оспешил дернуть кольцо, и его отнесло за линию советских войск. Штурман опускался на полосу «ничейной» земли и был расстрелян в воздухе. Людвиг вовремя учел ошибку товарищей и раскрыл свой парашют почти у земли. Ему повезло: он угодил на дно глубокой воронки, вырытой позади первой линии немецких окопов взрывом крупнокалиберного снаряда, и лишь слегка вывихнул левую ногу.
Да, подполковнику Вернеру следовало бы верить в предначертание судьбы, но он уже давно сказал Анне: «Судьба, амулеты, счастливые и роковые приметы — чушь, которой могут верить маленькие дети или безмозглые дураки».
Увидев вернувшегося Людвига, Оксана бросилась ему на грудь и разрыдалась. Она сама удивилась — на этот раз слезы были искренними. Это плакала Анна после пережитой тревоги за судьбу единственного и по-настоящему близкого ей человека, друга и защитника. Плакала и Оксана, измученная своим скрытым, подавляемым горем — случай вполне оправдывал ее рыдания.
— Ну, ну! — утешал девушку Вернер и гладил ее плечо. — Ведь все хорошо, сестричка! И я снова вижу тебя.
Он был тронут таким сильным проявлением чувств. Тем более, что, как казалось ему, в последнее время Анна обнаруживала незнакомые и неприятные ему черты характера: сухость, злобность и раздражительность.
— Ты сильно похудела, — сказал летчик, рассматривая заплаканное лицо девушки. — Так не годится. А ну-ка, улыбнись!
Конечно, Анна похудела с тех пор, как узнала, что его самолет разбит. Это не вызывавшее у Людвига сомнений предположение было ему также приятно. После гибели своих близких он еще более привязался к сестричке. Людвиг и не подозревал, что в последние дни Анна очень часто с тревогой рассматривала свое бледное лицо в зеркало и, преодолевая отвращение к пище, усиленно проглатывала взбитые с сахаром желтки яиц. Она боялась похудеть. Анна Шеккер не должна была терять «спортивной формы».
Людвиг получил кратковременную передышку. В полку ожидали прибытия новых машин. И снова почти все свободное время Оксаны уходило на прогулки с Людвигом. Он стал еще более молчаливым и сосредоточенным. Мог несколько часов просидеть на берегу реки, следя мечтательными глазами, как движется завивающаяся в воронки вода, мог подолгу рассматривать цветы в венке, сплетенном Анной, и улыбаться счастливо-глуповатой улыбкой.
— Красиво, чудесно, — шептал он, притрагиваясь пальцами к нежным лепесткам. — Каждый цветок — маленькое чудо природы! Раньше я этого не понимал… Знаешь, Анна, чем бы я занялся, если бы уцелел до конца войны? Выращивал бы цветы. Серьезно. Да, если бы я остался хотя бы безногим инвалидом, я бы стоял вечером на костылях где-нибудь на углу шумной улицы и предлагал влюбленным парочкам цветы. Купите, купите цветы. Не проходите мимо! Если у вас нет денег — берите любой цветок даром. Будьте счастливы!
Вернер говорил смеясь, но глаза его были влажны. Он знал, что не дотянет до конца войны, и был уверен, что Германия уже проиграла войну. И он уже не жалел об этом.
Прогулки с Людвигом были для Оксаны чудесным отдыхом, в котором она теперь очень нуждалась. Установление связи с писарем штаба Иоганном Беккером увеличивало риск, и нервы девушки были напряжены. Бесцельно шагая с молчаливым летчиком по полевым тропинкам далеко за городом, она чувствовала, как спокойствие и безмятежность полей вливаются в ее душу. Девушка понимала Людвига: он тоже черпал у природы необходимые ему спокойствие, умиротворенность. Он был обреченным человеком, смертником, которому дали возможность, может быть, в последний раз полюбоваться красотой земли.
Прибытие новых самолетов задерживалось. Казалось, время остановилось для того, чтобы два человека, столь разных и чужих, враждебных друг другу, могли насладиться досыта тишиной и покоем.
Внезапное видение нарушило эту идиллию. По улицам Полянска промчалась знакомая Оксане открытая легковая машина с тремя гестаповцами. И перед глазами девушки мелькнул тонко очерченный острый профиль офицера, сидевшего на заднем сиденье. Оксана не испугалась, не побледнела. Она спокойно шла под руку с Людвигом, губы ее растянулись в насмешливой улыбке и едва заметно вздрагивали. Ошибки не могло быть. Она хорошо помнила этот профиль. Сославшись на сильную головную боль, девушка отказалась от прогулки и пошла домой.
В условленном месте, у калитки, появилась «телеграмма»: Ромашка срочно, по тревоге, вызывала к себе жестянщика.
Тихий появился на следующий день и, роясь в своей сумке, внимательно выслушал девушку.
— А может, ты ошиблась?
— Нет. — Оксана даже улыбнулась.
— Как его дразнят?
— Обер-лейтенант Герман Маурах. Если он меня увидит или ему на глаза попадется моя учетная карточка — провал. Он меня хорошо помнит… Так же хорошо, как я его.
Оксана ожидала приказа Тихого. Жестянщик пожевал губами и сказал, передавая разведчице маленький браунинг:
— Возьми оружие на всякий случай… Носи при себе. Работай спокойно. Черт бы побрал этого твоего знакомого… Сегодня наведу справки, выясню. Может, он здесь только проездом.
— А если не проездом?
— Тогда — уберем.
Руководитель подполья приказывал Оксане оставаться на посту.
