Слова «Он грустно размышлял о…» вызывают литературные ассоциации. Ср. у Гончарова: ««Где же тут роман?» — печально думал он» или: «Он с грустью видел, что сильно похудел, что прежних живых красок, подвижности в чертах не было» [Обрыв, 1.18 и V.23]; у А. И. Куприна: «И я грустно размышлял, как мне поступить…» [Черная молния].
30//3
…Довели до победного конца, да и то при помощи нашего священного врага — архиепископа. — Реминисценции из «Дон Кихота»? Герой романа Сервантеса называет сельского священника «архиепископ Турпин»; говорит, что Амадис Галльский очутился «во власти своего злейшего врага, волшебника Аркалая» [т. 1, гл. 7 и 15].
30//4
О, моя молодость! О, запах кулис!.. Сколько таланту я показал в свое время в роли Гамлета! — Хвастливо-слезливые воспоминания о театральной молодости, об успехе в роли Гамлета, декламация шекспировских монологов — общие места рассказов и пьес о старых актерах: ср. И. Ф. Горбунова («Белая зала»), Островского («Лес», д. 4, явл. VI), А. М. Федорова («Гастролеры» // Писатели чеховской поры, т. 2), Чехова («Лебединая песнь», «Первый любовник»), Куприна («На покое») и мн. др. Запах кулис — другой штамп театральной тематики, ср.: «Запах театральных свечей для меня слаще амбры, запах кулис — приятней бальзама» [говорит актриса; Т. Готье, Капитан Фракасс, гл. 8]; «О моя юность! о моя свежесть!» — из Гоголя [Мертвые души, гл. 6].
30//5
Из экономии шли в театр пешком. — О дороговизне проезда на городском транспорте сообщает мемуарист-ленинградец, описывая в точности этот период (лето 1927): «[В наше время] по сравнению с ценами на продукты городской транспорт не так дорог, как в годы двадцатые. Тогда было иное соотношение цен. Даже некоторые взрослые отказывались от трамвая и ради экономии порой ходили на работу пешком» [В. Шефнер, Бархатный путь, 16]. М. И. Ромм, вспоминая те же годы, также свидетельствует, что по Москве, даже с тяжелым грузом, «надо было пешком идти» [Устные рассказы, 15]. С. Липкин о своих студенческих годах в Москве: «Трамваем не пользовался, так как тогда надо было брать до центра не один билет, а три, что стоило 15 копеек» [в 1929; Квадрига, 300]. Вспомним также, что на пути к архивариусу «Остапу пришлось пересечь весь город» [ДС 11]. Трамвайная езда считалась изысканным, шикарным времяпровождением; отсюда новеллы и городские фольклорные песенки о том, как кавалер пригласил барышню покататься на трамвае и что из этого вышло (например, «Часы» Зощенко).
30//6
На глазах у всех погибала весна… [три абзаца]. — Очерк Сергея Алымова «В кругу Москвы» дает колоритные зарисовки московской жизни в июле 1927. По словам автора,
«более театрально-декоративного города, чем Москва, трудно сыскать. У Китайгородской стены, у памятника Пушкину, у Иверской часовни, на площадях и [в] скверах кипит жизнь, раздаются «крики и голоса торгующей, лотошной московской улицы…» Среди предлагаемых товаров — «дрыгающие ногами деревянные Чемберлены, составы для склейки стекол, классики с «ятями», детские набрюшники, потерявшее позолоту «Золотое руно»… Китайцы торгуют кожаными поясами и портфелями… Зеленые с фиолетовым халаты узбеков, затканные серебром тюбетейки сартов плывут вверх по Кузнецкому ослепительным павлиньим хвостом. И тут же кокетливые парижские зонтики, рабочие блузы, фартуки каменщиков — невообразимая смесь одежд, мыслимая только в Москве…
Московские бульвары и скверы переполнены в полдень, как трамваи. На лавочках, на траве, у подножия памятников — всюду оживление, крики, шуршанье газет, мельканье перевертываемых книжных страниц. Кого только нет на бульваре! Тут и юные, гордые своей первой гимнастеркой красноармейцы, и забрызганный грязью проселочных дорог зипун крестьянского ходока, и клетчатая ковбойская сорочка экранного рядового, и черкеска кавказца, и даже потертая генеральская шинель смешного дооктябрьского покроя. Высохшие старушки в музейных кружевных наколках прогуливают страдающих одышкой, подслеповатых собачек. В плетеных колясках… улыбаются дети.
У густонаселенных скамеек под музыку собственных криков выбивают голыми пятками чечетку коричневые цыганочки в широчайших юбках, подметающих землю длинными подолами.
Изредка в кольце любопытствующей толпы покажется задержавшийся в городе медведь [с вожаком]…
Берега Москвы-реки усеяны купальщиками. Здесь все, кому нельзя в будничный день отлучиться за город, кто пользуется обеденным часом или случайным перерывом для бегства на прохладный речной песок.
От Каменного моста до пышно-зеленых Воробьевых гор, через изумрудное великолепие Нескучного сада растянулась по отмелям гирлянда обнаженных, блаженствующих тел.
В лодках та же бронзовая мускулатура, что и на берегу…
Экскурсанты бродят по Москве шумными, неугомонными табунами. Светлоглазые сибиряки, приземистые приморцы, желтые скуластые монголы с одинаковой жадностью пробираются через запруженные перекрестки, так что издали кажется, что толпа несет автобусы на плечах.
