14//14
Комната была обставлена с примерной бедностью, принятой в дореволюционное время в сиротских приютах и тому подобных организациях, состоявших под покровительством императрицы Марии Федоровны. — Мария Федоровна (1759–1828), супруга Павла I, стояла во главе воспитательного общества благородных девиц, заведовала домами призрения и женскими учебными заведениями. В «Войне и мире» упоминаются женские учебные заведения, «находящиеся под покровительством императрицы-матери» [III.2.6]. В 1854 основано «Ведомство учреждений императрицы Марии», просуществовавшее до революции 1917. В функции ведомства входили: призрение младенцев, воспитание сирот, слепых и глухонемых, попечительство о бедных и т. п. (ср. в ЗТ 23 замечание о «вдовьих брюках» Корейко), а также общеобразовательные задачи. К началу XX в. оно «имело в своем заведовании и на своем попечении свыше 500 благотворительных и воспитательных заведений» [Энциклопедический словарь Брокгауза-Ефрона, т. 60: 656–657].
Другая императрица Мария Федоровна (1847–1928), супруга Александра III, также заведовала этим обществом и активно занималась делами сирот и бедных, в частности, основала Мариинские женские училища «для девушек низших слоев городского населения» [там же, т. 36: 627–628, 639]. Эмблемой общества был известный символ: пеликан, кормящий птенцов собственным телом. «Приют ведомства императрицы Марии» имелся и в Одессе на Старопортофранковской улице (построен в 1892; см.: А. Ильф, ЗТ, 423).
14//15
— А ведь я к вам с поручением, — сказал он, становясь серьезным. — Интонационный рисунок напоминает то место в «Анне на шее» Чехова, где его сиятельство, флиртуя с Анной, сменяет шутливый тон на деловой: «— Очень рад, очень рад… — начал он. — А я прикажу посадить вашего мужа на гауптвахту за то, что он до сих пор скрывал от нас такое сокровище. Я к вам с поручением от жены, — продолжал он, подавая ей руку [курсив мой. — Ю. Щ.]. О другом отзвуке этого рассказа см. ДС 20//18.
14//16
Он настаивал, сердился… и вообще, как говорят китайцы, потерял лицо. — След чтения соавторами современной переводной литературы? В романе Поля Морана «Льюис и Ирен» (рус. перевод 1926) о герое, динамичном бизнесмене, говорится: «Его самолюбие не бывало вовлечено в деловые акции; ни в какой момент он, как сказали бы восточные люди, не «терял лица»» [II. 1].
Французский толковый словарь «Le petit Robert» (на слово «face») подтверждает, что выражение «perdre la face» проникло в середине XIX в. из китайского языка. Понятие «лица», необходимость во что бы то ни стало сохранять внешний декорум, пользоваться им как надежной маской для сокрытия чувств — важная часть традиционной конфуцианской культуры. Как объяснял в свое время американский миссионер-синолог А. Смит, поведение китайцев пронизано театральностью; каждая житейская ситуация требует особых условных жестов и выражений; кто должным образом соблюдает их, тот имеет «лицо»; напротив, «игнорировать эти условности, неискусно владеть ими, потерпеть провал в их выполнении значит «потерять лицо»…». В любой конфликтной ситуации для каждого из участников поддержание «лица» важнее, нежели выяснение истины или достижение выгоды. «Хотя спасти свое лицо, потеряв жизнь, — не особенно приятная перспектива, мы слышали об одном осужденном чиновнике местной администрации, которому, в качестве особой милости, было разрешено быть обезглавленным в своем официальном облачении ради спасения лица» [Smith, Chinese Characteristics, 17–18: Face]. Известный китаевед академик В. М. Алексеев в своем дневнике путешествия по Китаю в 1907 ставит эту черту в один ряд с другими проявлениями конфуцианского духа, как, например, знаменитые «китайские церемонии»: «С этими же церемониями связана совершенно сверхъестественная боязнь китайца «потерять лицо», т. е. быть поставленным в такое положение, при котором даже «церемонии» не прикроют сущности его поведения. В понятие «потери лица» входят даже такие простые вещи, как, например, отказ в ссуде денег, и этим объясняется всегдашняя боязнь китайца говорить о деле прямо, без третьих лиц» [Алексеев, В старом Китае, 138].
14//17
— Фуражечку милицейскую не забудьте… — Не ешьте на ночь сырых помидоров… чтоб не причинить вреда желудку. — В обмене любезностями между Корейко и Остапом слышны отголоски бесед Раскольникова со следователем Порфирием Петровичем. Помимо сходства в общем тоне беседы, ср. текстуальные параллели: «Да фуражечку-то отложите-с…», — говорит Порфирий, и далее, при расставании: «Здоровье-то свое берегите, здоровье-то-с…» [Достоевский, Преступление и наказание, IV.5–6; на сходство указал А. Жолковский].
