2.
В рассказе мемуариста [М. Штих (М. Львов), В старом «Гудке», см. Воспоминания об Ильфе и Петрове] подтверждается достоверность спора о «шакале в форме змеи» и рассказывается, как сотрудники «Гудка» по аналогичным признакам уличали автора стихов в незнании слов «шпалера», «дактиль», «ящур» и т. п. И в ДС, и в мемуарах, и у Аверченко халтурщик темнит и защищается, нагло настаивая на своей правоте. Похоже, что под сатириконовским влиянием в конечном счете сложился не только романный эпизод о Гавриле, но и гудковская культура в целом, стиль насмешек над приходившими в редакцию халтурными авторами. Нет нужды доказывать, что гудковцы были хорошо начитаны в сатириконовской литературе и вводили ее стилевые черты в собственную речевую практику.
Типологические черты Никифора Ляписа были, таким образом, достаточно распространены в юморе первой четверти XX века, так что говорить о реальных прообразах его фигуры следует с заведомою осторожностью. Тем не менее, попытки (притом взаимнопротивоположного толка) найти такие прототипы в газетно-литературной среде 20-х гг. делались не раз. Так, по словам И. Кремлева, «чаще всего эти Никифоры Ляписы рекрутировались из относительно известных во время оно дореволюционных журналистов, оказавшихся с революцией не у дел и с перепугу бросившихся в омут халтуры и легкого заработка». Как пример мемуарист называет популярного когда-то в Одессе журналиста М., а также Д., «дореволюционного журналиста, подвизавшегося в желтоватой «Петербургской газете» и в откровенно желтом «Петербургском листке»». Этот последний признавался коллегам, что снимает с каждого своего опуса по десятку копий — авось где-нибудь да возьмут [Кремлев, В литературном строю, 194–196]. Недругом конце спектра стоят критики, усматривающие в фигуре Ляписа черты В. Маяковского [например, Одесский и Фельдман, ДС]; см. ниже, примечание 10.
М. Штих [В старом «Гудке»] предлагает искать прообраз Ляписа в кругу молодых начинающих литераторов, обегавших редакции в поисках хлеба насущного. Мемуарист приводит анекдотические факты о невежестве некоего предприимчивого юнца и сообщает, что тот «прекратил свои посещения лишь после того, как узнал себя в авторе «Гаврилиады». Не мог не узнать. Но это пошло ему на пользу; парень он был способный и в последующие годы, «поработав над собой», стал писать очень неплохие стихи». В. Ардов и некоторые другие мемуаристы пытаются даже указать прототипа Ляписа по имени:
«В образе Ляписа-Трубецкого выведен был поэт Осип Колычев. Его подлинная фамилия — Сиркис, писал он под именем, принадлежавшим старинной боярской семье, истребленной Иваном Грозным… Даже внешность молодого Сиркиса-Колычева точно описана в «Двенадцати стульях». Бесцеремонные манеры этого стихотворца выведены в романе скупо, но точно» [Этюды к портретам, 83]. Аттрибуция эта повторена С. Липкиным, по чьим словам «Колычев ради заработка изготовлял стихи на случай, в большом количестве, плодовито и регулярно откликаясь на новые праздники и мероприятия правительства». Как и М. Штих, мемуарист признает за Колычевым литературные способности, но отмечает, что тот «непрочно владел русским языком» [Липкин, Квадрига, 311].