…У колонн Большого театра «бой цветов» и бой за цветы. Букеты пышной лиловой сирени и малиновых пионов взлетают в воздух пышным плащом торреадора. Цветы втискиваются вместе с толпой в трамваи, чтобы через десять минут очутиться где-нибудь на окраине.
Четким квадратом трудовой когорты идут каменщики. Они идут стройно, как солдаты, в своих рыжих от кирпичной пыли фартуках, похожих на прижатые к груди медные щиты древних героев.
Черные лилии громкоговорителей, поднятые высокими стеблями железных столбов, забрасывают площади дождем отчетливых звуков. Кто-то из толпы останавливается, чтобы послушать пение или речь. Многие слушают на ходу, не забывая вскочить в нужный автобус или трамвай.
Ближе к вечеру начинают оглушительно трезвонить бесчисленные церковные колокола, без исступленной переклички которых не проходит ни один вечер. Московские колокола одинаково благоденствуют осенью и зимой, весной и летом: для них круглый год стоит благоприятная погода…» [КН 33.1927].
Выражение «погибать на глазах…» встречается в очерке Ильфа «Катя-Китти-Кет» (1925): «— Погибаешь на моих глазах! — заметил я ему» [Ильф, Путешествие в Одессу, 124].
30//7
Мороженщик катил свой зеленый сундук, полный майского грома… — Метафора, связывающая майский гром и освежающие вкусовые ощущения, напоминает о «Весенней грозе» Тютчева (Люблю грозу в начале мая, / Когда весенний первый гром… // Ты скажешь: ветреная Геба, / Кормя Зевесова орла, / Громокипящий кубок с неба, /Смеясь, на землю пролила). Еще более определенное сходство имеется у этого места с сатириконовским стихотворением О. Мандельштама: Подруга шарманки, появится вдруг / Бродячего ледника пестрая крышка — / И с жадным вниманием смотрит мальчишка / В чудесного холода полный сундук… [ «Мороженно!» Солнце…].
Мороженщик был популярной фигурой летнего городского пейзажа в поэзии, графике, литературе и мемуарах. Мороженое, мороженщик, его тележка («сундук») окружаются поэтическими метафорами: ср. примеры выше, или такие выражения очеркиста, как: «Мороженщик великодушно отпускал минуты приторной прохлады». Сергей Горный прочувствованно вспоминает «того, кто носил овальный бочонок со льдом, в котором были закручены круглые мороженницы, на голове; и того, кто катил перед собою на двух колесах ящик, похожий на сундук… и того, кто проезжал, трясясь на неудобной двуколке, с запряженной в нее шустрой караковой шведкой и кричал прерывистым от тряски голосом: «ма-ро-ожин»». Для другого сатириконовца, В. Горянского, это тоже одна из дорогих фигур ушедшей России: Жара, жара! И всюду льется квас, / И пиво бьет струею белопенной, / И всех милей мороженщик сейчас, / Единственный, живой и несомненный! / Цветистый снег — отраду жадных глаз, / Сей благодетель пламенной вселенной / Шарами выбивает на картон / И дале движет утлый фаэтон.
В годы нэпа среди других элементов прежнего быта возродился и мороженщик со своим двухколесным зеленым или голубым сундуком. Мы встречаемся с ним в журнальных иллюстрациях (Н. Купреянов, «Летние картины»), на картинках к детским книжкам, в мемуарах, в беллетристике.
По поводу метафоры «майского грома» заметим, что грохот колес по булыжным мостовым как знак приближения мороженщика отмечается литераторами почти единогласно. С. Я. Маршак среди прочих признаков 1890-х гг. упоминает о «мороженщиках с тарахтящими на ходу ящиками на колесах». Ср. его же стихи: По дороге стук да стук. / Едет крашеный сундук [Мороженое]. «Мороженщики, разъезжаясь, грохотали» [из рассказал. Добычина, 1930]. «Вдали грохочет тележка мороженщика» — черточка приволжского городка в современном ДС очерке (противопоставляемая грохоту трамваев и реву сирен в Москве). Нет сомнения, что именно сундук мороженщика имеется в виду в стихах О. Мандельштама о летней грозе в Москве: Катит гром свою тележку / По торговой мостовой [Стихи о русской поэзии, июль 1932]. Сходство метафор (ср.: «…катил… сундук, полный майского грома…») позволяет предполагать у Мандельштама реминисценцию из Ильфа и Петрова, чей роман поэт высоко ценил и любил цитировать.
[Л. Кассиль, Немножко отцовства, КН 13.1931; Горный, Ранней весной, 162–163; Горянский, Невская симфония, Возрождение, 54.1956; Маршак, В начале жизни, 508; С. Маршак, Мороженое. Рисунки В. Лебедева. Л.: Радуга, 1925; Добычин, Портрет; Ал. Колосов, В Поволжских ухабах, КН 38.1927; рис. Н. Купреянова в КН 26.1926; Поляков, Моя 190-я школа, 230, и др.]
30//8
Из… кино «Великий немой» неслась струнная музыка. — Кинотеатр «Великий немой» (впоследствии — «Новости дня») находился на Тверском бульваре, 33, вблизи дома Герцена и Камерного театра [Вся Москва 1928]. «Великий немой» означает «кино». В 10-е гг. для кинематографа пытались придумать новое, более короткое название; одним из временных вариантов был «кинемо», которому Л. Андреев в одной из своих статей иронически придал эпитет «Великий». Народная этимология превратила «Великий кинемо» в «Великий немой». [Андреев, Письмо о театре, Поли. собр. соч., т. 8; Цивьян,