ов, Из воспоминаний об Ильфе]. О властном голосе, когда сам говорящий не показан, см. также в ДС 33//5.
23//11
Мы пойдем по дороге, залитой солнцем, а Фунта поведут в дом из красного кирпича, к окнам которого по странному капризу архитектора привинчены толстые решетки. — Можно видеть здесь отзвук некрасовского: И пошли они, солнцем палимы [Размышления у парадного подъезда], использовавшегося в близкой соавторам юмористике: «И пошел Бузыкин, палимый солнцем…» [провалившись на экзамене; Катаев, Загадочный Саша (1924), Собр. соч., т. 2].
Иносказательное остранение (обычно через относительное местоимение: «В дом, к окнам которого…») — широко распространенный эвфемизм тюрем и экзекуций. Ср. у
Вольтера: «Они были отведены в чрезвычайно холодные помещения, в которых никого де беспокоило солнце» [Кандид, гл. 6]; у Г. Гейне: «…[Кунц] стал действительным членом одного казенного учреждения, и скончался в Лондоне от чересчур узкого галстука, который затянулся сам собой, когда королевский чиновник выбил доску из-под ног моего знакомца» [Идеи. Книга Le Grand]. У В. Катаева «фотографироваться» служит эвфемизмом расстрела [Уже написан Вертер] и т. д. К этому гнезду иносказаний принадлежит также советский черный юмор по поводу ссылки на Север [см. ЗТ 13//16]. Ср. также слова об Иване Грозном и его «странных капризах» в ЗТ 22//7.
23//12
В [извозчичьем] экипаже ехал Фунт… милиционер… стоя на подножке, придерживал старика за колючую спину. — Сходную картинку, но относящуюся к 1905 г., находим в повести В. Катаева «Белеет парус одинокий» (1936), где городовые так же везут старика в участок после провала конспиративной квартиры: «Два городовых — один сидя, а другой стоя — везли дедушку на извозчике» [гл. 27]. Возможная реминисценция из ЗТ, с которым роман Катаева перекликается местом и временем (25-летие первой русской революции, лейтенант Шмидт, Одесса и т. п.).
Американский специалист в записках об СССР (конкретно, о Харькове) летом 1927 замечает, что арестанты доставляются в отделение милиции («в район») на извозчике, причем милиционер стоит на подножке [on the running board of the cab; Noe, Golden Days, 95]. «Два милиционера… вежливо под локотки, как щуку под жабры, тащили на извозца беспатентную тетку», — читаем в современном рассказе [О. Форш, Московские рассказы, 284]. На извозчике же везут в милицию кинорастратчика — милиционер сидит рядом [Великий немой, рис. Н. Радлова, Пу 05.1926].
23//13
— Где же дом? — воскликнул Остап. — Ведь тут еще вчера вечером был дом? — Ср.: Вот место, где их дом стоит; / Вот ива. Выли здесь вороты — / Снесло их, видно. Где же дом? [Пушкин, Медный всадник, ч. 2].
23//14
— Фунт сидел при Александре Втором «Освободителе», при Александре Третьем «Миротворце», при Николае Втором «Кровавом», при Александре Федоровиче Керенском… И, считая царей и присяжных поверенных, Фунт загибал пальцы. — Ср. ЗТ 15//14.
Я. С. Лурье замечает по поводу этого места: «Текст оказывается несколько двусмысленным: присяжные поверенные названы во множественном числе, а ведь кроме Керенского Россией правил еще только один носитель этого звания — Владимир Ульянов» [Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 107]. Точности ради следует указать, что В. И. Ленин был помощником присяжного поверенного [БСЭ, 3-е изд., т. 14: 294]. Это не единственное место у соавторов, где комментаторами усматриваются намеки на Ленина [ср. ЗТ 15//9; ЗТ 30//6] 4.
23//15
…Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. — «Мои тетки-одесситки постоянно употребляли это выражение» [из примечаний А. И. Ильф, в ее кн.: ЗТ, 427]. По непроверенным сведениям, оно принадлежит знаменитому трубачу Эдди Рознеру.
Реминисценция из народного романса «Шумел, горел пожар московский» (1850), где Наполеон на стенах горящей Москвы предается размышлениям о превратностях фортуны. Романс был известен с 1880-х гг.; исполнялся трактирными «машинами» («оркестрионами»); входил в репертуар Н. В. Плевицкой и других эстрадных артистов. Это один из тех популярных романсов, чьи слова не раз переиначивались, например: А на стенах вдали кремлевских / Стоял Дубасов-генерал. Или: «ЦК играет человеком…» [Песни русских рабочих, 139; Чумандрин, Фабрика Рабле, 24. Текст литературной и народной версий — в кн.: Песни и романсы русских поэтов, 681,940]. Это еще одна манифестация наполеоновского мотива у Бендера [полный список таких мест см. в ДС 5//5 и ЗТ 18//6].