Осип Яковлевич Колычев (1904, Одесса — 1973) — поэт, автор поэм о Щорсе, Олеко Дундиче, художнике Левитане, а также пейзажной лирики. Широко известны некоторые его песни, например, «Эх ты, ласточка-касатка быстрокрылая» — о бравом советском солдате, который «шел в атаку — не робел», «горел, да не сгорел, тонул — не утонул» (музыка Б. Жаркове кого, исполнял Л. Утесов). В год событий ДС будущий автор «Ласточки» был еще юн и неизвестен — первая книга его стихов вышла только в 1930 [КЛЭ, т. 3]. Думается, однако, что в качестве прототипа Гаврилы он должен быть реабилитирован. Вопреки процитированным аттрибуциям, продукция молодого О. Колычева ни в коей мере не напоминает эпос о Гавриле. Те его стихи, которые нам встречались в прессе одних с ДС лет, хотя и достаточно поверхностны, но отнюдь не нагло-халтурны, как писания Ляписа. Они целят выше в поэтическом отношении, свидетельствуют о литературном профессионализме и общей культурности и не находятся ниже среднего уровня журнальной поэзии тех лет 3. В качестве общего совета следует сказать, что утверждения старых мемуаристов часто нуждаются в проверке. Многие из них неточны, несправедливы и навеяны ходячими легендами, анекдотами, слухами и личными пристрастиями; нет нужды говорить, что вся эта мутная вода еще более замутнилась в глухие десятилетия, последовавшие за эпохой создания ДС/ЗТ.
У О. Мандельштама есть экспромт, весьма близкий к стихам Ляписа: Любил Гаврила папиросы, / Он папиросы обожал. / Пришел однажды он к Эфросу: / Абрам он Маркович, сказал [Соч. в 2 томах, т. 1: 348]. «По некоторым, впрочем, малодостоверным, сведениям, идея [ «Гаврилиады» в ДС] была подсказана Мандельштамом (см., например: А. Коваленков, Хорошие, разные… М., 1966, с. 10)» [из примечаний к указанному тому, 600]. Вопрос еще нуждается в уточнении, однако по целому ряду соображений маловероятно, чтобы экспромт поэта был известен соавторам ДС и послужил источником стихов Ляписа; скорее всего он сам является вариацией стихов из романа.
Прозвище «Ляпсус» есть в ИЗК, 120.
29//4
Потом Ляпис неторопливо стал обходить свои владения. — Из Некрасова: Не ветер бушует над бором, / Не с гор побежали ручьи, / Мороз-воевода дозором / Обходит владенья свои [Мороз, Красный нос]. Соавторы пользуются цитатой, давно бывшей в употреблении; ср., напр.: «Директор… обозревает свои владения» [Боровский, Фельетоны (1908), 93]. «Обходил однажды Андрей Жбан свои владения…» [Г. Рыклин, В станицах Кубани (очерк), ТД 03.1927].
29//5
Что-нибудь из жизни потельработников… — Наркомпочтель, или Наркомпотель — народный комиссариат почт и телеграфа.
29//6
В конце стихотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же доставляет письмо по адресу. — Фоном этой фразы является широкое освещение в литературе и в прессе гибели советского дипломатического курьера Теодора Нетте при защите диппочты в феврале 1926. Это событие отразилось, среди прочего, в стихах Маяковского и Демьяна Бедного; выражение «сумка дипкурьера» мелькало в поэзии (В. Луговской, Предательский удар) и в кино (фильм «Сумка дипкурьера», Одесская студия,1927).
Согласно словарной справке того времени, «письмоносец» в конце 20-х гг. ощущался как неологизм «вместо прежнего «почтальона»» [Словострой, ТД 04.1931; эта рубрика журнала «Тридцать дней» вообще дает ценный материал для истории советской лексики]. Агитационные штемпеля, ставившиеся на письмах летом и осенью 1927, призывали: «Покупайте марки у письмоносца», «Подписку на газеты и журналы принимают письмоносцы» и т. п. Впрочем, слово «письмоносец» было в ходу издавна. Так, в «Мелком бесе» Ф. Сологуба, гл. 21, оно чередуется с «почтальоном». При этом из контекста видно, что «почтальон» служит для автора «Беса» нейтральным словом, а «письмоносец» — поэтически окрашенным. Что в советском «письмоносце» налицо адаптация слова, уже имевшего хождение до революции, показывает приклеивание к нему кое-где эпитета «красный» («красный письмоносец» в тексте мимикрирующего персонажа; Письмо [Пу 01.1927]), — подобное обычно делалось для перекраски традиционных понятий прошлого (как «красный купец», «красная харчевня» [на Кавказе], «красная профессура», «красная Бавария» [реклама пива], между прочим также и «красный почтарь» и т. п. В быту и в прозе 20-х гг. продолжает жить, наряду с «письмоносцем», и слово «почтальон»: «Письмоносец стучится в дверь квартиры номер 63. — Ну кто там еще? — Почтальон!» [См 02.1928].
