ом медведе, для которого эта осыпь служила лестницей. Правда, у него было четыре лапы и ему не приходилось тащить на себе рюкзак и лыжи. Местами тропа показывалась из-под снега, и тогда из-под ног Санде скатывались камни, больно бившие меня по голеням. Камни катились и из-под моих ног. Некоторые из них застревали в снегу у меня за спиной, замолкая внезапно и бесповоротно, но другие продолжали грохотать, и их рокот постепенно становился все тише и наконец окончательно стихал вдали.
Санде останавливался все чаще, чтобы подать мне руку и помочь взобраться наверх. Но наконец мы оказались наверху, в безумном скоплении гигантских валунов, рухнувших с еще более высоких скал. Тут мы остановились и сбросили рюкзаки. Я обессиленно упал на камни. Все мое тело гудело от усталости и пылало жаром. Санде извлек нечто, что он назвал heimebaktflatbrod и что представляло собой тонкую домашнюю лепешку, и кусок коричневого козьего сыра.
— Ешьте побыстрее, — попросил он. — Отдохнуть можно только минуту или две. Только не ешьте снег.
Пока я лежал, пытаясь есть, он ходил вокруг, изучая следы, оставшиеся там, где был снег. Но в конце концов он покачал головой:
— Совершенно непонятно, сколько здесь прошло людей.
Я закрыл глаза. Мне было уже все равно. Мне не было дела до того, убьют Фарнелла или нет. Мне было безразлично, даже если бы Ловаас материализовался из тумана и прицелился в меня из пистолета. Если бы он меня пристрелил, это избавило бы меня от невыносимых мучений. Я был наполовину мертв от усталости. Туман окутывал меня подобно липкому покрывалу. Он просачивался сквозь влажную от пота одежду, пробирая до костей. Спустя несколько секунд я уже дрожал от холода, забыв о том, что только что сгорал от жары.
— Ладно, — махнул рукой Санде, — нам пора.
Я открыл глаза. Он смотрел на меня с сочувственной улыбкой.
— Вы скоро привыкнете, — произнес он.
Я с трудом встал, преодолевая острую боль во всех мышцах. Во время этого краткого отдыха они, казалось, так застыли, что суставы отказывались сгибаться, как будто успели заржаветь. Санде помог мне надеть рюкзак. Какое-то время мы шли по снегу, который становился все глубже. Вскоре нам пришлось надеть лыжи. Сначала Санде натер их воском. Для ходьбы по глубокому снегу норвежцы пользуются воском. Моим усталым ногам лыжи показались тяжелым и неповоротливым грузом. Мне казалось, я привязал к стопам парочку каноэ. Мы боком поднимались по горе, и теперь кричали отчаянным криком другие группы мышц. Какое-то совсем непродолжительное время мы бежали вниз по лыжне, оставленной другими лыжниками. Я отметил, что колея была не одна. Снег окончился камнями, и я резко остановился. Тяжелый рюкзак качнулся в сторону, и я упал. Санде помог мне подняться на ноги.
— Ловаас впереди, — произнес он.
Я кивнул, потому что уже и сам это понял.
Снова начался подъем. Затем снова пришлось бежать на лыжах, петляя между огромными, укрытыми снегом утесами. В какой-то момент Санде начал петлять по склону горы, как будто что-то искал. Наконец он остановился у большой скалы. Я увидел, что он держит в руке пистолет, который ему дал я. Он бесшумно заскользил вперед, и я последовал его примеру, спеша ему на помощь. Но не успел я его догнать, как он исчез. Я увидел, что практически упираюсь в заднюю стену крохотной хижины, почти полностью погребенной под снегом.
Санде вынырнул из-за угла, качая головой.
— Холмен-саетер, — пояснил он. — Здесь никого. Ни одна лыжня сюда не повернула. Но на всякий случай я хотел все проверить. — Он вытащил из рюкзака карту. — Надо посмотреть, может, нам удастся немного срезать. — Спустя мгновение он покачал головой. — Нет, придется идти за остальными.
И опять мы пошли в гору. Теперь, когда от рюкзака отвязали лыжи, мои плечи болели меньше. Но мои ноги напоминали ноги набитой опилками куклы, из которой постепенно высыпаются опилки. Мне казалось, что даже мои кости размягчились, став почти жидкими, и свободно гнутся во всех направлениях. Мне с трудом удавалось заставить лыжи держаться параллельно друг другу. Если бы только на нашем пути попался какой-нибудь замечательный спуск! Но я слишком хорошо представлял себе весь маршрут. Подъем, который начался в Аурланде, заканчивался только в Финсе, и это означало, что нам предстоит пройти добрых пятьдесят миль.
От Холмен-Саетер мы поднимались зигзагами, время от времени снимая для этого лыжи. Наверху нас встретил сильный и холодный ветер, который сдувал туман в начало долины. Он был похож на плотную белую пелену, которую как будто отдергивала гигантская рука, показывая нам серебряную ленту реки далеко внизу и черные утесы напротив. Но спустя всего мгновение он снова нависал над нами непроницаемой и удушающе-плотной массой. Здесь снег был посуше. Но после слишком короткого спуска дорогу нам начали преграждать похожие на кротовые кучи валуны, и нам пришлось продолжить путь пешком. Вскоре мы снова оказались на берегу реки, на широкой тропе, позволявшей в очередной раз встать на лыжи. Долина все расширялась, и река превратилась в цепь озер. На берегу самого большого озера стояла аккуратная и ухоженная хижина. И снова следы от лыж прошли мимо, никуда не сворачивая. Двери и окна были заколочены. Подобным же образом было заперто и отхожее место.
