Мотив конной статуи из серебряных ложечек находим в цитированной [см. выше, примечание 1] книге Г. Гейне: «В детстве я слышал предание, будто скульптор, отливавший [конную] статую [курфюрста в Дюссельдорфе], во время литья вдруг с ужасом заметил, что ему нехватает металла, — тогда граждане поспешили к нему со всех концов города, неся с собой серебряные ложки, чтобы он мог кончить отливку. И вот я часами простаивал перед статуей, ломая себе голову над тем, сколько на нее пошло серебряных ложек…» [Идеи. Книга Le Grand, гл. 6]1.
Этот, по-видимому, заимствованный у Гейне мотив хорошо согласуется с фигурой Паниковского, в которой идея буржуазной, «чайной» респектабельности занимает видное место: «У меня была семья и на столе никелированный самовар» [ЗТ 12]. Паниковский присматривает за самоваром и разносит чай в качестве курьера [ЗТ 15]; пьет чай на постоялом дворе в обществе «домовитого Козлевича» [ЗТ 12].
Сочетание величественной статуи (особенно конной) с заведомо немонументальным и антигероическим седоком или со снижающим окружением — известный круг сатирических мотивов. В повести Жюля Романа «Les Copains» («Приятели», 1922, о проделках компании озорников) обыватели городка сооружают конный памятник герою древности Верцингеториксу, но в момент торжественного открытия на бронзовом коне оказывается восседающим один из «приятелей». В повести соавторов «Светлая личность» (1928) площадь г. Пищеслава украшает статуя профессора Тимирязева — конная, «с корнеплодом в руке». «Стоит посреди жилтоварищеского дома конная статуя Суворова» [ИЗК, 140,162]. Герой современного ДС/ЗТ юмористического сериала из журнала «Пушка», совслужащий Евлампий Надькин, становится на постамент украденного памятника Суворову [ «Сделал вид, что я Суворов», текст и графика в Пу 34.1926; о Надькине см. ДС 20//3]; ср. бендеровское: «Я — как Суворов!..» [ДС 39].
Это гнездо комических сопряжений иллюстрируется многими эпизодами литературы и кино: «Медный всадник» (Евгений сидит «на звере мраморном верхом»); начало «Огней большого города» Чаплина (спящий бродяга Чарли в объятиях открываемого памятника — ср. близкую сцену из «Les Copains»; см. выше); момент в финале фильма «Это безумный, безумный, безумный мир» С. Крамера (негр падает с высоты в объятия статуи Линкольна); карабканье героев по голове статуи Свободы и по гигантским головам президентов в Маунт-Рашмор в фильмах А. Хичкока «The Saboteur» и «North by Northwest» и многое другое.
35//11
На ней [на девушке] было шершавое пальтецо короче платья и синий берет с детским помпоном. — Еще одна пушкинская реминисценция в этой «онегинской» главе? Ср.: Кто там в малиновом берете / С послом испанским говорит? [Евгений Онегин 8.XVII; отмечено A. Тумаркиной].
35//12 «Я, говорит [Скумбриевич], родился между молотом и наковальней». Этим он хотел подчеркнуть, что его родители были кузнецы. — Клише «между молотом и наковальней», нередкое в марксистской публицистике, а из нее перешедшее и в общую речь и прозу 20-х гг., позаимствовано из одноименного романа Ф. Шпильгагена (писатель, о котором см. ДС 34//2). Означает примерно то же, что «между двух огней»: «Русская интеллигенция… оказалась между молотом и наковальней» или: «..положение буржуазии между молотом и наковальней» [В. В. Боровский, Леонид Андреев; В. И. Ленин, Политические софизмы; цит. по кн.: Ашукин, Ашукина, Крылатые слова, 365]. Возможно, перекличка с известной революционной песней «Мы кузнецы, и дух наш молод…» (слова Ф. Шкулева).
35//13
Первая категория обеспечена. — Первая категория — наиболее суровый случай увольнения по чистке, фактически «волчий билет». Ср. разъяснения «Правды»: «Президиум ВЦСПС постановил, что лица, снятые по чистке госаппарата по второй и третьей категориям, т. е. сохраняющие право работать в предприятиях и учреждениях социалистического сектора, могут оставаться в рядах профсоюзов. Лица, вычищенные по первой категории, т. е. лишенные права работать в советских, хозяйственных, кооперативных и прочих предприятиях социалистического сектора, исключаются из профсоюзов» [Хроника чистки, Пр 04.07.29]. Быть «вычищенцем по первой категории» означало потерю продовольственных карточек и ряд других утеснений, т. е. фактически переход на положение лишенца [см. ЗТ 12//8].
35//14
— Да, товарищ Вайнторг, такие строгости. — Фамилия, оканчивающаяся на «-торг», встречается в юмористическом рассказе Д. Маллори «Вывеска». Частникам разрешалось выставлять на вывеске только свою фамилию, не допуская каких-либо подделок под госсектор. Чтобы обойти запрет, нэпман официально меняет свою фамилию «Шумин» на «Госторг» и вполне законно выставляет вывеску «Галантерейный магазин Госторга» [См 14.1928]. Возможно, что и «Вайнторг» используется частником как звучащее достаточно похоже на вполне лояльные «Госторг», «Главторг» и проч.
