Сотрудничал с князем Сергеем Оболенским, мужем Светлейшей княжны Екатерины Александровны, и в области бизнеса, и в сфере разведки; был с ним дружен и по-приятельски именовал его Сержем.
Автор нескольких исторических трудов, в их числе и вышедшей в 1970 году в США книги «Katia: Wife Before God».
Александр Тарсаидзе скончался в Нью-Йорке в ночь с 24 на 25 февраля 1978 года. Его архив ныне хранится в Гуверовском институте войны, революции и мира (Hoover Institution on War, Revolution and Peace. – англ.), политическом исследовательском центре США.
К слову, библиотека Гуверовского института в Калифорнии – одно из крупнейших зарубежных хранилищ документов по истории России времён Первой мировой и Гражданской войн. В американском институте собраны фонды исторических личностей: генералов Петра Врангеля, Николая Юденича, Лавра Корнилова; Александра Керенского; графа Владимира Коковцова, бывшего министра финансов Российской империи и выпускника Царскосельского (Александровского) лицея. Именно Владимир Николаевич, страстный поклонник Пушкина, способствовал приобретению Россией знаменитой коллекции парижанина Александра Онегина и передаче её в Пушкинский Дом в Петербурге. Будучи в эмиграции, в середине 1920-х в Париже граф возглавил Общество выпускников Императорского Александровского лицея.
Теперь о самой книге Александра Тарсаидзе. Поскольку переписка императора Александра II и княжны Екатерины Долгоруковой велась на французском, другим русским эмигрантом, графом Орловым, все письма, оказавшиеся в руках американца-коллекционера, были переведены на английский. Книга «Katia: Wife Before God» имела оглушительный успех в русском зарубежье, но ещё ранее история любви царя и княжны была экранизирована. Художественный фильм «Катя» имел не меньший успех, чем бестселлер Тарсаидзе, – его посмотрели миллионы зрителей.
Небольшое пояснение к первому фрагменту книги: адресат императора Александра II – итальянка Луиза Вулкано, графиня Черчемаджоре, в браке княгиня Долгорукова. Жена князя Михаила Долгорукова, брата Катеньки, её золовка. Именно она настояла, чтобы Катя отправилась вместе с ней и мужем в Неаполь в начале декабря 1866 года.
Много позже Екатерина Михайловна в своих «Воспоминаниях…» посвятила тому жизненному эпизоду довольно эмоциональные строки: «Однажды мои родственники объявили мне, что они поедут за границу, чтобы провести там зиму, следовательно, новая разлука. Не имея человека, с которым можно остаться, я должна была ехать тоже. Император был безумен от отчаяния».
Будучи уже в Неаполе, Катя сумела возобновить переписку с Александром и даже однажды, в январе 1867-го, послала ему свою фотографию с дарственной надписью: «Вот та, которая тебя обожает, которая думает только о тебе».
Письма Катеньки передавала императору её младшая сестра-смолянка Мария (Муш) во время посещений Александром II Смольного института. Монарх с нетерпением ждал вестей из Неаполя: «…Особенно сейчас, когда я знаю, что твоя сестра должна передать мне твоё письмо. Для меня настоящая пытка – обязанность откладывать этот счастливый момент исключительно из осторожности, чтобы не возбудить внимания частыми визитами».
Под жарким солнцем Италии грустила и Катя Долгорукова, проливая море слёз от несбыточности желания видеться с любимым. К слову, к императору Александру II в то время явилась нежданная «гостья» – бессонница; часто он бывал печален, рассеян и признавался возлюбленной: «Вот уж точно я тобою только и дышу, и все мысли мои, где бы я ни был и что бы я ни делал, постоянно с тобою и не покидают тебя ни на минуту».
А далее, весной 1867-го, случилась романтическая встреча любовников в Париже. Катя прибыла туда из Неаполя накануне визита в столицу Франции Александра II. И дни эти, несмотря на ужасное происшествие в Париже, остались в памяти влюблённых счастливейшими днями их жизни.
Но приступим к повествованию Александра Тарсаидзе и перелистаем вместе страницы его удивительной книги.
«Дорогая принцесса, – писал Александр „неаполитанской“ принцессе, совершенно не подозревая о соучастии Луизы в этом деле. – Ваше доброе письмо меня глубоко тронуло. Я благодарю вас от всего сердца, и особенно за то, что вы так любезно относитесь ко мне как к другу, титул, к которому я смею стремиться и в будущем.
Если я и взял на себя смелость испросить разрешения хотя бы ещё раз увидеться с вами у вас дома, то только для того, чтобы иметь возможность устно попросить у вас прощения за все неприятности, которые вам пришлось перенести из-за меня и которые меня беспокоят и делают меня более несчастным, чем я могу выразить. Больше всего меня огорчает то, что я причинил вред человеку, который дорог нам обоим и которого я люблю больше жизни.
Простите меня за это признание, но я не могу играть комедию с вами, которая всегда была так добра и снисходительна ко мне и которая, должно быть, заметила серьёзность моего чувства к ней. Ваше сердце также поймёт, что она стала мне теперь ещё дороже и что нет такой жертвы, на которую я не был бы готов пойти, чтобы обеспечить её спокойствие и её счастье.