14//18
Это были странные и смешные в наше время люди. Почти все они были в белых пикейных жилетах и в соломенных шляпах канотье. — Речь идет о черте одесской экзотики, хорошо известной до революции и долгое время после нее. Упоминаемые здесь персонажи по довоенной привычке группировались в определенных местах города — например, около знаменитого бывшего кафе «Фанкони» на Екатерининской, между Дерибасовской и Ланжероновской (в романе — нарпитовская столовая 68, бывшее кафе «Флорида» 2; ср. сходное переименование московской «Праги», ДС 20//14). Канотье — почти обязательный атрибут биржевого маклера времен ancien regime. Актрисе Н. А. Розенель, посетившей город в 1925, прежде всего бросились в глаза «мальчишки-беспризорники и старики из бывших биржевиков по виду». Последние были приглашены на съемки фильма «Мисс Менд» на роль преуспевающих американцев, для чего вынули из сундуков свои лучшие дореволюционные костюмы [Луначарская-Розенель, Память сердца, 407–408]. И. Ильф рассказывает о них в очерке «Путешествие в Одессу» (1929):
«Никакая книга не даст полного представления о так называемом «Острове погибших кораблей».
«Остров» занимает целый квартал бывшей Дерибасовской улицы, от бывшего магазина Алыпванга до бывшей банкирской конторы Ксидиаса. Весь день здесь прогуливаются люди почтенной наружности в твердых соломенных шляпах, чудом сохранившихся люстриновых пиджаках и когда-то белых пикейных жилетах.
Это бывшие деятели, обломки известных в свое время финансовых фамилий.
Теперь белый цвет акаций осыпается на зазубренные временем поля их соломенных шляп, на обветшавший люстрин пиджаков, на жилеты, сильно потемневшие за последнее десятилетие.
Это погибшие корабли некогда гордой коммерции. Время свое они всецело посвящают высокой политике, международной и внутренней. Им известны такие детали советско-германских отношений, которые не снились даже Литвинову» [см. также ИЗК, 316].
Пикейные жилеты в Черноморске 1930 г. — остатки некогда влительного и процветающего сословия одесских негоциантов, главным образом хлебных экспортеров и маклеров, о которых вспоминает Л. Утесов: «В чесучовых костюмах, белых пикейных жилетах и соломенных канотье — иногда кажется, что это своеобразная воинская часть, одетая в нелепую военную форму. Это [так называемые] лепетутники» [Одесса моего детства // Л. Утесов. Спасибо, сердце!]. Когда-то «высокая политика» имела для них вполне реальное значение:
«…[Их] ставки зависят от того, оправдаются ли тревожные слухи, будто султан хочет опять закрыть Дарданеллы; а слухи пошли из-за каких-то событий в Индии или в Персии, и как-то связаны с этим и Франц-Иосиф, и императрица Мария Федоровна, и французский премьер Комб, и еще, и еще. Обо всем этом они говорили не вчуже, не просто как читатели газет, а запальчиво, как о деталях собственного кровного предприятия; одних царей одобряли, других ругали, и о тех и других как будто что-то знали такое, чего нигде не вычитаешь» [Жаботинский, Пятеро, 48; действие в 1905].
Толки обывателей, собирающихся в публичных местах, о высокой политике, фамильярность и мнимая осведомленность в обсуждении ими монархов и судеб государств — мотив, имеющий давнюю традицию в классике; см., например, Буало, сатиру III. 161-67 и типаж «вестовщика» во множестве других европейских сатир от античности до XIX в. Одесские негоцианты, проводящие день на улице, как их изображают писатели и мемуаристы, — частный случай этого общелитературного типа. Присутствие этой касты людей осознавалось как характерная особенность одесского ландшафта уже в пушкинскую эпоху. В «Отрывках из путешествия Онегина» их интересы переданы приемом, типичным для сатирического портрета вестовщика, — серией вопросов: Какие новые товары / Вступили нынче в карантин? / Пришли ли бочки жданных вин? / И что чума? и где пожары? / И нет ли голода, войны / Или подобной новизны? То же в путевых очерках современника Пушкина И. Бороздны, где без труда узнаются предки пикейных жилетов из ЗТ: Бывало, только что примчатся / Суда из стороны чужой, / Негоцианты вдруг толпой / По улице зашевелятся; / Кто ждет товаров, кто друзей, / А кто из-за моря вестей… / И сколько новых разговоров, / Соображений, толков, споров, / О войнах, мире стран чужих / Иль о банкротствах роковых… [Поэтические очерки Украины, Одессы и Крыма, М., 1837; цит. по кн.: Старая Одесса, 59].
С соавторской трактовкой этих персонажей ушедшей Одессы полемизирует другой старый одессит — писатель и переводчик С. Липкин в мемуарной повести «Записки жильца»:
«В одном популярном романе с неподдельным юмором высмеяны бессильные болтуны в пикейных жилетах, с апломбом разглагольствующие на политические темы. Как близоруки подобного рода авторы-насмешники! Он… [герой повести, лингвист М. Ф. Лоренц] до сих пор удивляется тому пониманию сложнейших ситуаций, уму, наконец, прозорливости, какими были исполнены вечерние разговоры в шумном, веселом зале трактира… И как знать, не заключается ли свобода именно в том, что люди труда, надев вечером жилеты, быть может, безвкусные, сидят в трактире, пьют чай, едят бублики с маком и, никого не боясь, политиканствуют как им вздумается» [Липкин, Квадрига, 10].