Вспоминая туристическое путешествие по Волге в июле 1927, К. Н. Бугаева пишет:
«Плывучая жизнь на плотах. Целые деревни, с избами, огоньками, с развешанным для просушки бельем, с мирно жующей коровой, с толпой ребятишек. Или еще огромные, левиафаноподобные баржи, ленивые, сонные. А впереди их влекущий на длинном канате бойкий смешной пароходишка. Задрав нос, фыркая дымом и деловито крутя колесом, он задорно ершится» [Воспоминания о Белом, 111; курсив мой. — Ю. Щ.].
Сходные слова для тягача и баржи на Днепре находят советские писатели и очеркисты: «Крохотный, сердитый пароходишко, черный от дыма, отчаянно колотил по воде колесами и тянул за собой огромную, груженную лесом баржу» [А. Гайдар, Судьба барабанщика (1938)]; «Буксирный катер, похожий на черного жука, старательно тянет вереницу баржей, нагруженных дровами» [А. Новиков-Прибой в НМ 01.1927]. Сходные одушевляющие сравнения мы встречаем во множестве других речных зарисовок тех лет. О другой их ветви см. ЗТ 14//10.
Обратим внимание на имя пароходика — «Повелитель бурь». В одном из стихотворений Блока фигурирует судно под таинственным названием «Птица Пен». Как рассказывал Р. Д. Тименчик в устном докладе, он склонен был понимать слово Пен как некое поэтическое имя птицы, пока не пришел к правильному его прочтению — как генитива множественного числа от пена. Сочетание этого рода, где первое имя — одушевленное (чаще женского рода), а второе, в родительном падеже единственного или множественного числа, обозначает элемент водной стихии, — служит моделью для многих имен кораблей. Таковы известный всему миру экскурсионный пароход на Ниагарском водопаде «The Maid of Mist», трехмачтовик «Notre-Dame-des-Vents» в новелле Г. де Мопассана «Порт», а также уже названные блоковская «Птица Пен», буксир «Повелитель бурь» у Ильфа и Петрова, и т. п.
32//3
Уборщицы разносили чай, бегали… из регистратуры в личный стол, ничуть не удивляясь тому, что личный стол помещается на носу, а регистратура на корме. — Как и развешиванье на «Скрябине» таблиц «Приема нет», «Общая канцелярия» и т. п., это элементы игры, превращающей пароход в нечто иное, в данном случае — в плавучее советское учреждение. Подобно поезду и другим средствам передвижения по природной среде (например, всякого рода «Наутилусам», превосходные заметки о которых см. в «Мифологиях» Р. Барта), судно традиционно служит объектом метаморфозы в дом; движущаяся машина «почленно» сравнивается и совмещается с приспособлениями для жилья, отдыха и работы. У Ильфа и Петрова этому симбиозу парохода и учреждения придан оттенок сатиры на бюрократизм с его неудержимой склонностью перемалывать и ничтоже сумняшеся осваивать любой материал (ср. рассказ «Как создавался Робинзон» и проч. Сходное по характеру юмора место — о расклейке канцелярских плакатов во льдах острова Врангеля — см. в ДС1//14). Впрочем, в преображении «Скрябина» в советскую канцелярию чувствуется и игра в обычном, рекреативном смысле, что характерно для «молодежного», жизнерадостного и артистичного настроя первого романа соавторов. В этом плане деятельность на «Скрябине» можно уподобить той сцене из Жюля Верна, где предприимчивые путешественники по Австралии во время наводнения устраиваются на ночлег на огромном дереве омбу:
«Раз кухня и столовая у нас в нижнем этаже, то спать мы отправимся этажом повыше, — заявил Паганель. — Места в доме много, квартирная плата невысока, стесняться нечего. Вон там, наверху, я вижу люльки, будто уготованные нам самой природой; если мы основательно привяжем себя к ним, мы сможем спать, как на лучших кроватях в мире» [Дети капитана Гранта, гл. 23–25].
32//4
…Тихо ругая неповинного Воробьянинова, приступил к изображению слов. — Это место вызывает в памяти песенку А. Вертинского «За кулисами» (1916): Парикмахер, суфлер и актеры, с актрисами / Потихоньку ругали меня…
32//5
Ипполит Матвеевич… угодливо заглядывал в глаза взыскательного художника. — Из Пушкина: Всех строже оценить умеешь ты свой труд. / Ты им доволен ли, взыскательный художник? [Поэту].
32//6
— Что же мне петь? — Уж во всяком случае не «Боже, царя храни!». Что-нибудь страстное: «Яблочко» или «Сердце красавицы». — «Боже, царя храни» — гимн Российской империи в 1833–1917 (слова В. А. Жуковского, музыка кн. А. Ф. Львова).
«Яблочко» — песня, возникшая около 1918 на Украине. Название происходит от выражения «пустить яблочко» (бросить гранату), напев — из молдавской песни «Калач». Пользовалась всенародной популярностью; ср.: И «Яблочко» песню I Держали в зубах [М. Светлов, Гренада]; Мы «Яблочко» таскали, / Как песенный паек [А. Прокофьев]. Как вспоминает В. Панова, в Ростове в 1918 «куда ни пойдешь, на улицу, в лавочку, в кинематограф — везде пели: Ой, яблочко, / Куда котишься, / В Ростов попадешь, / Не воротишься». В третьей строке могло стоять название любого места: «в Чека попадешь», «ко мне в рот попадешь» и т. п. Песня звучала в опере «За Красный Петроград» (1925) и в балете Глиэра «Красный мак» (1927), где на ее мотив положен танец матросов. [Лурье, Примечания, 525; Р. Блуменау, Советская песня, Цирк и эстрада 07.1928; Панова, О моей жизни, 51; Русская советская эстрада, 205–206].