29//7
Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый. — Намек на шпиономанию, достигшую апогея в 1927 [см. ДС 5//22].
29//8
…Охотничьего журнала «Герасим и Муму»… Творение шло под названием «Молитва браконьера». — Название журнала — из «Муму» И. Тургенева. Название «творения» следует формуле «Молитва таких-то», употреблявшейся в русской поэзии как всерьез (А. Майков, «Молитва бедуина»; А. К. Толстой, «Молитва стрелков»; Н. Гумилев, «Молитва мастеров»), так и пародийно (М. Лермонтов, «Юнкерская молитва»; Н. Огарев, «Молитва русского чиновника Богородице»; Н. Щербина, «Молитва современных русских писателей»; А. Апухтин, «Молитвабольных»).
29//9
Вы, Трубецкой, в этом стихотворении превзошли самого Энтиха. Только… выкиньте с корнем «молитву». — По некоторым предположениям, под «Энтихом» подразумевается Н. Тихонов, на которого будто бы указывают и слова Ляписа ниже в этой главе: «Мне про скачки все рассказал Энтих», — поскольку Тихонов имел репутацию знатока лошадей и конного дела [А. Вулис, Звезда Востока 06.1962; Сахарова, Комм. — ДС, 446; Одесский и Фельдман, ДС, 513]. Тематически, однако, с Тихоновым скорее могла бы соотноситься не «Молитва браконьера», в связи с которой упомянут Энтих, а предыдущий опус Никифора — о доставке раненым почтальоном письма (ср. «Балладу о синем пакете»). Тихонов вообще маловероятен — и как ленинградец, и как крупная литературная фигура, которой незачем было бы «все рассказывать» легковесу Ляпису. Возможные альтернативные имена, созвучные с «Энтихом», — гудковский журналист А. Эрлих, а также журналист Энтин, чье имя встречается под статьями в «Огоньке». Требование выкинуть молитву — дань антирелигиозной установке советской печати. О клише «вырвать (вытравить, выкинуть) с корнем» см. ДС 4//5. «Выкинуть с корнем» — одна из нередких с этим штампом катахрез [см. там же и ЗТ 7//20].
29//10
Поэма носила длинное и грустное название: «О хлебе, качестве продукции и о любимой». Поэма посвящалась загадочной Хине Члек… — Строй заглавия, слово «любимая», а также имя Хина Члек (ср. Лиля Брик 4?) заставляют некоторых комментаторов подозревать намек на В. Маяковского — ср. его «О «фиасках», «апогеях» и других неведомых вещах», «Стихотворение о Мясницкой, о бабе и о всероссийском масштабе», «Про Феклу, Акулину, корову и бога», «Про Леф, белый Париж, серый Берлин и красную Москву» (доклад), «Про Госторг и кошку, про всех понемножку» и т. п. Все же едва ли стоит видеть здесь камень в огород В. Маяковского, чья личность заведомо не имеет ничего общего с фигурой халтурного поэта, а «сборные» заглавия стихотворений (видимо, по образцу программ докладов и дискуссий) были в те годы общеупотребительны. Ср. «Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох» И. Уткина; статью Тараса Кострова «О культуре, мещанстве и воспитании молодежи» [Гладков, Поздние вечера, 24]; частушки И. Доронина «О нашем селе, о письме из Москвы и о тракторе» [Доронин, Хороводы] и др. См., однако, защиту Одесским и Фельдманом мнения об аллюзиях на Маяковского в их комментарии к данному месту романа.