Этому вырисовыванию характерного в каждом из героев способствуют особенности сна и ночи. Ночь — момент стабилизации, приведения человеческой жизни к неким основным формулам, момент интимности, «правды», отбрасывания лишнего, возвращения к своему глубинному «я». В сновидениях предстает либо главный интерес персонажа (Хворобьеву снится профсоюзная книжка и т. п.), либо его проблема, либо некая мозаика из событий и лиц, составляющих его жизнь. То, что делается (думается, видится) ночью и во сне, способно служить эмблемой героя и его линии.
Естественно, что этот момент типичен для таких романов, где автор создает замкнутый мир и строит тематическое и событийное разнообразие на четко очерченном пространстве и материале, которые он полностью контролирует. Именно в таких романах должна время от времени возникать необходимость произвести смотр подвластного автору мира. Мы не раз отмечали принадлежность ДС/ЗТ именно к такому типу повествований [см. Введение, раздел 5; о других местах романов, отражающих подобное видение мира, см. ДС 4//3; ДС 16//2; ДС 37//10; ЗТ 4//1]. Обзоры разных персонажей и мест в синхронный момент времени типичны для литературы так называемого «унанимизма» с его установкой на образ мира как целого; многократно появляются они, например, в эпопее Жюля Романа «Люди доброй воли».
Параллели к данному месту ЗТ — описания ночи и того, как проводят ее различные герои, как, где и с кем они спят или бодрствуют, что видят во сне и проч., — многочисленны в литературе. Из поэтических примеров назовем фрагмент Алкмана (VII в. до н. э.) «Спят вершины гор….», «Судан» Н. Гумилева (конец), «Ночь» (Идет без проволочек…) Б. Пастернака. В прозе ср. Скаррона («Комический роман», начало ч. II), Гевару («Хромой бес», скачок 2-й), Лесажа («Хромой бес», гл. 3), А. Белого («Северная симфония», 176, 313), И. Бунина («Чаша жизни», финал: вечер в Стрелецке), М. Булгакова («Белая гвардия», финал), Ж. Жироду («Зигфрид и Лимузэн», финал: сон всей Франции), В. Каверина («Скандалист», начало и конец романа), Ю. Тынянова («Смерть Вазир-Мухтара», V.24; текстуально это место, возможно, ближе всего к ЗТ), В. Аксенова («Затоваренная бочкотара»: несколько ночей с раздельными снами, один общий сон в финале), А. Солженицына («В круге первом», изд. 1978, гл. 71: сон шарашки) и др.
К сну Лоханкина: «…он [Чичиков] всей горстью скреб себя по уязвленному [укусом клопа] месту…» [Гоголь, Мертвые души, гл. 4]. К сну Хворобьева об огромной профсоюзной книжке см. ДС 24//4.
14//10
В Черноморском порту легко поворачивались краны, спускали стальные стропы в глубокие трюмы иностранцев и снова поворачивались, чтобы осторожно, с кошачьей любовью опустить на пристань сосновые ящики с оборудованием Тракторостроя. — Пассаж в типичном стиле тогдашней журналистской поэтики, одушевлявшей машины и производственные процессы. «Иностранцы» — словоупотребление 20-х гг. в отношении кораблей, автомобилей и других продуктов заграничной индустрии (здесь и далее выделяем курсивом мотив одушевления машин). «Только этот корабль, да еще итальянец стояли на рейде» [Б. Пильняк, Ледоход]. Ср. очерк Н. Осинского «На четырех американцах» — об автопробеге на американских машинах [Пр 16.07.29]. «Хлопочу и попадаю на другого американца — «Пирс-Арроу 27». Хорошая машина…» [тоже об автопробеге; В. Шкловский, Проселок // В. Шкловский, Гамбургский счет]. «Несчастный итальянец жалобно скрипит» [об автомобиле «Фиат», К. Клосс, Школа шоферов, ТД 04.1931]. «Горд американец… По праву кичится он почти овечьей мягкостью своего кудрявого руна перед темноватым и неприхотливым персом», — пишет о тюках американского и персидского хлопка Лариса Рейснер [Родники (1924)].
Непременным общим местом портовой темы была загрузка/разгрузка иностранного судна, о которой идет речь и у наших соавторов. Ср. современные им репортажи о Севастополе, Мурманске, Новороссийске, Одессе, Поти:
«У хлебной пристани Севастополя несколько «иностранцев» — так называют здесь заграничные торговые суда… Громадины «торгаши» — то греки, то итальянцы — наготове. С парусников, с лайб, из вагонов старый хлеб грузится в пасть «иностранцев»» [Макс Поляновский, Перед новым урожаем, Ог 08.08.26].
«Тяжелый коричневый голландец «Эразмус» привез нам хлопок и сгружает его на пристань… Стройный и поджарый английский пароход грузит наш лес» [Т. Тэсс, Полярный порт, Ог 17.11.29].
«В гавани [Новороссийска] стоят пароходы под флагами разных стран, сосут нефть из трубопроводов… Над городом перекинулась галлерея, обрывающая свое цинковое туловище над морем, и хоботы галереи свисают прямо в пароходные чрева. По галереям… течет зерно из элеватора» [С. Борисов, По Черному морю, КН 26.1927].