Убрать гестаповца было не таким-то легким делом, но прошло два дня, и по городу начал распространяться глухой, но упорный слушок: на одной из улиц среди белого дня убит в машине офицер. Слух подтвердился. Летчики в столовой не без тревоги сообщали друг другу новость: убит гестаповец. Обстоятельства, при которых произошло убийство, чрезвычайно туманны — машина сворачивала за угол, вблизи на улице никого не было.
Оксана облегченно вздохнула: Тихий и на этот раз выполнил обещание. Маурах убит, Анна Шеккер может действовать. Однако вечером в условленном месте у калитки висела черная ниточка: Тихий предупреждал, что опасность не миновала.
Маленький плоский браунинг продолжал покоиться в специально сшитой из плотного полотна сумочке, подвешенной на тесемке под поясом юбки. Даже ночью Оксана не снимала его с себя.
Маурах был буквально потрясен своим открытием. Добрых полчаса он рассматривал фотографию Анны Шеккер. В его темных глазах то загорался злорадный огонек, то появлялось тревожное и мучительное сомнение, и он снова жадно перечитывал автобиографию старшей официантки Полянского аэродрома. Губы гестаповца пересыхали от волнения, и он, сам того не замечая, облизывал их кончиком языка.
Полтора года прошло с тех пор, как его спутница внезапно и таинственно исчезла из вагона. За это время в отличной зрительной памяти Маураха отпечаталось много лиц. Он помнил лица мужественные, робкие, угрюмо-тревожные, злобные, устало-равнодушные, бледные от страха, искаженные ужасом, — сотни, тысячи лиц, промелькнувших перед пронзительным взором следователя гестапо. Но все-таки даже феноменальная зрительная память — не архив фотографа.
Слишком часто, наяву и во сне, вспоминал Маурах «русскую немочку» Эльзу Нейман и, как бывает в таких случаях, постепенно ее облик становился для него все туманнее и призрачнее. Хорошо помнились вещи: фетровые сапожки, полушубок, отороченный смушками, зеленая шерстяная кофточка с оленями на груди. Помнились локоны, крашеные губы, влажный блеск зубов в улыбке. Но само лицо как бы стерлось в памяти. Безликая Эльза мучила гестаповца. Даже в его тщеславных мечтах она ускользала от него. «Да существовала ли в реальности эта проклятая девка? Не плод ли она моей болезненной фантазии?» — не раз спрашивал себя Маурах. Нет, он прекрасно помнил чесночный запах вкусной, тающей во рту домашней колбасы, благодарность в письме жены за красивый русский платок, присланный в очередной посылке (это был платок Эльзы, который Маурах, конечно, оставил у себя), а бесплотные духи и привидения, как известно, не угощают колбасой и не оставляют каких-либо вещей на память о своем появлении из потустороннего мира!
Эльза Нейман! Была, существовала, исчезла…
Однако Анна Шеккер была также не вымышленной, а реальной личностью. На сей раз это подтверждалось документами, не вызывавшими сомнений. В деле имелась выписка из приказа начальника штаба пехотной дивизии о зачислении Анны Шеккер на должность переводчицы в карательный отряд, возглавляемый майором Гротенбахом. Начальник полиции Бугай в пространной докладной, переведенной на немецкий язык, приводил показания крестьян села Червоные Хутора (в прошлом Немецкие Хутора), подтверждавших, что в их селе до коллективизации жил богатый хозяин, немец Иоганн Шеккер, который до революции владел пятьюдесятью десятинами земли. Бывшая служанка Шеккера сообщала, что она няньчила дочь хозяев — Анну. И, наконец, новый староста села Сосновки, в котором был разгромлен партизанами отряд майора Гротенбаха, указывал имя и фамилию крестьянки, спасшей переводчицу отряда Анну Шеккер.
Вот она, Анна Шеккер, на фотографии. Что общего между этой стриженой «под мальчика» девушкой с худым измученным лицом, испуганно-скорбными глазами и лукавой, кокетливой Эльзой? Пожалуй, ничего, кроме сходной биографии. Но появилась Анна Шеккер в Полянске ровно через два месяца после того, как исчезла Эльза.
О Эльза, от тебя всего можно ожидать!..
Обер-лейтенант откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Так, с закрытыми глазами, он сидел очень долго. Если б кто-нибудь из сослуживцев заглянул в комнату и увидел Маураха, он решил бы, что уставший за ночь обер-лейтенант уснул за своим столом.
Но Маурах не спал. Он обдумывал загадочные события последних дней и старался найти связь между ними.
Совсем недавно Маурах, используя интриги и знакомства, добился, чтобы его перевели из Харькова на службу в другое место. Это было его большой удачей. Линия фронта приближалась к Харькову, и воздушные тревоги, объявлявшиеся по несколько раз в день, совершенно издергали нервы обер-лейтенанта. Маурах не выносил бомбежек. Он терял присутствие духа при одной только мысли, что над головой завывают падающие на землю бомбы. Когда же бомбы падали где-нибудь вблизи, дело доходило до неприличного… Правда, об этом знал только сам Маурах, так как испорченное белье немедленно предавалось сожжению, и обер-лейтенант старательно опрыскивал себя одеколоном. Что поделаешь! Ведь, пожалуй, у каждого найдется своя ахиллесова пята. Встречаются довольно храбрые люди, которым при виде крови становится дурно. С Маурахом такого никогда не случалось. Даже в стычках с партизанами он довольно спокойно относился к свисту пуль. Но проклятые бомбы… Как только начиналась бомбежка, Маурах буквально лишался рассудка.