Самые диковинные пассажиры, однако, на Рязанском вокзале. Это узбеки в белых кисейных чалмах и цветочных халатах, краснобородые таджики, туркмены, хивинцы и бухарцы, над республиками которых сияет вечное солнце. — Если наложить друг на друга ряд панорам Москвы 20-х гг., особенно летней, в очерках кейс советских журналистов, так и иностранных гостей, то получается пестрая, рельефная картина. Ср. несколько иное изображение московских вокзалов в очерке Л. Кириллова «Миллион приезжих» в «Огоньке» лета 1927, т. е. именно того времени, когда развертывается действие романа:
«В Москву приезжает ежедневно почти 1 миллион людей, считая всех оседающих в Москве на постоянное жительство, всех приезжающих в Москву на более или менее короткое время и всех транзитных…
Во всем Союзе трудно теперь отыскать самую глухую деревеньку, из которой хотя бы один человек не побывал в Москве, если не по хозяйственным вопросам, то на каком-нибудь съезде. Если не на съезде, то в качестве ходока к Калинину, пожаловаться на земельную комиссию, неправильно оттягавшую у общества кусок земли, или за какой-нибудь другой крестьянской нуждой.
Десять московских вокзалов раскинулись по всему городу. В буйном и быстром своем росте город давно уже захватил их в свою территорию и продвинул свои окраины далеко за вокзалы.
Поближе к вокзалам, в узких, кривых уличках и переулках, гнездятся подслеповатые гостиницы, номера и глухие, зловонные и зловещие норы. По Рязанке маленькими артельками приезжает много крестьян на работу. У многих припасены адреса от ранее побывавших в Москве земляков.
Таких никуда не заманишь. Они идут с чудовищной настойчивостью по указанному адресу к какой-нибудь затекшей бабе, и она после долгих охов и расспросов сгружает их, как мелкий скот, в сырой угол своей единственной комнаты, на почерневшие нары или прямо на пол, скупо прикрытый сгнившей соломой.
По Рязанке приезжают и коренастые, бородатые сибиряки, и уральцы в коровьих и кожаных куртках, и смолисто-смуглые узбеки, сарты и бухарцы из среднеазиатских республик. Узбеки сходят на перрон в своих грузных ватных халатах, с объемистыми узлами, и все покорно следуют за одним опытным вожаком. У них тоже есть свои излюбленные становища, и туда их ведут вожаки или юркие люди в тюбетейках, караулящие в огромных залах вокзала их приезд. Но бывают такие дни, когда и сибиряки, и уральцы, и среднеазиатцы не идут на грязную Доминиковку. Съездовцы идут на Садовую, в третий Дом Советов.
Ранние поезда выбрасывают большей частью пригородную публику. Поезда дальнего следования приходят позже, когда город уже гремит трамваями, автобусами и телегами. К их приходу начинается суета. Извозчики строятся длинной цепью, в стороне от них — автомобили. На перрон бегут носильщики. Поезд подходит. Первыми выскакивают поджарые, небритые люди с саквояжами и стремительно несутся к выходу. Это — коммивояжеры, скупщики мануфактуры и мелкие дельцы, периодически посещающие Москву. Больше всего их приезжает по Курской и Брянской дорогам. Носильщики на них и не смотрят, и они бегут в близлежащие гостиницы, чтобы, заняв дешевый номер, скорее пойти по делам.
Медленней движутся люди с нерешительными пытливыми глазами, плохо одетые, с жидким багажом. Одни долго рассматривают вокзал, не решаясь выйти на улицу, и в конце концов сдают вещи на хранение и уходят с безрадостным видом. Другие рассматривают адреса, записанные у них на запечатанных письмах. Это — чающие найти счастье в Москве. У них, в далеких, маленьких городах создается нередко восторженное понятие о Москве. Москва для них — центр необычной, блестящей жизни, и если там у них есть родственники или знакомые, они представляют себе их могущественными.
Среди них — люди свободных профессий, счетоводы, бывшие чиновники, зубные врачи, прогоревшие бакалейщики, девицы, мечтающие о киностудиях, и просто люди, ничего не умеющие делать. Ближайшие же дни приносят им много горьких разочарований. Столица безжалостно убивает их иллюзии и сурово показывает всем их места и возможности. Выдерживают немногие, самые энергичные, пронырливые или квалифицированные, остальные уезжают к себе домой, похудевшие и приниженные.
Из задних вагонов шумной толпой идет молодежь. Под мышкой — книги, где-то сзади небрежно болтаются рахитичные узелки. На ногах толстые яловые сапоги. Это студенты, рабфаковцы. Они ведут за собой товарищей, впервые приехавших в Москву, попавших в здешние учебные заведения по профили партразверстке. У новичков любопытные, но уверенные глаза. Ведь они приехали сюда завоевать мир. Изредка попадаются неприметные юноши, чаще всего без багажа, — одиночки. Даже опытный глаз не признает в них поэтов. Внешние поэтические признаки у них отсутствуют. Прямо с вокзала они пешком пойдут по редакциям, будут сидеть там часами, потом побредут в союз поэтов, крестьянских писателей, приглядываясь к известным поэтам, будут читать свои стихи, выслушивать мнения, обещания, ночевать будут где придется, раз-два получат даровые обеды и крошечные пособия, облиняют, повянут и поедут обратно.
