— В бытовом юморе тех лет имелось что-то вроде «архиостроты» об издательской ошибке или пропуске в каком-либо из документов, регламентирующих жизнь, а также пространство, время и другие основные параметры существования, — например, в карте, таблице умножения, паспорте или календаре. «Из-за головотяпства не выпустили календарей, и люди забыли, какое число» [ИЗК, 221, 254]. Риторическое ядро таких гипербол — идея переворачивания реальности, превращения мира в «безумный мир» в результате халтурно-небрежного искажения документа. Отсюда связь подобных ошибок с безумием и образы сумасшедшего дома, страны дураков или иного изолированного пространства, куда попадают жертвы (или виновники) подобного казуса. М. Кольцов сообщает об изобилующей ошибками таблице умножения, изданной Одесским отделением Госиздата. Фельетонист предлагает «собрать всех детей, отравленных одесским умножением, на отдельный отверженный остров, где четырежды восемь будет тридцать, а главой правительства — заведующий одесским Госиздатом» [М. Кольцов, Одесский гранит // М. Кольцов, Крупная дичь]. Он же мечтает о временах, когда «перестанут сводить детей с ума перевранными таблицами умножения» [Даже как-то странно, Избр. произведения 1; курсив мой. — Ю. Щ.]. К этой семье шуток принадлежит и анекдот о канцелярской описке, изменяющей мир и судьбу людей («подпоручик Киже»), и история сошедшего с ума учителя географии в ЗТ.
В более общем смысле данное место романа отражает известный мотив «прогулки по сумасшедшему дому» с объяснением, кто и почему туда попал. Такая сцена есть в романах Л. В. де Гевары и А. Р. Лесажа «Хромой бес» [гл. 3 и 9 соответственно]. Близкая параллель к ЗТ у Гевары — «историк, лишившийся рассудка с горя, что затерялись три декады Тита Ливия».
16//6
Бухгалтер, видя, что железо горячо, стал его ковать. Он толкнул добрую докторшу… — Возможно, цитата из «Интернационала» (русский текст А. Я. Коца): Вздувайте горн и куйте смело, / Пока железо горячо… Выражение пять раз встречается у В. И. Ленина [см.: Поли. собр. соч., справочный т. 2].
16//7
…[Маленький идиот] сел на пол и, пуская слюни, сказал: — Эн, ден, труакатр, мадмазель Журоватр. — Не исключено, что фраза маленького идиота отражает воспитание детей по системе Фребеля, которым увлекались в России в конце XIX — начале XX в. Система эта имела целью развитие самостоятельности и творческой активности с помощью игр, рукоделия, манипуляций с предметами и т. п. Писатели нередко отзываются о ней с иронией. В. Катаев, которого в начале XX века водили в Одессе во фребелевский детский сад, вспоминает: «В чем заключалась эта система — не знаю… Мы разучивали французские песенки и бесхитростные стишки и считалки: «Эн, де, труа — аллон дан лё буа; катр, сенк, сиз — кёйир дё ля сериз; сет, юит, нёф — дан мои панье нёф»… Я легко мог превратиться в идиотика...» [Разбитая жизнь, 412–413; курсив мой. — Ю. Щ.]. Умственная отсталость в результате обучения по Фребелю упоминается также у А. Аверченко [Жалкое существо] — автора, для которого типично утрирование расхожих представлений и фигур речи.
Подозрительно «по-фребелевски» выглядит итальянец-профессор, который, сидя на детском горшке, «с идиотической улыбкой» повторяет считалки: «Уно, дуо, тре. Кафе, кафе, кафе! Куатро, синке, сеи, леи, леи, леи» [Эренбург, Трест Д. Е., гл. 23]. Материализацией острот о таком действии системы Фребеля кажется нам и образ маленького идиота в ЗТ, бессмысленно повторяющего русские и французские считалки. В пользу его связи с Фребелем говорит у В. Катаева слово «идиотик» — то же, что «маленький идиот». Как известно, Катаев имел во многом общий с соавторами запас юмористических идей и заготовок.
Как сообщил нам Д. Аране, считалка про «мадмуазель Журоватр» действительно существовала, ее помнил ряд людей довоенного поколения.
16//8
«Я Генрих Юлий Циммерман!» — Юлий Генрих Циммерман — издатель нот и музыкальной литературы, владелец первоклассных магазинов, продававших ноты и музыкальные инструменты: «Юлий Генрих Циммерман [вывеска на Невском] одним уже именем своим радовал музыкантов» [Вейдле, Зимнее солнце, 7]. После 1917 находился в эмиграции. По словам мемуариста, имя его прочно входило в культурный лексикон эпохи: «Казалось, он не принадлежал только своим домашним, а всем нам безраздельно. Таким знакомым и неотъемлемым казалось это созвучие, напевный «хорей», который даже напевали на мотив «Стрелочка» [популярная песенка игривого содержания]: «Юлий Генрих Циммерман»… Казалось даже странным, что он жил таким телесным и простым бытием ординарного человека. Ибо для нас… он был какой-то алгебраической величиной, абстракцией, бестелесною категорией» [Горный, Санкт-Петербург, 12–14]. Перестановка имен (Генрих Юлий вместо Юлий Генрих), очевидно, сделана не по ошибке, а ради параллелизма с тут же упоминаемым Гаем Юлием Цезарем (соавторская тенденция к сгущению стереотипов).
