Фантазия Бендера на тему многоречивого философа предвосхищена (конечно, без вагонов и пластинок, а лишь в общем смысле перевода словесных масс в физические и заполнения ими пространных вместилищ) в третьей сатире А. Кантемира (первая редакция), где выведен болтун Грунний:
О если бы те слова возмогли приняти
Хоть малейшу на ся плотъ, где бы их девати?
В цехгауз бы не вместил число так несчетно
Хотя здание сие пространством приметно.
Мотив переработки человека (здесь — его речей, мыслей) в пуговицы встречается в «Пер Гюнте» Г. Ибсена, где особый персонаж с дьявольскими связями, Пуговичник, преследует заглавного героя с ложкой, чтобы переплавить его из «дефектной» пуговицы в стандартную. Вопреки протестам Пер Гюнта, заявляющего, что он — не пуговица, а неповторимая индивидуальность, Пуговичник говорит: ..Предстоит тебе быть сданным в лом, / Чтоб вместе с прочими быть перелитым [д. 5; пер. Ганзен]. Аллегорически переносимый на животных, мотив этот воспроизводится в «Зависти» Ю. Олеши («Собираемая при убое кровь может быть перерабатываема… на выработку светлого и черного альбумина, клея, пуговиц, красок…» [из статьи Бабичева: 1.7])ив «Египетской марке»
О. Мандельштама, где герой, пораженный сценой самосуда, «вместо всяких мыслей повторял: — Пуговицы делаются из крови животных!» [гл. 4; сопоставление этих примеров см. у А. Жолковского, Попытки «Зависти»]. Превращение животных в пуговицы встречается и в виде тропа-сравнения: журналистка пишет, что в пятилетку свиньи будут «выпускаться десятками в минуту, словно пуговицы» [Т. Тэсс, Самим себя накормить, Ог 30.10.30].
Переработка (рециклизация) гуманистических ценностей, общий мотив этих трех эпизодов и бендеровской юморески об индийском философе, является важной темой в романах Ильфа и Петрова. Переработка в пуговицы — видимо, последняя степень перечеркивания и нивелирования личности: ведь пуговица в повседневной символике выступает как синоним незначительности, с коннотациями чего-то неодухотворенного, ничтожного, служебного, массового и т. п. Она выражает эту тему, например, в «Бедных людях» Достоевского, где крайнее унижение героя выражено погоней за закатившейся под стол пуговицей [письмо от 9 сентября]; в рассказе Тэффи «Пуговица», где свадебное путешествие молодых супругов по Европе проходит в поисках подходящей пуговицы для дамской перчатки; в «Клопе» Маяковского с его парадом вещей, воплощающих мещанский быт, с «голландскими самопришивающимися пуговицами» на первом месте. В известном «романе 25 писателей» «Большие пожары» крупный промышленник Струк низведен в нэповской России до обладания пуговичной фабрикой, что выглядит смешно как по сравнению с его собственными амбициями, так и с масштабом эпохи: «Тракторы — это вам не пуговицы! Пуговицы — это вам не тракторы!» [глава, написанная И. Бабелем, Ог 27.02.27]. В шутке Бендера утилизации слов философа для пуговиц предшествует, в виде противонаправленного (отказного) движения, обращение с ними как с великой ценностью (запись на пластинки).
34//7
У Петра Великого / Близких нету никого. / Только лошадь и змея, / Вот и вся его семья. — Частушка была сочинена и подарена соавторам поэтом и сценаристом М. Д. Вольпиным [сообщено М. В. Ардовым со слов В. Е. Ардова]. Она резюмирует в непочтительном ключе «трех главных персонажей «петербургского мифа», каким он обычно предстает в поэзии начала века» [см.: Вяч. Иванов, О воздействии «эстетического эксперимента»…, 352; Осповат, Тименчик, «Печальну повесть сохранить…», 190–194], т. е. созвучна с тенденцией соавторов и Бендера острить на темы известных мифологем (Вечный Жид, Кащей и т. п.).
34//8
Перед ним сидела юность, немножко грубая, прямолинейная, какая-то обидно нехитрая. Он был другим в свои двадцать лет. Он признался себе, что в свои двадцать лет он был гораздо разностороннее и хуже… «Чему так радуется эта толстомордая юность? — подумал он с внезапным раздражением. — Честное слово, я начинаю завидовать». — Ср. сходную сцену в «Рваче» И. Эренбурга:
«После обеда к Михаилу заглянули комсомольцы… Эта косолапая честность, прямота, грубость жестов и слов, которыми прикрывался юношеский идеализм, его очаровывали и раздражали, как старика выцветшие фотографии его молодости. Он ведь еще недавно был таким же! (Он никогда не был таким же. Прошлое, впрочем, легко забывается.) Он уже им завидовал. Он уже чувствовал, что они выиграли, они, с их жизнью впроголодь, с клеенчатыми тетрадками и горластым пением. Отчаявшись, он решился на героическое нападение. Выбрав одного… Михаил прервал сообщение о сборе на заводах и неожиданно спросил:
— Простите, товарищ, я вот вам один интимный вопросец поставлю. Не хочется ли вам иногда, так сказать, разложиться?.. Ну, знаете, разное: то есть кутнуть в ресторане, что ли, или к девочкам?..
