ались громадные каменные глыбы, составлявшие крышу. Остановившись у входа, мы увидели в конце этой длинной перспективы столбов каменный алтарь с колоссальной фигурой Чак-Мооля, также высеченной из камня. Оглянувшись назад ко входу, я заметил значительный промежуток между горными пиками с восточной стороны; следовательно, лучи восходящего солнца должны были освещать храм изнутри, падая прямо на диск в руках каменного изваяния. Едва Пабло увидел громадного идола на алтаре, как содрогнулся всем телом и начал делать какие-то движения рукой перед глазами, что меня крайне удивило. Когда мы подошли ближе к идолу, то увидели, что перед ним находился жертвенный камень со следами крови; а под каменным ярмом, лежавшим здесь, виднелись выветрившиеся остатки человеческих позвонков. Страшно было найти сохранившийся под камнем, который придерживал жертву, когда ее убивали, этот след кровавого культа. Как в опустелой долине, так и на этой печальной горной высоте единственные остатки человеческой жизни были найдены при обстоятельствах насильственной смерти. Подъем на высокую пирамиду и осмотр храма удовлетворили наше любопытство и дали возможность запастись водой. Ничего больше из этого не вышло. Янг, кажется, до сих пор воображавший, что все статуи Чак-Мооля обладали способностью раскачиваться и открывать тайные проходы, должен был отказаться от такого легкомысленного обобщения единичного факта. С самым серьезным видом, который был бы забавен при менее грустных обстоятельствах, он взобрался на алтарь и сел сначала на голову идола, потом на ноги и даже попробовал, что выйдет, если он усядется на каменный диск в руках истукана. Однако все его эксперименты ни к чему не привели.
– Верно, только один Джек Мулинс умел кланяться, – заметил Янг, – а от этого не будет никакого толку. Пойдемте отсюда. Если бы здесь был банк ацтеков, который мы ищем, то, наверно, его очистили еще в доисторические времена какие-нибудь молодцы. Как думаете, профессор, ведь первобытные люди тоже мошенничали? Впрочем, какая нам польза знать, что они делали и чего не делали? Запасемтесь-ка лучше водой да уйдем отсюда – конечно, если найдем другую дорогу, кроме той, по которой пришли. В противном же случае можно остаться здесь и комфортабельно умереть с голоду, не изнашивая своей обуви в напрасных поисках. Но все же я предварительно обыщу каждый закоулок на этой проклятой горе; может быть, и найдется какая-нибудь лазейка.
Мои мысли были направлены на тот же предмет, о котором толковал Янг; наше странствие действительно могло закончиться на этой горе, где мы рисковали умереть с голоду в пустынных заоблачных сферах. Может быть, судьба нарочно вела нас такими трудными далекими путями, среди мертвецов, только для того, чтобы потешиться над беспомощными путниками и заставить их сложить свои кости в этой глуши. Мрачные фантазии невольно разыгрывались в окружающей мрачной действительности. Между тем Янг с такой бодрой решимостью собирался поискать выхода из нашего критического положения, прежде чем покориться неизбежному, что его слова невольно развеселили меня. Они звучали надеждой и отвагой, а отвага также заразительна, как и трусость.
Наши бочонки остались у подножия пирамиды, и мы, дойдя до фонтана на обратном пути, подождали, пока Пабло с Эль-Сабио нам их доставили. По крайней мере, нам не грозила смерть от жажды; а это являлось уже немалым утешением. У подножия пирамиды мы оставили фра-Антонио с Пабло и ослом и вьюками, а сами отправились по разным направлениям бродить по вершине горы, отыскивая другой спуск. Тяжелая масса облаков снова окутала гору. Вокруг нас был непроницаемый белый туман, а дневной свет становился слабее по мере наступления сумерек. Действительно, на более низменном месте ночь уже давно настигла бы нас.
Пробираться по краю пропасти при таких условиях было делом нешуточным – горное плато в этом месте кончалось обрывом. Частью забавные, частью меланхолические мысли проносились у нас в голове относительно нелепости положения экс-профессора высшей лингвистики мичиганского университета, вынужденного отыскивать дорогу среди горного безлюдья в Мексике. В самом деле, в беде находишь странных товарищей, но еще страннее передряги, в которые попадает человек, вздумавший изучать археологию из непосредственных источников. Однако мои поиски оказались безуспешными; нигде по краю горного плато не оказалось тропинки, удобной для спуска живого существа, не обладающего крыльями. Так прошло около часа. Облака опять рассеялись, и вскоре я увидел Рейбёрна, идущего ко мне с невеселой миной. Очевидно, и он не был удачнее меня.
– Плохо, профессор, – отрывисто заметил инженер, когда я сказал ему, что осмотренная мной сторона горы везде кончалась обрывом. Он наполнил трубку и закурил, после чего мы в унылом молчании повернули назад к подошве пирамиды. Янг еще не возвращался, но вскоре до нас долетел такой радостный возглас, что мы не утерпели, вскочили на ноги и бросились на встречу товарищу.
– Ну что, нашли дорогу вниз? – крикнул ему Рейбёрн еще издали.
– Само собой разумеется, – отозвался тот. – Да еще лучше того: я видел кое-что съедобное.
– Видели! – повторил инженер, когда Янг присоединился к нам. – Почему же вы, черт возьми, не достали этого съедобного?