Когда уже схлынет первая публика, из международных и мягких вагонов неторопливо выйдут пассажиры с маленькими кожаными чемоданчиками в руках, предшествуемые носильщиками. Тут иностранцы, нэпманы. Они садятся в такси. Выходят из международных и неказистые на вид люди с фанерными, матерчатыми чемоданчиками, быстро проходящие по перрону. Вокзалы пустеют, остаются немногие кучки людей, уезжающих вечером. Уборщицы тряпками вытирают измызганный пол. Железнодорожник снимает дощечку с надписью: «Поезд номер… приходит в… час… мин.»» [Ог 31.07.27].
Обилие приезжих с Кавказа и из восточных республик не только на вокзалах (о чем упоминают соавторы и Л. Кириллов), но и среди уличной толпы отмечается в эти годы многими гостями Москвы. Наблюдатели охотно говорят о «евразийском» колорите советских 20-х гг., о стирании границы между Востоком и Западом:
«Десять часов утра. Площадь трех вокзалов: Николаевский, Ярославский, Казанский. Сюда стекаются люди из разных далеких концов России: с севера, с востока и значительной части юго-востока. Мелькают русские с разными говорками, кавказские татары, черемисы, вотяки, мордвины, иногда на серо-желтом фоне резко бросается в глаза цветной халат или нарядный головной убор узбеков и киргизов. Площадь — тоже рынок, грязный и по-своему интернациональный» [Громов, Перед рассветом, 34; действие в 1927].
«Не довольно ли бросить взгляд на улицы Москвы, где волна азиатского вторжения уже почти захлестнула собой славянский тип, чтобы понять, что эта столица, утверждая себя как метрополию перекрестков Азии, отказывается от своей былой роли как знамени панславизма?» [Despreaux, Trois ans chez les Tsars rouges, 209; то же: Noe, Golden Days…, 143–145].
Обзор вокзалов, связывающих столицу с различными регионами страны, и пассажиров прибывающих поездов — характерный мотив так называемого «унанимизма», литературного направления начала XX в., старающегося дать образ мира как единого тела, сводимого к массовым измерениям. Ср., например, в романе Ж. Романа «Шестое октября» (1932, первый том эпопеи «Люди доброй воли»):
«Одиннадцать экспрессов доставляли на шесть главных вокзалов пакет за пакетом богачей, бедняков, купцов, служащих, бездельников, отпускных солдат, разъездных приказчиков, иностранцев, пожелавших осенью посмотреть столицу; бельгийцев, итальянцев, надеявшихся устроиться здесь; женщин, съездивших в провинцию похоронить родственника; кокоток, побывавших на курортах и с опозданием, вследствие интрижки с каким-нибудь офицером, возвращавшихся под сень увеселительных заведений… Латинский квартал… зазывал студентов; восьмой округ — округ роскошных ресторанов и отелей — манил иностранных туристов; Сен-Сюльпис — деревенских священников… Так подвозили к Парижу одиннадцать скорых поездов, друг за другом, заранее распределенный народ» [гл. 18: Картина Парижа в 5 часов вечера. Пер. И. Б. Мандельштама]; о других элементах подобного видения мира у соавторов ДС/ЗТ см. ДС 4//3; ДС 37//10; ЗТ 4//1; ЗТ 14//9.
16//3
Он приехал из Ленинграда по делам увязки, согласования и конкретного охвата. — «Увязать», «согласовать», «охватить» — известные бюрократические словечки. Обычный прием их сатирического остранения — непереходное (без объекта) употребление, как в «Бане» Маяковского: «Проситель: Я вас прошу, товарищ секретарь, увяжите, пожалуйста, увяжите! Оптимистенко: Это можно. Увязать и согласовать — это можно. Каждый вопрос можно и увязать и согласовать… Вам чего, гражданочка? Просительница: Согласовать, батюшка, согласовать. О.: Это можно — и согласовать можно и увязать» [д. 2]. То же в рассказе В. Катаева «Смертельная борьба»: «— Увязали? — Увязал-с. — Согласовали? — Согласовал-с. — Провентилировали? — Провентилировал-с. — Проработали? — Проработал-с…» [в его кн.: Бородатый малютка]1. «Увязать», «согласовать» и «проработать» входят в список наиболее избитых газетно-ораторских штампов эпохи [см.: Незнакомец, Стертые пятаки, КН 18.1929]. Не менее заезженным был и глагол «охватить» — писали даже о «рабочих, охваченных алкоголем» [Пр 21.09.29].
16//4 В Охотном ряду было смятение. Врассыпную, с лотками на головах, как гуси, бежали беспатентные лоточники. За ними лениво трусил милиционер. — В Охотном ряду располагался большой продовольственный рынок, о котором живописно свидетельствует Эгон Эрвин Киш:
«Сюда приезжают крестьяне с молочными поросятами, курами, гусями, маслом; крестьянки торгуют яйцами, маринованными грибами (15 коп.), сметаной в глиняных горшочках; рыбаки привозят воблу — соленую, сушеную рыбу, столь твердую, что надо постучать ею об стенку, прежде чем обдирать; неизвестная ихтиологам, она плавала на пайке и была извлечена из волн в постные времена гражданской войны. Торговцы красной и черной икрой, прессованной или на бутербродах, в многослойной упаковке…» [Kisch, Zaren…, 48].