«Сердце красавицы» (La donna ё mobile) — песенка герцога из оперы Верди «Риголетто» (по-русски: Сердце красавицы / Склонно к измене / И перемене, / Как ветер мая..). По словам мемуариста, La donna ё mobile была настолько популярна, что «в Одессе ее пели даже извозчики» [Старая Одесса…, 52].
32//7
«Барыня, барыня, — вырабатывал виртуоз, — сударыня-барыня… Если барин при цепочке, значит — барин без часов!» — Контаминация двух серий куплетов, часто переделывавшихся на актуальный лад: «Барыня» (о щеголихе) и «Барин» (о том, как барин «шиковал», «по садам, шантанам шлялся», остался без гроша и т. п., с припевом: Ах ты барин, барин мой, / Сударь-барин дорогой) [Полный сборник либретто для граммофона, т. 1–2:569–571].
32//8
Там на траве танцевали солдатскую польку. Парни топали босыми ногами с такой силой, будто хотели расколоть нашу планету. Девушки плыли. — Соавторы отражают здесь характерный момент деревенского быта в описываемые годы. Огромный интерес к танцам, их важность в жизни молодежи, тщательная тренировка в танцевальном искусстве, необходимом для мужественности и социального успеха — черта не только дворянской культуры первой половины XIX в., но и деревенской 1920-х гг. (до коллективизации). О том, Как гуляют девки на вечорках / И ребята топают в кадрили… [А. Прокофьев, Улица Красных зорь] пишут в те годы все, сколько-нибудь знающие село. Писатель Р. Акулынин отмечает, что
«с каждым годом количество плясунов и музыкантов в деревнях увеличивается. Учиться плясать ходят в бани, в сараи, за село — на выгон и луга, уходят поодиночке или вдвоем — проверять друг друга… Немаловажное значение имеет в настоящее время при женитьбе парня его уменье — плясать… Плясун, музыкант, певец, весельчак [ныне, в отличие от прошлого] всегда может рассчитывать на любую невесту… С Пасхи до Троицы, после страды и до осеннего заговенья на деревенской улице стон стоит. Поют, пляшут, играют парни, справляют праздник молодости… В праздники молодежь с утра уходит за село, и там на зеленой мураве лугов веселится…»
Наиболее популярным массовым танцем является кадриль, состоящая из ряда фигур— «Барыня», «Чижик», «Сени», «Во саду ли, в огороде», «Что шумит, что гремит», «Камаринская» и др.:
«Кадрилям научаются в деревне с 9-10 лет. Кадриль нравится молодежи за свою массовость, за то, что в кадрили возможна близость парня и девицы. Взрослым нравится смотреть на мелькание пар, замысловатые круженья, подныривания, притопывания, причудливые комбинации крестами, звездами, плетнями и т. д…Пляшут главным образом под балалайку, реже под гармонь и совсем редко под песню. В наших краях [Самарская губерния] засилие балалайки. Имеется по 30, по 50, по 100 балалаек на село… О гармошках мечтают, но гармошки не по карману…» [Р. Акулыпин, Деревенские пляски (очерк), КН 36.1926].
Как важный общественный ритуал танцы имеют первенство над другим любимым развлечением села, «киношкой»:
«Билеты [в кино] почти все проданы, но еще не смолкла балалайка, дзинькает за горой треугольник — ровный топот стоит неподалеку. Десятки пар, выбиваясь из сил, отплясывают бесконечную кадрель [sic]. В кино не торопятся, раньше времени не начнут. Надо кончить вечернее игрище» [Р. Суслович, Черти на полотне (из заонежского блокнота), КП 37.1926].
Танцы были одной из структурирующих сил в жизни деревни: «Гармошка — сильный агитатор, и гармонист — организатор досуга молодежи» [Из газет, См 30.1926]. Кое-где предпринимаются попытки политизировать это массовое явление, поставить его на службу агитпропу:
«Окуров [провинциальный городок] любит плясать, и пляшет смачно. Танцульки цветут. Пляшут обычно с благотворительной целью: в пользу угнетенных международным империализмом китайцев или узников буржуазных застенков» [Д. Фибих, Земля советская, НМ 02.1926].
32//9
Город Баку очень большой. Здесь, говорят, добывается керосин… Живописный город омывается Каспийским морем. Оно действительно очень велико по размерам. Жара здесь страшная… По своему географическому положению и по количеству народонаселения город Баку значительно превышает город Ростов. Однако уступает городу Харькову по своему движению. Инородцев здесь множество. А особенно много здесь армяшек и персиян… Был я и на базаре, видел я много тюрецких вещей и шалей… — Письма отца Федора относятся к числу блестящих мест романа, отлично отражающих индивидуальность этого героя — глупость, пустословие, склонность к праздным мечтаниям и подробностям, курьезные промахи в русском языке. В то же время им свойствен определенный интертекстуальный фон. Отзывы о. Федора о виденных им городах, хотя и достаточно типичные для наивных путевых впечатлений вообще, отражают отдельные черты древнерусских «хождений» (насколько стиль о. Федора отмечен архаическими и библейскими чертами, мы знаем и по другим местам романа).