Санде остановился и указал на следы лыж. Три лыжни уходили в сторону.
— Пеер вернулся, — произнес он. — Видите их след?
— Почему же мы с ними не встретились? — прохрипел я.
На самом деле мне было все равно. Я был уже ни на что не способен. Мой рассудок заволокла мгла, и мне уже вообще ни до чего не было дела. Все, что я знал, так это то, что должен идти вперед.
— Возможно, они не захотели снимать лыжи и пошли обратно длинной дорогой, — ответил Санде. — Кроме того, спускаться по Бьорнстигену довольно неприятно.
Он пошел дальше. Я, спотыкаясь, бросился за ним, стараясь поддерживать этот убийственный темп. Мне хотелось зачерпнуть пригоршню снега и затолкать ее себе в рот. Я мечтал прилечь в этот белый пух, который с тихим скрипом сминался под нашими лыжами. Но все эти желания отодвигала на второй план мысль о Фарнелле, который сейчас в полном одиночестве сидел у очага в какой-нибудь заброшенной хижине в этих горах. След от его лыж был таким же отчетливым, как если бы маршрут был нанесен на карту. И пока он сидел там, одинокий и очень усталый, Ловаас и двое его спутников неуклонно сокращали разделяющее их расстояние. Именно эта мысль гнала меня вперед. Мы должны были догнать Ловааса. Мы должны были предостеречь Фарнелла. Если мы опоздаем… Я не опасался того, что Фарнелл заговорит. Я знал, что он не скажет Ловаасу, где находятся залежи торита. Ничто не могло заставить его выдать свою тайну. Но его могли убить… Я вспомнил, какой злобой горели голубые глаза Ловааса. Я вспомнил, что говорил о нем Дахлер. Он вполне мог убить Фарнелла в припадке неконтролируемой ярости. Но если бы они его убили, то все, чему он посвятил свою жизнь, было бы навсегда утрачено.
В конце озера тропа прижималась к отвесной стене утеса и исчезала. Ее заменили деревянные доски на железных опорах, под которыми виднелась черная холодная вода. Думаю, именно тогда я заметил, что начинают сгущаться сумерки. Я посмотрел на часы. Уже было почти семь часов. Мы взбирались еще несколько минут и вскоре оказались на склоне холма, с которого открывался вид на широкую долину. Горы как будто отодвинулись вдаль и продолжали расступаться по мере того, как мы шли вперед, постепенно превратившись в смутные серые очертания, исчерченные холодными полосами грязно-серого цвета. Откуда-то сверху на нас снова ринулся туман, как будто во внезапном сговоре с ночью. Серая долина стремительно погружалась в полутьму, в которой и скалы, и река стали невесомыми и какими-то нереальными.
Вскоре окончательно стемнело, но тьма наступала постепенно, и наши глаза успели приспособиться. И все же было очень темно. Только снег смутно поблескивал под ногами как доказательство того, что нас не поразила внезапная слепота. Теперь Санде шел медленно, тщательно выбирая дорогу. Он так вытянул вперед шею, что казалось, он что-то вынюхивает, ориентируясь по запаху. Но у него был компас, по которому он и шел. Иногда мы приближались к воде и отчетливо слышали, как она журчит между камней, затем снова удалялись от реки, взбираясь на очередной склон. Скалы, которые встречались нам на пути, были массивными и очень опасными. Но наконец мы вышли на открытую местность. Здесь не было ни реки, ни скал. Со всех сторон нас окружало белое снежное мерцание. Наши лыжи мерно хрустели на этой ровной заснеженной поверхности. А потом он нашел след от лыж тех, кто прошел здесь до нас, и пошел по этому следу сквозь мерцающий мрак, который представляла собой ночь в горах. Мир замер и не издавал ни звука. Казалось, застыло на месте даже время. Мне чудилось, мы навеки погрузились в мир теней между жизнью и смертью, так тут было холодно, одиноко и невыразимо тихо. Эту вечную тишину нарушало лишь тихое пение наших лыж. Я уже не пыхтел. Кровь тоже перестала гулко колотить по моим барабанным перепонкам. Я чувствовал, что мое тело онемело от холода и одиночества, которые поедали меня заживо.
Санде скользнул ко мне.
— Слушайте! — приказал он.
Мы остановились. Сквозь шепот тишины до нашего слуха донеслось отдаленное бормотание.
— Это Остербо, — пояснил водолаз. — Если нам повезет, мы найдем его там.
— А где Ловаас? — спросил я.
— Не знаю, — отозвался Санде. — Здесь его не было. Видите, здесь четыре следа от лыж. Это компания Фарнелла. Может, Ловаас задержался в Насбо, в той хижине у озера. Он мог бы там отдохнуть, а затем, дождавшись, пока встанет луна, продолжить путь в Остербо.
— Но ведь там было заперто, — возразил я.
— Может, он вернулся, когда начало темнеть.
— Но мы бы услышали его, если бы он прошел нам навстречу, — заметил я.
— Не услышали бы, если бы он прошел вдоль реки. — Он схватил меня за руку. — Смотрите, появляются звезды. Ночь будет ясной.