7 [к 13//7]. Об этом пренебрежении писал, в частности, А. С. Изгоев, говоря, что в свете интеллигентского подвижнического идеала «всякие заботы об устройстве своей личной жизни, об исполнении взятого на себя частного и общественного дела, о выработке реальных норм для своих отношений к окружающим — провозглашаются делом буржуазным. Человек живет, женится, плодит детей — что поделать! — это неизбежная, но маленькая частность, которая, однако, не должна отклонять от основной задачи. То же самое и по отношению к «службе» — она необходима для пропитания, если интеллигент не может сделаться «профессиональным революционером», живущим на средства организации… Средний интеллигент в России большею частью не любит своего дела и не знает его. Он — плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист, непрактичный техник и проч. и проч. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения» [Об интеллигентной молодежи // Вехи, 119,122].
8 [к 13//7]. Дореволюционный интеллигент-народолюбец подвергался насмешкам по многим линиям — в частности, за то, что отшатнулся от народа в результате революции. В сатирических куплетах говорится о том, как он Благоговел пред мужичком / Тургеневского склада, а когда совершилась революция, кричит: Ой! Караул! Городовой! / Спаси от печенега! [В. Князев, Песенка о русском интеллигенте, в журн. «Гильотина», 1918; цит. по кн.: Стыкалин, Кременская, Советская сатирическая печать, 378]. См. также «историю русского интеллигента» в юмореске М. Вольпина «Душа» [выдержки в ЗТ 15// 7, сноска 2].
9 [к 13//10]. Из объявлений КП за 1928: ««Мужчина и женщина». Роск. изд. «Просвещения», множ. хромо и фотогр., рис., снимков. 3 т., роск. переплет». В тех же объявлениях упоминается «Реальная энциклопедия практической медицины» в 17 томах (1915). Пе ее ли имеют в виду соавторы, говоря о «Большой медицинской энциклопедии»?
10 [к 13//15]. Один из фельетонистов предполагает в выражении «на таком-то году» гимназический субстрат: «Стыдно, молодой человек, в четвертом классе гимназии не знать аблативус абсолютус» [Вл. Паслов, «Стыдно на десятом году…», См 43.1927].
11 [к 13//19]. Три пожилые сестры — культурные феи этой коммунальной квартиры — носили фамилию Нейенган («Нейенганы» /, которая ввиду военного времени редко упоминалась; для меня они были просто «тетями» — Олей, Шурой и Женей, а для Старших — Ольгой Николаевной и т. д. Сообщаю об этом, так как твердо знаю, что помимо меня уже не осталось помнящих их имена и лица, а мне всегда хотелось уберечь их от полного забвения, и вот последний шанс это сделать.
Многие из улиц, переулков, скверов этого района тоже сменили названия — благодаря людям «с именами», которые в разное время жили в этих местах. Квартира, о которой я хочу рассказать, расположена недалеко от Чистых прудов (Машков переулок, позже улица Чаплыгина, дом 1а, кв. 30, первый из девяти этажей, с окнами во двор). Кроме теоретика авиации академика С. А. Чаплыгина, в нашем доме проживала Е. П. Пешкова, у которой бывали Горький и Ленин (есть памятная доска). Среди соседей по подъезду были прославленный полярник-радист Эрнст Теодорович Кренкель, чьи мемуары цитируются в этой книге (помню его всем знакомое по фотографиям бульдожье лицо) и будущий математик Н. Н. Бахвалов (полный, серьезный мальчик в очках, не принадлежавший к миру дворовых ребят и выходивший из дома только в сопровождении взрослых). В соседнем подъезде, в неотличимо похожей на нашу «коммуналке», жил мой товарищ, ныне покойный, а тогда только еще начинающий беллетрист Владимир Амлинский с отцом-профессором, смирным историком биологии Ильей Ефимовичем. Проживая с пятнадцати лет в других, менее населенных квартирах Москвы (сначала на Каляевской, откуда только что съехал авиаконструктор А. Н. Туполев, затем на Новом Арбате, где до дня своего ареста жил с семьей расстрелянный по «правотроцкистскому делу» нарком финансов СССР Г. Гринько), автор этих строк не раз навещал дом своего детства и бродил по тихому лабиринту окрестных переулков. Этот район богат памятниками: из гущи домиков близ Чистопрудного бульвара высится к небу ажурная Меншикова башня, а близ нее, в Кривоколенном переулке, приютилась известная литераторской Москве редакция «Красной нови». Вдоль улицы Кирова, бывшей Мясницкой, возвышались строения эпохи «модерн»: романского стиля Главный почтамт (топографический центр столицы и место встреч филателистов); напротив него — почерневшее от сажи драконно-пагодное здание магазина «Чаеуправление», вот уже более столетия бьющее в нос густым запахом кофе; тут же напротив булочная знаменитого Филиппова. Вокруг Мясницкой раскинулась серия неоконструктивистских павильонов первой линии метро («Кировская», «Дзержинская», «Красные ворота»). Многие места связаны здесь с биографиями Пушкина (дом и сад Юсупова, «у Харитонья в переулке»), Лермонтова (Каланчевская площадь), Эйзенштейна (Чистопрудный бульвар), писателей «южан» (квартира В. Катаева на углу улицы Жуковского, бывшего Мыльникова переулка, через улицу от нашего дома, где Юрий Олеша в присутствии редактора А. К. Воронского читал братьям-писателям «Зависть», а на другом заседании обсуждался замысел А. Эрлиха о двенадцати стульях). Почему я не подумал удержать в памяти каждый камень, дверной наличник и подъезд окружающих переулков и домов! Помню, впрочем, угловой эркер старого дома на Жуковского, где, наверное, и происходило чтение Олеши, а внизу шумные орды мальчишек играли в войну, во всех направлениях перебегая Харитоньевский и Машков переулки… Там, во дворике так называемого «дома два», жил мой приятель, рыжий и насмешливый Евгений Михельсон, с которым мы делили филателистические страсти, благо Кузнецкий мост недалеко. Женька, где ты?