23//16
Бендер шел позади всех, опустив голову и машинально мурлыча: «Кончен, кончен день забав, стреляй, мой маленький зуав». — Измененный припев песенки «Филибер» (слова К. Подревского, музыкальная обработка Б. Прозоровского): В путь, в путь, / кончен день забав, / в поход пора. // Целься в грудь, / маленький зуав, / кричи «Ура!» [Сахарова, Комм. — ЗТ, 480; в варианте ЗТ цитата записана в ИЗК, 222, 227]. Зуав — солдат французских колониальных войск из Северной Африки — был для одесситов памятной фигурой со времен союзной интервенции 1918–1919. Содержание песенки (довольно забав, пора воевать — своего рода новый вариант фигаровского «Non plù andrai…»), видимо, соответствует репутации невоинственности и праздности, которую приобрели колониальные солдаты в оккупированном городе:
«По улицам этого прекрасного приморского города мирно расхаживали какие-то экзотические африканские войска: негры, алжирцы, марокканцы, привезенные французами-оккупантами из жарких и далеких стран, — равнодушные, беззаботные, плохо понимающие, в чем дело. Воевать они не умели и не хотели. Они ходили по магазинам, покупали всякий хлам и гоготали… Испуганные обыватели, устрашенные их маскарадным видом, сначала прятались, потом… убедившись, что они «совсем не страшные»… успокоились» [Вертинский, Дорогой длинною…, 116].
23//17
Паниковский плакал… шепча: — Какое сердце! Честное, благородное слово! Какое сердце! — Похвалы чьему-то «сердцу» — очередная черточка еврейского стиля у Паниковского; ср.: «Кнехт, вы сами не знаете, какое у вас прекрасное сердце» [говорит Исаак Грабов; Юшкевич, Леон Дрей: 492]; «А я имею право спрашивать? Нет! И еще двадцать раз нет. Но у меня мягкое сердце. А когда мягкое сердце, так нельзя молчать» [говорит Иосиф Пукис; Кассиль, Кондуит].
Примечания к комментариям
1 [к 23//3]. Другой вариант: Раз поет, два поет, три поет, / Перевернется и снова запоет…
2 [к 23//3]. В письме к автору комментариев В. Н. Мантулин писал: «Эта песня потеряла чисто народный колорит за счет фабрично-заводского, частушечного, да и в тексте задорный деревенский юмор сменился прикащичьим сарказмом. Вот несколько примеров: Парикмахером я был, / Усы, бороды я брил, / А забрили и меня, / Так распеваю соловья… Раньше нежным баритоном / В оперетке шпарил я, / А теперь солдатским тоном / Распеваю соловья… и т. п.».
3 [к 23//8]. Ср. также выражение Пушкина в письме к брату от 14 марта 1825 г.: «Знаешь… Анну Ивановну Вульф? Ессе femina!» — с евангельским Ессе homo в качестве очевидного подтекста. О возможности влияния этих слов Пушкина на одесскую речь или на С. Гехта — Ильфа и Петрова у нас данных нет.
4 [к 23//14]. Стоит заметить, что в «Красном дереве» Б. Пильняка, откуда, вероятно, позаимствованы эти слова, имя Ленина упомянуто открыто (но Керенский отсутствует).
24. Погода благоприятствовала любви
24//1
Заглавие. — Возможно, реминисценция из «Пиквикского клуба». Ср.: «Время и место благоприятствовали созерцательности» [гл. 11]; «Мирное уединение Дингли Делла… благоприятствовало росту и развитию нежных чувств» [гл. 8]. С другой стороны, «Погода благоприятствовала…» было расхожим выражением в литературе и быту. Ср.: «Погода благоприятствует» [любовным похождениям; Эренбург, Трест Д. Б. (1923), гл. 26]; «Погода не благоприятствовала ночной прогулке» [Леонов, Вор, 62]; «Погода не благоприятствовала любви» [Никулин, Время, пространство, движение, т. 2: 73; возможно, взято у Ильфа и Петрова].
24//2
Обо всем, что великий комбинатор сделал в дни, последовавшие за переселением на постоялый двор, Паниковский отзывался с большим неодобрением. — Соавторы применяют здесь стандартную повествовательную формулу, которая в переводной литературе встречается как в начале глав, например: «В течение двух дней, следовавших за завтраком у миссис Хантер, пиквикисты оставались в Итенсуилле» [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 18]; «В течение целой недели после счастливого прибытия м-ра Уинкля из Бирмингема, м-р Пиквик и Сэм отсутствовали с утра до вечера… и имели вид таинственный» [там же, гл. 57]; «В течение всей недели, последовавшей за этим приключением, все мои помыслы были отданы Катерине» [А. Франс, Харчевня королевы Гусиной Лапы], так и не в начальной позиции: «В те восемь дней, что последовали за моим разговором с Апсарой, из Ханоя пришло довольно сухое письмо от моего директора… Последовавшие за этим недели были полны для меня неизъяснимой прелести…» [Пьер Бенуа, Прокаженный король (рус. пер. 1927), гл. 3].
24//3
Из ателье бил беспокойный запах грушевой эссенции. — Запах грушевой эссенции — примета кинофабрики, отмечаемая в фельетонах 20-х гг. [например: С. Гехт, Путь в Дамаск, Ог 08.07.28]. В. Шкловский видит в нем символ: «Когда я пришел на кинофабрику, первое, что меня поразило, это запах монпансье. Дело в том, что кинематографические ленты клеят грушевой эссенцией, а грушевая эссенция, конечно, пахнет карамелью. Этот запах проникает в режиссерскую комнату и в голову сценариста. Запах монпансье в советской кинематографии можно изгнать только введением в нее работы над реальным историческим материалом» [Монпансье // В. Шкловский, Гамбургский счет].