскошью. В меню правительственного санатория в Крыму в 1929–1931 оно значится наряду с такими деликатесами, как фрукты, осетрина, пирожные, мясо [Геллер, Пекрич, Утопия у власти, т. 1: 252–253]. Какао ощущалось как продукт не только недоступный, но в каком-то смысле и философски несовместимый с пролетарской диктатурой. В очерке B. Катаева царский генерал, работающий в штабе М. Фрунзе, пьет довоенное какао «Эйнем» и предвидит, что пьет его в последний раз — ведь у большевиков какао быть не может [Пролетарский полководец //В. Катаев, Почти дневник]. В стихах Маяковского какао не раз упоминается как услада буржуев, закономерно отсутствующая в рабоче-крестьянской республике: За тучей / берегом // лежит / Америка. // Лежала, / лакала // кофе, какао [Хорошо, гл. 12]. Упрекая Ф. Гладкова в приукрашивании сельской жизни, поэт иронизирует: Прочесть, / что написал пока он, // так все колхозцы / пьют какао [Работникам стиха и прозы, на лето едущим в колхозы (1928)].
«Кофе тебе будет, какава!» — формула, в сгущенном виде передающая все презрение дворника Пряхина к «образованному» Васисуалию.
13//36
— Я не виноват!.. — Все не виноваты. — Диалог Лоханкина и его мучителей имеет оттенок сатириконовского стиля. Ср. «— Знаю, знаю я, зачем ты на дачу едешь. — Да, ей-Богу, отдохнуть. — Знаем мы этот отдых. — Заработался я. — Знаем, как ты заработался!» и т. д. [А. Аверченко, Фабрикант, Ст 28.1912].
13//37
— Давай, давай, Никитушко! — хлопотливо молвил камергер Митрич… — За разговорами до свету не справимся. — Мужиковствующему камергеру Митричу свойственны обороты литературно-сермяжной речи. Ср., в частности, императивы: «Соединись с нами, Аввакумушко!» [Житие протопопа Аввакума]; «Отворь ворота, Архипушко! отворь, батюшко!» [Щедрин, История одного города]; частые у Некрасова: Прости, прости, Матренушка, Иди-ка ты, Романушка [Кому на Руси…] и т. п.
13//38
— От меня жена ушла! — надрывался Васисуалий. — Наказание героя хамами часто сочетается с унижением по любовной линии: либо женщина оставила героя, либо расправа происходит в ее присутствии, либо то и другое сразу. Типично также присутствие при наказании или участие в нем удачливого соперника. В «Епифанских шлюзах» А. Платонова, как и в ЗТ, героя незадолго до экзекуции бросила оставшаяся в Англии невеста. В «Докторе Живаго» та же ситуация в смягченном виде: недавно покинутый женой доктор подвергается насмешкам дворника Маркела и его гостей. В «Приглашении на казнь» В. Набокова жена осужденного Цинцинната обманывает его с каждым встречным и переходит в лагерь его мучителей. Наказание на глазах у женщины плюс увод ее от героя хамами: «Невский проспект» Н. Гоголя (поручик Пирогов и немцы); «Человек в футляре» А. Чехова (с той оговоркой, что наказывающий — Коваленко — не хам, хотя и наделен витальностью, типичной для этой роли); «Приключения Растегина» и «Прогулка» А. Н. Толстого; «Картофельный эльф» Набокова; «Груня» Куприна; «Дело Артамоновых» Горького (офицер Маврин отнимает у Якова женщину и при ней дергает его за бороду); «Зависть» Олеши (Кавалерова бьют по лицу и выталкивают из дома на глазах Вали) и т. п. В «Вечере» Бабеля, в «Камере обскура» Набокова экзекуция отсутствует, однако сексуальное унижение, причиняемое герою женщиной в союзе с ее любовником — хамом, представлено в полной мере. Жертвой травли или наказания, усугубляемых обидой в любовном плане, может быть и женщина, как в лесковской «Леди Макбет Мценского уезда» (измена Сергея и порка) или в «Гадюке» А. Н. Толстого.
13//39
…Разглядывая темные, панцирные ногти на ноге Никиты. — Хамам, унижающим нежного героя, придаются черты звероподобия, отталкивающей животной силы: персонаж этого типа предстает голым по пояс, босым, в нижнем белье, он обезьяноподобен, покрыт волосами, издает неприятный запах и т. п. Таков Ноздрев, чуть-чуть не подвергнувший экзекуции Чичикова из-за шашек: «…хозяин… ничего не имел у себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то борода». Таковы мучители у В. Набокова в «Приглашении на казнь» (тюремщик Родион, пахнущий чесноком, палач мсье Пьер с воняющими ногами) и в «Камере обскура» (Горн — по пояс, а то и совершенно голый, обросший шерстью). В «Приключениях Растегина» А. Н. Толстого Семочка Окоемов, спускающий героя с лестницы, «снимал сапоги, чтобы не тосковали ноги… высунул огромную босую ногу». В «Растратчиках» Катаева любовное приключение героя кончается тем, что «из-за занавески вышел сонный детина в подштанниках и, сказавши негромким басом: «Вы, кажется, гражданин, позволили себе скандалить?», взял Ванечку железной рукой за шиворот, вынес, как котенка, на улицу и посадил перед домом на тумбочку» [гл. 7]. В «Епифанских шлюзах» палач имеет те же признаки [см. выше, примечание 33]. В «Зависти» Андрей Бабичев предстает перед Кавалеровым в кальсонах, вызывая в нем содрогание своей жизненной силой и душевной толстокожестью; позже он спустит Кавалерова с лестницы и преградит ему путь к Вале. В «Вечере» Бабеля удачливый соперник интеллигента Галина, «мордатый повар Василий… подтягивая штаны к соскам, спрашивает Галина о цивильном листе разных королей» (ср. использование любознательным Бабичевым знаний Кавалерова в «Зависти»).
Заметную роль в подобных сценах играют ужасающего вида ногти на ногах мучителя. Эту деталь мы встречаем уже в «Шинели» Гоголя, в сцене, где Акакий Акакиевич заискивает перед Петровичем и выходит от него «совершенно уничтоженный»: «Ноги Петровича, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу,