— Цитируются «Серенада» Ф. Шуберта из цикла «Лебединая песня» (слова Л. Рельштаба, перевод Н. Огарева) и «Воздушный корабль» Лермонтова (На нем треугольная шляпа / И серый походный сюртук). Упоминаемая далее Остапом пещера Лейхтвейса — мотив из рыночных романов начала XX века [см. ДС 9//11].
29//6
За холмами залегли мои молодцы… — Выражение «мои молодцы» встречается у чуткого на штампы А. Аверченко, у которого счетовод Химиков воображает себя романтическим разбойником: «Этот негодяй уложил лучшего из моих молодцов… Мои молодцы пронюхали, что у нее водятся деньжата…» [Страшный человек]. Возможны реминисценции из Пушкина (Перестрелка за холмами… [Делибаш]) и Блока (За холмом отзвенели упругие латы…).
У Толстого в сцене бунта крестьян Лаврушка (блефуя, как и Остап) спрашивает Ростова: «Прикажете наших из-под горы кликнуть?» [Война и мир, III.2.14].
29//7
Старик замахивался на них [кочевников] салфеткой и дребезжал: — Отойди, Мамай, не видишь, что делается? Ах, господи! Соус пикан перестоится! И консоме с пашотом не готово! — Ср. те же слова и жесты при описании приема в барском доме в «Святых» Бунина: «…Старик-буфетчик волновался, ссорился с Агафьей Петровной, шипел и замахивался серебряной ложкой на Устю, накладывая граненые вазы вареньем…» В «Дуэли» Чехова Самойленко, готовя обед, «замахивался на [денщика] то ножом, то ложкой. — Подай уксус! — приказывал он. — То есть не уксус, а прованское масло!.. Накрой сметану, раззява, а то мухи налезут!» [гл. 3; курсив мой. — Ю. Щ.]. У А. Аверченко, так же, как Ильф и Петров, коллекционирующего штампы, появляется салфетка: слуга Алексей «стал бегать по ресторану, размахивая… [салфеткой] как побежденные белым флагом», «замахал белой салфеткой» [Ресторан «Венецианский карнавал»] 1.
В рассказе Чехова «Глупый француз» клиент заказывает консоме, половой спрашивает: «Прикажете с пашотом или без пашота?» [указано в публ.: Вентцель, Комм, к Комм., 358]. Пашот — яичная приправа к бульонам.
29//8
На столе все смешалось. — Видимо, попытка реминисценции из Л. Н. Толстого («Все смешалось в доме Облонских»). Того же происхождения эстрадная песенка Кавалерова в «Зависти» Олеши: В учрежденьи шум и тарарам, / Все давно смешалось там… / Машинистке Лизочке Каплан / Подарили барабан…
29//9
Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского!.. — Идет ли здесь речь о реальном лице, нам установить не удалось. Во всяком случае несомненно, что говорится не о двух разных клиентах, а об одном, т. е. «Антон Павлович» мыслится как имя и отчество принца Вюртембергского, а не писателя А. П. Чехова. На эту соавторскую уловку поддался французский переводчик ЗТ А. Прешак, переведя данную фразу так: «Moi qui ai servi Anton Pavlovitch, qui ai servi le prince de Wurttenberg!» — и снабдив ее пояснением, которое он не озаботился подкрепить фактами: «Anton Pavlovitch Tchekhov était un fin gourmet» [Ilf et Petrov, Le veau d’or, 499]. Фамилии высоких особ типа «Вюртембергский», «Ольденбургский» и др. сопровождались титулом плюс имя-отчество (например: Его Императорское Высочество принц Петр Георгиевич Ольденбургский).
Установилась формула, в которой мастер хвалился услугами, оказанными им в прошлом знатным клиентам. Именование клиента ради эмфазы расчленялось на две части, нередко инвертированных. Каждая из них выражала отдельный аспект данного лица (чаще всего, имя-отчество и титул) и имела отдельное логическое ударение. Что особенно важно, обе части непременно означали одно и то же лицо, а не два разных. (Кроме этих двух частей, фраза могла содержать «verbum serviendi», обозначавший род оказанных услуг: шил, кормил и т. д.).
Приведем примеры. В исповеди Мармеладова [Преступление и наказание, I. 2] упоминается заказчик пошитых Соней голландских рубашек, «статский советник Клопшток, // Иван Иванович». В «Хирургии» Чехова фельдшер с гордостью заявляет, что он «господину Египетскому, // Александру Иванычу, [зубы] рвал». В другом чеховском рассказе, «Капитанский мундир», портной Меркулов хвастается тем, что «на барона Шпутцеля // шил, // Эдуарда Карлыча».
Во всех этих и подобных цитатах две части именования означают одного и того же получателя услуг. И хотя в словах буфетчика: «Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского» у носителя русской культуры возникает в памяти прежде всего ассоциация с писателем Чеховым, т. е. лицом, заведомо отличным от принца, тем не менее аналогия с широко распространенными формулами типа «.. на барона Шпутцеля // шил, // Эдуарда Карлыча» подтверждает правильность того понимания, при котором Антон Павлович и принц Вюртембергский — одно и то же лицо.