Я снова посетил этот почти не изменившийся уголок в центре Москвы в 1989 г., когда горбачевская перестройка после многих лет запрета открыла людям доступ в родные места. Поперек улицы, ровно напротив «нашего» подъезда, трепыхался на ветру транспарант «Театральная студия Олега Табакова». Из всего огромного дома выбор табаковских Мельпомены и Талии почему-то пал именно на нашу «квартиру тридцать», из которой я и тигровый кот Киня выходили через окно в глубокий и полутемный колодец двора, отдававшийся звучным эхом. В подъезде оказалось, что по чьей-то счастливой идее лепнина art nouveau с фигурным номером «30» над дверью нашей квартиры — одной среди всех — замурована массивной нашлепкой из штукатурки. Приоткрытая дверь позволила мне зайти внутрь и прогуляться среди циркулировавших студийцев вдоль длинного коридора — того, в котором я днем ездил на трехколесном велосипеде, распевая «Если завтра война, если завтра в поход, если черная сила нагрянет…» (чем, как потом шутили соседи, эту войну и накликал), а ночью спасался от осколков стекла в своей детской кроватке во время немецких бомбежек. (Соседний дом — представительство Латвийской ССР — был разрушен прямым попаданием бомбы и стоял в гранитных руинах еще много лет после войны.) «С чувством неизъяснимым» (пушкинское выражение) заглянул я в былые места: в кухню (она же гостиная и салон, где собиралось квартирное общество, по редкой прихоти судьбы не знавшее не только пресловутых споров, «чей ежик», но и более мелких разногласий); потом в уборную, которая одна из прежних помещений сохранила свою прежнюю функцию, а с нею и бедные подробности коммунальных лет: тусклую лампочку и сомнительного вида темную бутыль в углу за унитазом. Заглянул и в «нашу» комнату: где я прежде учил школьные уроки, там теперь трещали машинистки за канцелярским барьером. Мысленно выселив их из картины, я разместил по комнате немногочисленную утварь: дочерна вытертый и расплющенный диван, в чьих недрах сберегалось несколько археологических слоев старья, позже верно последовавшего за нами и на новые места жительства (тогда ведь ничего не выбрасывали); кровать на колесиках, с никелированными шариками (помню себя в ней больным, читающим «Генриха IV» в переводе Б. Пастернака и с гравюрами Ф. Константинова, книга и сейчас еще со мной); старорежимный письменный стол с краснодревесными излишествами и с кусками давно отставшего зеленого сукна; квадратный обеденный стол, какой бывает в каморке дворника, а над ним оранжевый пышногрудый многогранник абажура с привешенным к нему желтым целлулоидным утенком — игрушкой образца 1937 г. Нашел место на стене, где во время оно висела незамысловатая тарелка из пропыленного, промятого черного картона с иголкой и примусным крантиком для регулировки звука.
Вместе с тенью репродуктора пробудилась в памяти еженощная триада: я в постели, следует минута тишины, пульсирующей нежными звуками ночного города («И в полночь с Красной площади гудочки…»); затем — под тот же шумок морской раковины — раздумчивый звон кремлевских часов; и наконец, уже в стерильной радиозаписи, «Интернационал», еще не замененный новым гимном. Через скромный диск вошла в память и осталась там железная эпоха: речи А. Вышинского, эпопея папанинцев, сводки Информбюро, победные салюты и траурные мелодии; одна из них еще доносится из глубин памяти вместе с именем «Марина Раскова» (БСЭ уточняет дату события — январь 1943 года). Затем потянулось послевоенное время: конферанс Мирова и Дарского (еще не смененного Новицким, к которому радиослушатели, кажется, так и не успели привыкнуть; так или иначе, их любимцем и гвоздем пары так и остался неторопливый, недоверчивый, неуловимо-насмешливый Лев Миров); обстоятельные отчеты Рины Зеленой о детских заботах и треволнениях; с утра ожидаемые «Театру микрофона», «Концерт-загадка», «Концерт по заявкам» и «Клуб знаменитых капитанов»; футбольный марш, а потом деловитый говорок Вадима Синявского; вечерами трансляции опер из Большого театра (список действующих лиц и исполнителей зачитывается девушкой уже на фоне начинающегося действия); чтение Д. Н. Орловым глав из «Тихого Дона»; репортажи о шествии по стране Нового года; лирические голоса — Розы Баглановой со слегка азиатским кокетством («Ах, Самара-городок…») и Татьяны Благосклоновой, покорявшей зал одной своей соловьиной трелью, без музыкального сопровождения («В моем садочке ветер веет…»). Всем запомнился торжественный распев Юрия Левитана, а концом нашего радиодетства и целой эпохи стало загадочное «дыхание Чейн-Стокса», заставшее нас уже на новой квартире, переезд в которую состоялся в начале 1953 года.