35//15
Вы знаете, Зося… на каждого человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в двести четырнадцать кило. — Об остротах на тему партийности — беспартийности см. ЗТ 8//47. Что данный род шуток был обычным, видно из слов старого еврея-нэпмана у B. Инбер: «От… [любви] не застрахованы и партийные товарищи, не говоря уже о беспартийных» [Инбер, Круговая порука, Ог 05.12.27], а также из шутки В. Маяковского о том, что где-то видели даже «двух влюбленных членов ВЦИКа».
35//16
— Да, — ответил Остап, — я типичный Евгений Онегин, он же рыцарь, лишенный наследства советской властью. — Очередная перекличка с «Онегиным», на этот раз открытая. «Рыцарь, лишенный наследства» (The Disinherited Knight) — псевдоним, принимаемый героем романа Вальтера Скотта «Айвенго». Изгнанный из дома отцом, он участвует в крестовом походе, в то время как его возлюбленная, леди Роуэна, обещана в жены другому рыцарю, более приемлемому с политической точки зрения (ср. треугольник Зося-Бендер-Фемиди). Вернувшись в Англию, Айвенго отвоевывает свои права на родовое поместье и на руку невесты. Роман был популярен среди гимназистов бендеровского поколения [см.: Горный, Всякое бывало, 82].
35//17
Мне тридцать три года… возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого Паниковского не воскресил, и только вы… — Бендеровский лейтмотив Христа, начатый гравюрой «Явление Христа народу» в ЗТ 10//7, появляется здесь в последний раз — и уже в отрицании (не Христос!), как отрицаются и другие вечные образы, мифы и архетипы, чья вечная повторяемость, согласно мысли соавторов, в советскую эпоху прекращается (схимник, отшельник, Кащей Бессмертный, Вечный Жид, Суворов и Румянцев, граф Монте-Кристо; см. ДС 12//11; ЗТ 8//23; ЗТ 27//4; ЗТ 27//5; ЗТ 36//11; см. ниже, примечание 20).
С мотивом Христа сплетается очередной онегинский мотив этой главы:…Дожив без цели, без трудов /До двадцати шести годов, / Томясь в бездействии досуга / Без службы, без жены, без дел, / Ничем заняться не умел [Евгений Онегин 8.XII]. Явственна также созвучность со «Спором между Франсуа Вийоном и его душой» (—Тебе уж тридцать лет. — Мне не до счета. — А что ты сделал? Будь умнее впредь; перевод И. Оренбурга — более чем вольный; в частности, в оригинале нет вопроса «А что ты сделал?») и с другими сходными образцами рефлексии — например, в начале романа Ж. Дюамеля «Дневник Салавена» (рус. пер. 1927): «Сорок лет! И я ничего не сделал, в смысле ничего не достиг, ничего не совершил».
Среди записей Ильфа за осень и весну 1928–1929 находим заготовку, видимо, еще не связанную с фигурой Бендера: «Ему 33 года. А что он сделал? Создал учение? Говорил проповеди? Воскресил Лазаря?» [ИЗК, 196, 220] 1.
35//18
«Учебно-показательный пищевой комбинат ФЗУ…» — съем какие-нибудь дежурно-показательные щи при этой академии. — Обилие экспериментальных и показательных предприятий — черта 20-х гг. с их бурными поисками новых форм быта. И. Эренбург в романе «Рвач» упоминает об «опытно-показательной колонии с трудовыми процессами» в начале нэпа и иронизирует: «Было ли тогда что-нибудь в России не «опытно-показательным»? Быстро забылось это время, быстро сгорели проекты, и только поныне красующаяся в Москве, на Неглинном проезде, загадочная для детей вывеска «Показательное производство халвы» говорит о былом» [Мофективная секция собеза, 94]. В годы пятилетки это течение возродилось в связи со строительством пищевых комбинатов и с попытками рационализировать питание в условиях напряженного труда и нехватки продуктов. Очеркист пишет: «Готовить нужно не только вкусно, но и научно-питательно» — и ссылается на опытную станцию общественного питания при МОСПО, где «изготовление пищи ведется по манометру и хронометру», но констатирует, что «опытно-показательные столовые отличаются часто только худшими обедами» [Д. Маллори, За новую кухню, КН 10.1930]. Эпитет «показательный» вызывал шутки: кроме бендеровской остроты насчет щей, см. карикатуру Н. Радлова о находимом в супе «показательном таракане» [В показательной столовой, См 34.1926].
35//19
— Фемиди, — сказал молодой человек, сердечно пожимая руку Остапа. — Как отмечается в соответствующих комментариях, фамилии ряда персонажей Ильфа и Петрова (например, Брунс, купец Ангелов, Дрейфус, Бомзе, Лапидус, сам Бендер) восходят к одесской (или, шире, южной) ономастике. С другой стороны, имя-источник часто каламбурно изменяется (например, Павиайнен — от Парвиайнена, Гигиенишвили — от Гигинейшвили). В связи с Фемиди (от Фемиды) стоит отметить, что в конце 20-х гг. в Одессе был известен молодой талантливый композитор Владимир Фемелиди [см.: Monsaingeon, 68, 91].
35//20
— Бендер-Задунайский… — Импровизированный псевдоним Остапа лежит на пересечении нескольких ассоциативных рядов.
Прежде всего, достаточно прозрачна связь его с подлинным или мнимым восточным происхождением Бендера [см. ДО 5//16]. «Задунайский» значит «турецкий»: все песни русско-турецкой войны содержат мотив «за Дунаем».