Обратим внимание, что с некоторыми из названных мастеров у турксибского буфетчика Ивана Осиповича есть сходство и в биографии. Портной Меркулов, давно уже прозябающий в провинции среди «хамов», гордится своей былой славой и благородными клиентами. Как Меркулов кричит на местного дьячка: «Отойди от меня, длиннополая кутья!», так Иван Осипович кричит на подъезжающего верхом казаха: «Отойди, Мамай…» Как Меркулов заявляет: «И помру! Пущай лучше помру, чем зипуны шить!», так Иван Осипович мечтает: «Покормлю вот — и умру!» Как Меркулов получает после многолетнего перерыва большой заказ и настолько счастлив, что готов не брать с клиента денег, так радостный Иван Осипович заявляет турксибовцам: «Мне и денег платить не нужно».
Похоже, что соавторы позаимствовали из данного рассказа Чехова не только синтаксис фразы (лишь по-другому расположив ее члены: «На барона Шпуцеля шил… Эдуарда Карлыча» — «Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского!..»), но и «сюжет» (историю мастера) в целом.
Думается даже, что имя-отчество «Антон Павлович» является сознательным намеком на чеховский источник фигуры старого буфетчика. Подобную изобретательную технику сокрытия литературных аллюзий и подтекстов можно встретить во многих местах дилогии — например, в пассаже о «фараоновой корове» [ЗТ 13//4].
В некоторых путевых очерках иностранцев, рассказывающих про СССР, встречаются фигуры, родственные Ивану Осиповичу и другим подобным персонажам русской литературы: таков старый повар, который «смеясь сквозь слезы, вспоминает про свои двенадцать лет у французского мсье и настаивает на том, чтобы мы попробовали его дессерт — «пирожное по-генуэзски, вкуснейшее, честное слово!»» [Wullens, Paris, Moscou, Tiflis, 44].
29//10
Отбыл в лучший мир, иде же несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная… — «Иде же несть….» — из кондака «Со святыми упокой…» [Молитвослов, 66,209].
29//11
Легенда озера Иссык-Куль… Старый каракал пак Ухум Бухеев рассказал мне эту легенду, овеянную дыханием веков. — Как и многое другое в ДС/ЗТ, эта легенда восходит к дореволюционным еще штампам и к пародирующей их сатириконовской юмористике. Ср. в очерке А. И. Куприна: «Эту прелестную древнюю легенду рассказал мне в Балаклаве атаман рыбачьего баркаса Коля Констанди…» [Листригоны, гл. 5]. Из рассказа А. Аверченко «Легенда старого озера»: «Я не встречал ни одного порядочного озера, которое не имело бы своей собственной легенды», — говорит художник Воздухов; «Да, — отвечает поэт Клюнин, — у этого озера есть своя старая поэтичная легенда. Мне ее рассказали суровые прибрежные рыбаки в один тихий весенний вечер…». По своему сюжету легенда у Аверченко весьма сходна с той, которая излагается в корреспонденции Яна Скамейкина. В советское время фельетонисты высмеивают коммерческие легенды, привлекающие легковерных курортников: «Вот с этой гигантской скалы триста лет назад бросилась в море легендарная татарская принцесса Рахат-Лукум, дочь легендарного же хана Магомет-Али-Чахохбили» [И. Свэн, Легкий хлеб, Бу 19.1927; сходное выражение с «же» см. в ЗТ 22 //1].
29//12
…Молодая, быстроногая, как джейран (горный баран), жена хана красавица Сумбурун… Старик… привязав к ней слиток чистого золота весом в семь джасасын (18 кило), бросил драгоценную ношу в горное озеро. — Освоение Средней Азии, открыв изголодавшимся по экзотике советским писателям обильные залежи местного колорита, породило индустрию ориентальных очерков, пересыпанных глоссами, вроде следующих вполне серьезных пассажей:
«Высок дувал (ограда). Прочны стены ичкари (женская половина дома). Плотно сплетена душная сетка чачвана (чадра)… Узбечки вышивают блестящие «азартупы» (золотые тюбетейки), «паляк» (ковер) для украшения стен…» [И. Кукушкин, Узбечка, КН 35.1927].
«В алачуге (1) — темно, холодно… На земле, на войлоке — согретый чурек (2), мягкий овечий пиндыр (3), молоко буйволицы, каймаки (4), айран (5)… Енжа (6) — рослая, жирная, сладкая, колышется радостно… Примечания. 1. алачуг — юрта; 2. чурек — хлебные лепешки; 3. пиндыр — сыр; 4. каймак — сливки; 5. айран — кислое молоко; 6. енжа — самая полезная для скота трава» [Э. Корелли, Дни — как арба на повороте, Эк 22.1930] 2.
В. Ардову принадлежит остроумная пародия на подобный стиль — очерк, в котором встречается одиннадцать экзотических слов («чорчок», «улюси» и т. п.), причем каждое повторяется минимум трижды, всякий раз с другим переводом (например, «чорчок:
1. будь по-вашему, 2. красавица, 3. покрывало, плащ») [Очерк путевой экзотический // В. Ардов. Цветочки, ягодки и проч.].
Увлечение восточным лексиконом и пародии на него известны начиная с эпохи романтизма. Не пытаясь обозреть весь материал, напомним южные поэмы Пушкина с примечаниями к словам «аул», «уздень», «сакля», «чихирь», «кунак» и др.; греческие стихи Н. Ф. Щербины и пародии на них Козьмы Пруткова; кавказские стихи Я. П. Полонского со множеством сносок-глосс; наконец, стихи Хлыщова из повести Некрасова «Краска братьев Дирлинг»: Ассан сидел, нахмуря брови, / Кальян дымился, ветер выл. / И грозно молвив: «крови! крови!», / Он встал и на коня вскочил. //…Мешок о лук седельный бился, / Горела под конем трава. / Но не чурек в мешке таился: / Была в нем вражья голова!..