– А потому, что оно было за милю от меня. Это «нечто» сильно смахивало на горную овцу, насколько я мог рассмотреть. Да, наверно, оно так и было. Уже одна мысль о том, до чего вкусно это милое создание под видом жаркого, вызвала у меня спазмы в пустом желудке! Но, главное, по ту сторону горы есть дичь. Я видел птиц, не знаю только какой породы. Да и все в той местности совсем иначе, чем здесь; совсем не похоже на эти проклятые пустыри, где мы скитались целую вечность! Точно Господь Бог вспомнил тот уголок, и он ожил. Там и пахнет-то иначе, и воздух совсем иной. Говорю вам, Рейбёрн, что я не понимал, по каким проклятым пустырям бродили мы до сих пор, пока не заглянул в то благословенное местечко, где наконец не встретил запустения смерти, как здесь. Но лучше всего, профессор, то, что это как раз наша дорога. У самого спуска я отыскал и царский символ, и стрелу. Все, как следует, вырезано на скале.
– А можем мы немедленно пуститься по этой дороге? – спросил Рейбёрн. – Через полчаса наступит совершенная темнота, но я желал бы во что бы то ни стало уйти отсюда до наступления ночи. Ведь с каждым футом книзу нам будет теплее, а тут мы, право, замерзнем без огня!
– Дорога отличная, по крайней мере, на полмили, – ответил Янг, – и я полагаю, что она пойдет так же и дальше. Она почти такая же ровная, как и та, по которой мы сюда поднялись. Если не надо делать скачков через пропасти, то можно отлично идти и в потемках. Впрочем, нам необходимо поспешить, если мы хотим воспользоваться остатком вечера.
Тем временем мы вернулись к подножию пирамиды. Фра-Антонио с удовольствием согласился пуститься в путь. В разреженном воздухе на горной вершине он чувствовал ускоренное биение сердца, усиливавшее боль в его ране. Поэтому мы поспешили взвалить на спины свои ноши, навьючили Эль-Сабио и пошли. Когда солнце скрылось за горными пиками, воздух посвежел еще больше. Поэтому для нас было меньше риска идти в потемках, чем остаться на ночлег на этих голых утесах без огня.
Через двадцать минут мы почувствовали уже благодатную перемену температуры, а через час, подвигаясь вперед с большой осторожностью в совершенной темноте, нашли, что можно сделать привал. Но все-таки мы находились еще на большой высоте, где воздух был резок и холоден. Нас пробирала дрожь, тем более что и скудный ужин не разогрел нам кровь, прежде чем мы завернулись в свои одеяла, чтобы подкрепить силы сном.
– Всего два фунта вяленого мяса на пятерых! – с гневным презрением воскликнул Янг. – А между тем каждый из нас до того голоден, что этой порции едва хватило бы ему одному. Ах, как досадно, что нельзя пойти на охоту, достать чего-нибудь на хороший ужин! У меня слюнки текут, когда я вспомню виденную мной овцу. Случалось ли вам, Рейбёрн, есть жареную баранью лопатку, приготовленную с луком и картофелем, с густым слоем жи…
– Если вы не перестанете болтать о таких вещах, я вас пришибу! – неожиданно крикнул Рейбёрн.
В его голосе слышалось такое бешенство, что Янг, хорошо знавший горячность товарища, немного струсил и прикусил язык. Должен сознаться, что и я предпочел бы не слышать его пустых разглагольствований, потому что воображаемый соблазнительный запах баранины, тушеной с луком и картофелем, так сильно раздражал мое обоняние, что у меня сосало под ложечкой и я долго не мог уснуть; а когда уснул, меня преследовали мучительные видения, и я чувствовал голод даже сквозь сон. Решительно, Янгу не следовало пускаться в описание кулинарных тонкостей в такую неудобную минуту.
К счастью, это был последний день, когда мы страдали от недостатка пищи. Рано поутру я был разбужен ружейным выстрелом и спросонья вскочил на ноги, размахивая револьвером. Мне привиделось, что на нас напали индейцы, но вместо тревоги я почувствовал радость при мысли встретиться с живыми людьми, хотя бы в смертельной схватке.
– Успокойтесь, профессор, – сказал Рейбёрн. – Мы ни с кем не сражаемся… Но я убил горную овцу и у нас будет плотный завтрак, если бы даже пришлось съесть ее в сыром виде. Она стояла вон на том выступе скалы и свалилась в долину; чем скорее мы спустимся туда и отыщем ее, тем лучше.
В ясном свете раннего утра мы теперь могли рассмотреть у себя под ногами живописную маленькую долину, где росли деревья, трава, а в центре синело озерко. Но что обрадовало нас больше всего, так это птицы, реявшие над водой, и штук шесть диких овец, спасавшихся в горах после выстрела Рейбёрна. Кажется, ничему в жизни не радовался я так сильно, как этим живым существам, мелькавшим передо мной; при виде их я убедился наконец воочию, что мы вышли из пределов бесплодной, опустошенной смертью области, где, казалось, провели целые годы; глубокий, радостный вздох вырвался у меня в приливе счастья. Мои товарищи испытывали то же самое: они радовались, что им не придется больше странствовать среди холодных теней, осенявших могилы неведомых покойников, и что они вернулись к отрадной теплоте живого мира.