алом торгово-промышленным». «Крокодил», отмечая, что «руководители экскурсий зачастую оказываются безграмотными людьми», помещает карикатуру:
«Руководитель [показывая картину «Иван Грозный и сын его Иван» — см. о ней ЗТ 7//8]: — Здесь, дорогие товарищи, вы видите хищника мирового империализма, перегрызшего глотку другой акуле. На мрачном фоне средневековья развертывается перед нами яркая картина бешеной борьбы за новые рынки, за новые колонии, из которых и были выкачаны жадным царизмом ценности в виде тех ковров, которые покрывают пол нарисованной комнаты» [Кр 19.1928].
Нередко переплетение вульгарно-социологического жаргона с информацией традиционного типа. Так, в рассказе Л. Славина «Женщина в голубом» гид в московском музее разъясняет комсомольцу Андрюше, заинтересовавшемуся портретом дамы:
«Галерея Александра III, серия придворных работ художника Соколова. Перед нами типичная представительница разлагающегося буржуазно-феодального общества. Обратите внимание на заднюю арку, типичное соединение древнерусского стиля с готическими формами. Портрет сделан накануне империалистической бойни. Манера — типичные передвижники, материал — масло, социальная среда — расцвет торгово-промышленного капитала… Художник Соколов, родившийся в 1857 и умерший в 1913, большая золотая медаль в Париже, малая — Мюнхен, 1907, был безнадежно влюблен в данную буржуазную самку, в его самоубийстве большую роль сыграла холодность этой женщины. По странному капризу она не захотела отдаться ему, хотя свободно сходилась с типичными представителями титулованной знати…» [КН 47.1927].
Посетители попроще понимали гида «как бог на душу положит». В юмореске В. Лебедева-Кумача крестьяне, осматривающие мебель «ампир» в усадьбе-музее, говорят: Знамо, были упыри: Даже стул у них вампирный [Кр 08.1928]. В другом рассказе на тему о посещении музея близорукий групповод перепутал свои давно заученные объяснения, поскольку экспонаты без его ведома поменяли местами. Группа из крестьян и красноармейцев осмысляет его нелепицы по-своему:
«Так обошли целый этаж, дивясь и любуясь. Видели, например, Христа Семирадского — то был свирепый всадник, закованный в латы и лихо топчущий каких-то эфиопов. Привлек внимание и венецианский дож, о котором даже поспорили, есть ли это дождь или морж: на картине был изображен зверь с обезьяньей мордой, бежавший в блеске молний на фоне разразившегося ливня. — Товарищ, а это что ж? — спросил [новичок] красноармеец, ткнув пальцем в «Похищение Европы». — Натюрморт, — кинул групповод на ходу. — Фрукты и прочее. Неизвестного мастера. — И то фрукты, — буркнул красноармеец. — Девку к быку привязали, и хоть бы хны!.. Вот антанта-то». Разоблачение наступает, когда гид, указывая на бюст Ленина, говорит: «Иоанн Грозный» [Тих. Холодный, См 48.1928].
18//4
«Сказка любви дорогой», — подумал Ипполит Матвеевич, вглядываясь в простенькое лицо Лизы. — Воробьянинову вспоминаются слова романса «Тоска, печаль, надежды ушли…», из которых особенно известен рефрен: Молчи, грусть, молчи, / Не тронь старых ран. / Сказки любви дорогой / Не вернуть никогда, никогда [текст в кн.: Чернов, Народные русские песни и романсы, т. 1: 352–531] 1; другая цитата оттуда же есть в ДС 33//1. Популярный до революции, романс через эмигрантов получил распространение и на Западе [см. Кольцов, Молчи, грусть, молчи! (1929)].
Фраза «сказка любви дорогой» скорей всего восходит к стихотворению Д. М. Ратгауза «Призраки счастья» (1906), неоднократно положенному на музыку, где повторяется рефрен: Сказки любви неземной.
В 1918 вышел фильм «Молчи, грусть… молчи… (Сказка любви дорогой)», в котором снимались все главные звезды русского немого кино [см. Советские художественные фильмы, т. 3; Луначарская-Розенель, Память сердца, 385].
Поэтические чувства Воробьянинова имеют прообраз у Ф. Сологуба: «[Глядя на Людмилу, директору гимназии] Хрипачу вдруг захотелось сказать, что она «прелестна, как ангел небесный», и что весь этот инцидент «не стоит одного мгновенья ее печали дорогой». Но он водержался» [Мелкий бес, гл. 31].
18//5
Ему хотелось… пить редереры с красоткой из дамского оркестра в отдельном кабинете. — Редерер — марка шампанского; имела распространение в России с середины XIX в. «Запотевшие серебряные ведра с битым льдом, откуда выглядывали золотые горлышки шампанского «редерер»», вспоминает В. Катаев. «Слово «редерер» удивительно складно соединялось со словом «скетинг-ринг»». Ассоциация редерера с отдельным кабинетом была обычной, ср. Аверченко: «Редерер, который она распивает по отдельным кабинетам с любовниками», — или песенку Н. Монахова на известный мотив «Я обожаю»: Франт в кабинете ночь кутит, / Пьет редерер и ей твердит: / Я обожаю! (2 раза). [Катаев, Разбитая жизнь, 33; Аверченко, Четверг; Полный сборник либретто для граммофона, ч. 2:166.]
18//6
«Это май-баловник, это май-чародей веет свежим своим опахалом». — Из стихотворения К. М. Фофанова «Май»: Что-то грустно душе, что-то сердцу больней, /Иль взгрустну лося мне о бывалом?/ Это май-баловник, это май-чародей / Веет свежим своим опахалом… (1885).