«Около механических амбаров… стоит огромный итальянский пароход, который наполняет свои глубокие трюмы душистым зерном… Длинные руки-конвейеры… сыплют зерном щедро, беспрерывно, и с каждым часом тяжелеет и все глубже опускается в воду итальянский гость» [В. Сич, Одесса-порт, КП 02.1929].
«Низкобортный греческий грузовик набивает трюмы марганцевой рудой. За ним на очереди стоит… «итальянец»… Марганцевая пыль осаживается на угольно-черные борты «грека»… Совторгофлотовский «курьер», стальная гончая, пересекает Черное море от Батума до Одессы в три дня» [М. Зуев-Ордынец, Город на болотах (Поти), КП 44.1929].
Как можно видеть, эта операция изображалась как живое взаимодействие и своего рода обмен веществ между советским берегом и иностранными судами, при котором первый уподобляется кормящей матери, вторые же — жадно припадающим к ней детенышам. Характерна густота телесно-органических образов применительно к кораблям, кранам и прочему портовому оборудованию. Сюда входят и персонификации «иностранец», «голландец», «грек», «итальянский гость», «грузовик», «курьер», «торгаш» ит. п. Ср. разнообразные приравнивания трактора к лошади [см. ЗТ 8//48]. Все это гнездо тропов типично для того переходного этапа советской мифологии, когда, согласно классической работе К. Кларк, конструктивистской машинизации человека пришло на смену обратное течение — повышенное внимание к природе и человеку и соответственно одушевление, гуманизация машины [см. Clark, The Soviet Novel, 99-100]1.
14//11
Пылали звездные скопления Днепростроя, Магнитогорска и Сталинграда. На севере взошла Краснопутиловская звезда, а за нею зажглось великое множество звезд первой величины… Светилась вся пятилетка, затмевая блеском старое, примелькавшееся еще египтянам небо. — Отступление о созвездии строек и о влюбленных, мечтающих строить комбайны, иллюстрирует типичный для соавторов сплав романтической перспективы социализма с юмористической трактовкой конкретных его строителей [см. Введение, раздел 1].
Упоминание о «примелькавшемся» египетском небе стоит в ряду мировых образов и архетипов, утрачивающих свою многовековую магию под лучами социализма. Эти символы начинают появляться уже в первом романе (гусар-схимник), но особенно сгущены во втором (Адам и Ева, ангелы, желающие сойти с неба на землю, отшельник, Вечный Жид, Соловей-разбойник, Кащей Бессмертный и др.).
В повести соавторов «Светлая личность» (1928) та же метафора звездного неба имеется в сатирической версии — применительно к административно-бюрократическому мирозданию: «Дивный и закономерный раскинулся над страною служебный небосклон. Мириады мерцающих отделов звездным кушаком протянулись от края до края, и еще большие мириады подотделов… легли, как Млечный Путь. Финансовые туманности молочносветят…» и т. д. [гл. 1].
14//12
И молодой человек, засидевшийся с любимой в рабочем клубе, торопливо зажигал электрифицированную карту пятилетки и шептал: — Посмотри, вон красный огонек. Там будет Сибкомбайн. Мы поедем туда. Хочешь? — Стилизация советского романтического лиризма 30-х гг., хотя и очевидная в своем нарочитом схематизме, но именно благодаря этому сохраняющая трогательность для читателя нашей многоопытной эпохи. Электрифицированная карта СССР с размеченными на ней настоящими и будущими новостройками — элемент агитпропа, вошедший в употребление еще при Ленине:
«Тогда [на VIII Всероссийском съезде Советов] тоже на сцену Большого театра сверху спускалась громадная карта. На ней электрическими точками сверкали будущие станции, главнейшие опорные пункты ленинского плана электрификации… Новая карта [на эстраде V Всесоюзного съезда]… — это карта не только электростанций. Здесь шахты, заводы, железные дороги, совхозы, нефтяные промыслы… Эта новая карта горит всеми цветами… Вот здесь будет металлургия, здесь совхозы, а здесь Волго-Донской канал. Вот там новые рудники, а там — автомобильный завод» [Кольцов, По поручению директора (1928), Избр. произведения, т. 1].
В 1929–1930 во многих общественных местах воздвигаются иллюминованные панорамные карты пятилетки, показывающие успехи страны. «Карта СССР, на которой с помощью более 50 видов графических обозначений показаны важнейшие элементы плана…» [Counts, A Ford Crosses Soviet Russiam, 154]. Романтика этих карт отражена не только в ЗТ: «Я как-то смотрел карту пятилетки… Сердце зашлось, как засветились над ней все лампочки. Где сейчас болото, там через три-пять лет электрические звезды сверкать будут, вот такие машины работать будут…» [Романов, Товарищ Кисляков (1930), гл. 23]. Были также карты культурного строительства (например, показывающие расположение на территории страны библиотек, клубов и т. п.).
14//13
«И радость первого свиданья мне не волнует больше кровь». — Неточная цитата из романса: Забыты, нежные лобзанья, / Уснула страсть, прошла любовь, / И радость нового свиданья / Уж не волнует больше кровь…. [см.: Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 1]. Романс, чьи слова и музыка написаны офицером Анатолием Лениным, посвящен эстрадной звезде Анастасии Вяльцевой (ум. в 1913): «После окончания своего романа с Вяльцевой [А. Ленин] посвятил ей романс «Забыты нежные лобзанья…» «[Ишеев, Осколки прошлого, 30]. Он входил в репертуар не менее знаменитой певицы Вари Паниной.