Позвольте мне закончить эти строки, сформулировав такое же желание, как и вы: чтобы Небеса могли когда-нибудь даровать мне счастье снова видеть вас в вашем доме, как и в прошлом, и без страха перед обществом. Пожалуйста, будьте уверены, дорогая принцесса, что ничто и никто не сможет изменить преданность и благодарность, которые я ношу в своём сердце к вам, за всю доброту, которую вы мне оказали, и прежде всего, за истинную привязанность, которую вы постоянно проявляли к той, которую мне хотелось бы видеть такой счастливой, какой она достойна быть. Ваш преданный друг Александр».
На этот раз «комедия» сыграна Луизой в совершенстве. Она была более виновна в распространении сплетен, чем кто-либо другой. Племянник княжны Долгоруковой, граф Борис Берг, утверждает в своих (неопубликованных) мемуарах, что «этот факт хорошо охранялся», пока Луиза не рассказала «по секрету» о «связи» своему близкому другу, принцу Генриху Рейсс-Кёстрицкому, прусскому посланнику в Санкт-Петербурге.
Было вполне естественно, что принц немедленно доложил о «новой» ситуации в Берлин. Второе письмо царя иллюстрирует «игру» Луизы:
«Дорогая принцесса! Простите, что осмелился ещё раз побеспокоить вас своим письмом. Если я берусь это сделать, то потому, что боюсь, что вызвал недовольство вас, появившись вчера вечером в театре. Что заставляет меня думать, так это поспешность, с которой вы покинули свою ложу, как только заметили меня на „противоположной стороне“.
Во имя Неба не сердитесь на меня за этот опрометчивый поступок, если он таковой, что было совершенно непроизвольно с моей стороны, за что я горько упрекаю себя. О, пожалуйста, простите меня, умоляю вас, и защитите моё дело перед дорогой Кэтрин, которая, боюсь, тоже должна злиться на меня. Я был бы [в отчаянии] безутешным, если бы вы обе обижались на меня за это.
Узнав [от неё], что вы любите шоколад, позвольте мне предложить вам немного и добавить к нему небольшой сувенир, который я осмеливаюсь просить вас принять от меня. Пусть он иногда напоминает вам о друге, который навсегда останется благодарным и преданным вам. Искренне ваш Александр».
Вскоре «дипломатическая» переписка прекратилась, так как было решено: чтобы пресечь возможные сплетни и слухи, Катя и чета Долгоруких должны покинуть холодную и снежную столицу «как можно скорее».
Тем не менее их отъезд в Европу всё-таки не вызвал особого интереса – «тепловские» Долгоруковы ещё были относительно неизвестны в «лучших кругах». Уже через короткое время трио появилось в солнечном Неаполе, на родине Луизы.
Каким бы слабым ни был Александр, он принял одно важное решение – дать клятву жениться на Кате, которую должен был исполнить «до конца своей жизни». Но решение не есть исполнение, и для Александра, особенно в его положении женатого человека и императора всех русских, царя и отца всего своего народа и защитника, если не главы церкви, нынешняя ситуация зашла в тупик.
Недатированное и неполное письмо Александра, написанное, вероятно, в начале 1867 года, красноречиво выражает его настоящее чувство: «[Нас] невольно начало тянуть друг к другу. Всё, что вы мне говорите о последствиях этой встречи и нашего первого тет-а-тет 18 апреля [1866 года], тоже абсолютно верно, за исключением того, что я мог бы [как вы утверждаете] когда-нибудь упрекнуть вас за ваше поведение первого июля. [13 июля по новому стилю. Все акценты принадлежат царю.]
Нет, это невозможно, и нельзя серьёзно думать об этом, потому что это был день, заложивший основу нашего настоящего счастья и того сокровища, которое мы оба несём в своих сердцах. То, что вы продолжаете добавлять, – это чистая правда, потому что именно я, а не вы, был первым, кто позволил вам почувствовать ту привязанность, которую я испытывал к вам, попросив вас прийти ко мне 18 апреля, а вы, мой Ангел, вы просто хотели своим ответом исцелить боль, которую причинили мне в тот день…
<…>
Что меня особенно радует сейчас, так это то, что все твои очаровательные слова… доказывают мне, что ты знаешь меня досконально и больше не сомневаешься в своём истинном друге. Да неужели? Так, и ничего больше. И вывод таков: именно я твой навсегда, а ты моя, и мы оба одинаково счастливы, что отдали себя один другому на всю жизнь. Быть по сему.
Ой, что бы я отдал, чтобы иметь возможность доказать тебе в этот момент ту страсть, с которой я люблю своего обожаемого чертёнка. Мне бы хотелось оказаться дома и доказать вам это там. Поверь мне, мой Ангел, что я чувствую себя любимым и прекрасно понимаю всё, что наполняет твоё сердце, которое есть и всегда будет моим достоянием.
Если бы мне потребовались новые доказательства вашей любви, ваши очаровательные письма каждый раз давали бы новое свидетельство, но мне не нужны дополнительные доказательства, поскольку с 1 июля по 1 декабря [1866