18//7
Это Жарова стихи? — В очерке Е. Петрова «Граждане туристы» во время автоэкскурсии по Кавказу один пассажир читает вслух из «Мцыри», другой спрашивает: «Это Жарова стихи?» [ТД 12.1928; Ильф, Петров, Необыкновенные истории…, 158].
Жаров Александр Алексеевич (1904–1984) — поэт, входивший, наряду с А. Безыменским, М. Светловым, И. Уткиным и др. в плеяду «комсомольских поэтов» 20-х гг. (наиболее известное его произведение тех лет — поэма «Гармонь», 1926), автор многих популярных советских песен: «Взвейтесь кострами, синие ночи», «Песня былых походов», «В предгорьях Алтая», «Ходили мы походами» и др. Стихи Жарова, проникнутые бодрой романтикой первых послереволюционных лет, воспевавшие комсомольскую юность и «поэзию российских деревень», пользовались громадным успехом у молодежи: «Очень мне нравится Жаров — как он пишет про наш нахальный комсомол» [говорит девушка на стройке; И. Эренбург, День второй, гл. 15]. Для верной ему молодежной аудитории Жаров был одной из главных фигур советского Парнаса. «Мои сотоварищи тогда Маяковского не-газетчика просто не знали. Прочтенная мною однажды «Флейта-позвоночник» вызвала общее удивление, зато Безыменского и Жарова знали назубок» [Гладков, Поздние вечера, 263]. О предпочтении молодыми Жарова Маяковскому свидетельствует также С. Липкин [Квадрига, 289]. Для простенькой советской девушки Лизы Жаров, по-видимому, является мифологизированной фигурой Поэта, которому приписываются любые чем-либо привлекшие стихотворные строки. Традиционно эту роль в культурном кругозоре обывателя играл Пушкин. Ср.: «…переписал очень хорошие стишки: «Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал». Должно быть, Пушкина сочинение» 2 [Гоголь, Записки сумасшедшего; обратим внимание в последней фразе на тот же порядок слов, что и в «Жарова стихи»]. «Штабс-капитан Полянский стал уверять Варю, что Пушкин в самом деле психолог, и в доказательство привел два стиха из Лермонтова» [Чехов, Учитель словесности]. «Помню… одно мелкое, ерундовое стихотворение Пушкина: «…Скажи мне, ветка Палестины…» (Голос с места: Это из Лермонтова)» [Зощенко, Речь о Пушкине]. «Гусар беззаботно расхохотался: — Как там это у Пушкина говорится: Не стоит, право, Бокль хорошего бинокля! Купите-ка бинокль» 3 [Колесников, Святая Русь, 155] 4.
Таким образом, смысл данного места ДС — замена Пушкина Жаровым в советском массовом сознании в качестве «основного поэта» 5. О подобных заменах больших величин малыми Ильф и Петров писали не раз: ср., например, в ЗТ 9 экскурс о большом мире, где написаны «Мертвые души», и маленьком, где сочинена песенка «Кирпичики»; рассказ «Разговоры за чайным столом», где ведущей фигурой современной литературы оказывается пролетарский поэт Аркадий Паровой, и т. п.
18//8
Ухаживание Воробьянинова за Лизой. — Неудачное волокитство «человека с раньшего времени» за советской девушкой на фоне декораций дореволюционной культуры — в частности, популярных в те годы особняков и усадеб-музеев — весьма характерный мотив 20-х гг.
Близкую параллель к ДС находим в сценарии В. Маяковского «Любовь Шкафолюбова» (1926–1927), где роман также развертывается среди старинной мебели — в «музее-усадьбе XVIII в.». Легкомысленная машинистка Зина, поссорившись со своим другом-летчиком, заходит в музей и, подобно Лизе, восхищается антикварной мебелью: «Ведь жили же люди без этих проклятых машин» (ср. в ДС: «Эх! Люди жили!»). Ею пленяется хранитель музея, гротескный обломок старины Шкафолюбов; после комичного ухаживания, в котором нелепый поклонник терпит фиаско, девушка возвращается к летчику [Поли. собр. соч., т. 11]. Отрывки из сценария, дающие лишь общее представление о сюжете, были опубликованы в газете «Кино» в июне 1927.
Нечто похожее — в рассказе Даниила Фибиха «Девушка из толпы». Герой, музейный работник, «рассказывающий слесарям и красноармейцам о Тинторетто», ухаживает за встреченной в парке девушкой, говорит ей красивые слова, ведет в кафе, но все напрасно, т. к. она убегает от него к «комсомольцу в голубом, пропотелом под мышками тельнике», который с холодным презрением оглядывает «чопорные залы» музея [в кн.: Фибих, Дикое мясо].
В рассказе Л. Никулина «Листопад» в советский музей-усадьбу приходит ее совершенно опустившийся прежний владелец-князь; он открывается своему бывшему служащему, ныне смотрителю музея; тот его кормит и поит в своей комнатке — все это мотивы знакомые [см. ДС 5//22]. Подвыпив, бывший князь пытается грубо лезть к комсомолке Лизе [sic]: «Крошка, поди сюда…» У Лизы есть, однако, друг и защитник, вузовец Яшин [КП 49.1926].
В рассказе Н. Москвина «Встреча желаний» [в одноименной книге] старичок-интеллигент, ездивший в 1911 г. на выставку в Барселоне (ср. поездки в Европу Воробьянинова), ухаживает за деревенской девочкой-цветочницей, однако так и не решается приступить к более решительным действиям.