Ясные глаза выдержали наскоки глаз Михаила… они не зажмурились, не вздумали отвернуться, улизнуть под веки. Только к их доисторической, догрехопаденческой успокоенности примешалась некоторая доля удивления:
— Нет» [Одесские развлечения героя, 239–240].
Та же модель отношений между поколениями: спокойная уверенность хозяев мира, фамильярное обращение со знаменитостью, отсутствие у молодежи пиетета перед чуждой культурой и богатством, удивление и зависть человека старого закала при виде всего этого — узнается в столь далеком от ЗТ источнике, как устный рассказ Максима Горького Стефану Цвейгу о визите к нему молодых советских моряков в Сорренто:
«Эти молодые люди, для которых их «дело» было превыше всего, поначалу держались с Горьким довольно сурово… «Как ты тут живешь, — заговорили они, едва войдя в красивую удобную виллу, — словно какой-нибудь буржуй. И почему, собственно, ты не возвращаешься в Россию?»… Горький великолепно рассказывал об этой сцене, восхищаясь раскованностью и свободой нового поколения, без тени обиды на бесцеремонность этих людей. «До чего же мы были не похожи на них, — повторял он без конца, — были забитые, были порывистые, но ни у кого не было уверенности в себе… Я и вправду до последней минуты все раздумывал, а не бросить ли мне все как есть… и уйти на пару недель в море с такими вот молодыми ребятами, на их судне. Я заново понял бы, что такое Россия»» [С. Цвейг, Вчерашний мир, 387].
Отметим в трех эпизодах пересечение деталей: непонимание молодыми буржуазной роскоши; обращение младших к старшему и знаменитости запросто на «ты» (в рассказе Цвейга и в ЗТ); размышления героя о том, что в «их» годы он был другим; соблазн обменять обеспеченную жизнь на романтический, неустроенный мир новых людей (у Цвейга и в ЗТ, где «грубиян Паровицкий», хлопнув Остапа по плечу, зовет его поступить к ним в политехникум, и т. д.).
34//9
…переключите избыток своей энергии на выполнение какого-нибудь трудового процесса. Пилите дрова, например. Теперь есть такое течение. — Возможный отголосок стихов Маяковского: Любить — / это значит: / в глубь двора // вбежать, /и до ночи грачьей, // блестя топором, / рубить дрова, // силой / своей / играючи [Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви (1928); отмечено в кн.: Яновская, 60]. Ср. у него же: «От любви надо мосты строить и детей рожать…» [Клоп, карт. 6]. Стихи Маяковского цитирует в своих воспоминаниях В. Катаев [Разбитая жизнь, 503]. Сатира соавторов касается утилитарных и антиромантических концепций любви среди молодежи 20-х гг., отразившихся в ряде литературных произведений [ср.: Гумилевский, Собачий переулок; Третьяков, Хочу ребенка, и др.]. Колка и пилка дров и вправду была заметным «течением». В огоньковском «Окне в мир» можно было видеть «усиленно пропагандирующего все виды спорта» Бернарда Шоу за пилкой дров [Ог 01.1929]. Там же очерк о Кисловодске, где отдыхающие санатория соревнуются за право колоть дрова: «Получившие разрешение… были счастливы: встали в очередь, строго следили, чтобы предыдущий не крал лишних минут удовольствия» [Грамен, В Кисловодске зимою, Ог 05.12.29].
34//10
Что ж вы, черти, приуныли? — Из песни о Стеньке Разине («Из-за острова на стрежень», см. ЗТ 26//2): Что ж вы, черти, приуныли, / Эй ты, Филька, черт, пляши! / Грянем, братцы, удалую / На помин ее души… Есть определенное созвучие между песней и данной сценой романа: в обоих случаях герой совершает широкий жест, будучи раззадорен своими спутниками, однако тех его поступок не удовлетворяет, а приводит в уныние.
34//11
— Удивительная вещь, замечательная вещь, — заметил Остап, — еще сегодня утром мы не были даже знакомы… — Литературная модель этих слов Остапа видоизменена, но все же узнаваема. В XIX в. пользовалось известностью стихотворение Ф. Глинки: Странная вещь! / Непонятная вещь! / Отчего человек так мятежен? и т. д. На слова «Странная вещь, непонятная вещь», повторяемые много раз в виде рефрена, живо реагировал Пушкин в письме к Плетневу от 7 января 1831. Фраза Глинки запала в фольклорную память: в гимназиях начала XX века бытовала песенка: Странная вещь, / Непонятная вещь, / Отчего человек так потеет…, устроенная на манер «У попа была собака» [см.: Ю. Тынянов, О пародии // Ю. Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино, 296–299]. Вероятно, между стихами Ф. Глинки и этими новейшими песенками были промежуточные звенья, которые в конце концов и легли в основу бендеровского балагурства.
34//12
«Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке… Сергей поп, Сергей поп!» — Старинная песня «Вдоль да по речке…» использовалась как строевая песня в царской армии [см.: Краснов, «Павлоны», 44; Козаков, Крушение империи, т. 2: 20,48]. Несколько строк из «канонического» ее текста по книге Чернова [Народные русские песни и романсы, т. 1: 26]: Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке / Серый селезень плывет… / Вдоль да по бережку, вдоль да по крутому / Добрый молодец идет… / Чешет он кудри, чешет он русы / Частым гребнем-гребешком… / Сам с кудрями, сам со русыми / Разговаривает…