16//9
…Сладкий запах табака «Наш кепстен» внес в мятежную душу Берлаги успокоение. — «Наш кепстен» — очевидно, советская имитация английского табака «кепстен», популярного до революции и в эпоху нэпа, часто упоминаемого в литературе, например, у И. Эренбурга: «…запахи английского «кепстена», который покуривали в коротеньких трубочках спецы, и «шипра» спецовских половин» [Рвач, 217]; у В. Катаева [Собр. соч., т. 1: 155, 175]; у К. Вагинова: «…сладковатый запах английского трубочного табаку» [Гарпагониана, гл. 4].
16//10
Он такой же король, как вы — Цезарь. — Оборот, типичный для персонажей с еврейским фоном, ср.: «Это такая же коза, как вы — губернатор» или: «Это такая же коза, как я — раввинша» [Шолом-Алейхем, Заколдованный портной, гл. 7 и 9]. Отзывы друг о друге одесских врачей в 1933: «Он в глазах понимает, как я в балете»; «Он сам такой же зубной врач, как я памятник» [Кузьмина, О том, что помню, 259].
16//11
…Главный врач Титанушкин… — Фамилия вымышленная, но вызывающая психиатрические ассоциации: видным психиатром того времени был П. Б. Ганнушкин, профессор 1-го Московского медицинского института, автор многих научных трудов.
16//12
Это грозило вынужденной поездкой на север… — Для ссылки в отдаленные места в 20-е годы существовало много иносказаний и эвфемизмов. В «Рваче» И. Эренбурга читаем: «кухня была общей, и меню каждого оценивалось с точки зрения этики, эстетики, а также возможности вынужденного переселения в Нарым». У него же: «За подобные комментарии очень легко и в восточную часть Федерации попасть» [В Проточном переулке, гл. 10]. В рассказе А. Н. Толстого «Сожитель» (1926) домработница грозит хозяйке-нэпманше: «за Полярный круг угоню». В его же «Гадюке» (1928) фигурирует коммунальная жилица Роза Абрамовна Безикович — «безработная, муж ее проживал в сибирских тундрах». Демьян Бедный передает жалобы нэпмана в 1931: Плыл на юг я, а вышло — Нордкап! / Лед, заторы, погода свирепа. / — Одним словом, последний этап / Нэпа! / — Да, острить вы ловки! / Последний этап — на пути… в Соловки! В повести Ильфа и Петрова «Светлая личность» упомянут некто Тригер, который «запутался в валюте и давно был выслан в область, которая до [его] приезда славилась только тем, что в ней находился полюс холода». Острили о «домах отдыха в Нарыме». [Оренбург, Рвач, 328; А. Н. Толстой, Собр. соч., т. 4; Д. Бедный, «Юбиляр» (К 10-летию нэпа), Собр. соч., т. 7; Ог 29.09.29.] 16//13 — В Советской России, — говорил он [бывший присяжный поверенный И. Н. Старохамский], драпируясь в одеяло, — сумасшедший дом — это единственное место, где может жить нормальный человек… Здесь у меня, наконец, есть личная свобода. Свобода совести. Свобода слова… Да здравствует Учредительное собрание!.. И ты, Брут, продался ответственным работникам!.. Видели? Что хочу, то и кричу. А попробуйте на улице! — В рассказах соавторов о Колоколамске фигурирует профессор Эммануил Старохамский [Чу 09.1929].
«Сумасшедшему все можно», — говорит шурин Берлаге. Соавторы развивают здесь идею о том, что в скованном обществе свобода и нормальность возможны лишь в крайних ситуациях — смерти, психбольницы или тюрьмы. На этом основана уже «Палата № 6» Чехова, где помешанный оказывается единственным человеком в городе, с которым можно вести осмысленный разговор. В советской литературе эту линию продолжает «Самоубийца» Н. Эрдмана (1930): «В настоящее время, гражданин Подсекальников, то, что может подумать живой, может высказать только мертвый…» [д. 2, явл. 3], и далее: «[Подсекальников: ] Я могу никого не бояться, товарищи! Ни-ко-го. Что хочу, то и сделаю. Все равно умирать… Вот в Союзе нас 200 миллионов, товарищи, и кого-нибудь каждый миллион боится, а вот я никого не боюсь… Я сейчас, дорогие товарищи, в Кремль позвоню… и кого-нибудь там изругаю по-матерному. Что вы скажете? А?» [д. 3, явл. 2; параллели с ЗТ выделены мой. — Ю. Щ.].
О том, что единственным местом для честного человека в стране большевиков является тюрьма, рассуждает в «романе-комплексе» М. Шагинян «Кик» (1928–1929) антисоветски настроенный арестант, добавляя: «Вернее, для меня это единственное место, где я себя могу чувствовать свободным». В ином ключе к этой теме подходит А. Солженицын в романе «В круге первом», герои которого, лишившись свободы физической, обретают духовную свободу и более того — возможность нравственного перерождения, с которым архетипически связывается пребывание в тюрьме [см. ЗТ 3//2; ЗТ 23//4].
Близкая параллель с ЗТ — в рассказах Швейка о больнице для умалишенных: «Там такая свобода, какая и социалистам не снилась. Там можно выдавать себя и за Бога, и за Божью Матерь, и за папу римского, и за английского короля, и за государя императора, и за святого Вацлава… В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте… Если бы кто-нибудь проделал то же самое на улице, так прохожие диву бы дались. Но там это — самая обычная вещь