– Нет. Если мы будем бдительны, нам многое удастся. Ответь, ты был у Мономаха?
– Да, был и говорил с ним.
– Он согласен с нашими предложениями?
– Да, он не стал возражать. Но остальное зависит не от него.
– Ну конечно, он осторожен, это верно. Его можно понять. Кому хочется рисковать своей головой?
Они шли по кривой улочке, Кевкамен долго и обстоятельно рассказывал Лихуду подробности своей поездки, поведал о нежданной стычке с Тростейном и разговоре с Мономахом.
– Этот Тростейн – любовник блудницы Спес. Здесь всё взаимосвязано. Он следил за Мономахом – вот что. А несуществующая церковная казна – только предлог, чтобы торчать на Митилене и цепляться ко всякому вызывающему подозрение. Проклятый нурман выслуживается перед евнухом. Вот что, Кевкамен. Нам пора расстаться. Если я понадоблюсь тебе, найдёшь меня в Халкидоне, на том берегу Босфора. Но лучше бы тебе пока исчезнуть. Поезжай к матери, в Месемврию[90].
Патриций простился с Кевкаменом и поспешно завернул за угол. Опасливо озираясь по сторонам, молодой спафарокандидат стал пробираться через запутанный лабиринт кривых улочек к дому на Месе. Всё тело его била нервная дрожь, он судорожно сжимал рукоять меча, спрятанного под полой широкого плаща.
…Анаит, всё такая же красивая, притягивающая восхищённый взор, поставила перед Катаклоном подогретое вино и поднос с ароматно пахнущей бараниной. Торопливо, с жадностью поглощая кушанья и запивая еду вином, Кевкамен говорил:
– Я ничего не буду от тебя скрывать. Я был не у матери, я ездил по одному тайному делу в Митилену. Теперь меня могут схватить и бросить в темницу. Надо бежать, сегодня же. Хочу, чтобы ты поехала со мной.
– А мне зачем бежать? В чём я виновата? Какая мне грозит опасность? – недоумённо захлопала глазами Анаит. – Что, вот так всё оставить, бросить?!
– Диангелы[91] проэдра пронюхают, узнают, что ты моя родственница, станут расспрашивать, могут подвергнуть пыткам. Ворвутся в дом, всё разнесут! Или мало было неприятностей, мало ты пережила, перестрадала?! Бежим, милая моя Анаит! Ради всех святых!
Катаклон вытер после еды пальцы и резко вскочил на ноги.
– Вели готовить вещи. А я пойду найму судно на пристани. Поспеши.
– Кевкамен, – с сомнением хмурилась Анаит. – Сюда приходила одна женщина. Молодая, красивая. Она живёт в соседнем доме. Её зовут Спес. Спрашивала про тебя.
– Что?! Спес! Это шпионка проэдра! Ты ничего ей не сказала?! – Катаклон похолодел от ужаса.
– А что я могла сказать? – Анаит усмехнулась, пожимая плечами. – Ведь ничего не знала.
…В голове у девушки стоял туман, подумалось: как хорошо, что Любара уже нет в доме, он поправился и поспешил на службу во дворец. Кевкамену не следует ничего знать о Любаре. Только вот надо предупредить Любара об её отъезде. Но как? С кем передать послание? Если мамка останется тут, она скажет… А если…
Словно в ответ на её мысли Кевкамен сказал:
– Нина поедет с нами. Не оставлять же её одну.
Анаит молча кивнула.
Что ж, она не сможет предупредить Любара. Но почему-то ей верилось, что они скоро вернутся и ещё не раз сверкнёт перед её глазами ослепительная белозубая улыбка этого юноши.
Господи, насколько же он проще и чище всех этих напыщенных ромеев, этого Катаклона с его тайнами, заговорами и сетью интриг! Нет, ничего не кончилось, не пропало. Она скажет привратнику: если придёт Любар, он ответит, что ей пришлось срочно уехать. Но она вернётся. Пусть не грустит, не горюет. В жизни много светлых дней.
– Чему ты улыбаешься? – подскочил к ней возбуждённый Катаклон. – Прошу тебя, умоляю: поторопись! Надо спешить. Дело серьёзное!
…Над Босфором плыли низкие тучи, косой дождь бил в лицо. Хеландия[92] быстро огибала крутые изрезанные берега и продвигалась к уже видному впереди широкому Понту. Анаит стояла на палубе, кутаясь в тёплую шерстяную шаль.
Кевкамен стоял сзади неё и полной грудью вдыхал свежий морской воздух. На душе у него было сейчас радостно, даже весело. Константинополь остался далеко за спиной, уже скрылся за окоёмом свинцовый купол Софии, зелёные кипарисы и дворцы исчезли в густой пелене дождя. Вот рядом с ним прекраснейшая из женщин, и, может быть, ему, кроме этой божественной красоты, ничего и не надо в жизни. Тихий сельский мирок, крестьяне-парики, трудящиеся как пчёлы на поле, рёв скотины, охоты в лесных угодьях. Что за глупые мечтания?! Сумасбродство, как в «Буколиках» Вергилия! Разве он в самом деле хочет такой жизни?! А как же Большой дворец, почести, место в первом ряду сановников?! Должность стратига, наконец?! К чему эти любовные романтические вздохи, достойные умишка взбалмошной изнеженной девицы?! Нет, такая примитивная простая жизнь – не для него, Кевкамена! Он будет патрицием, и он ещё отомстит проклятому евнуху и его дружкам за своё унижение, за то, что сейчас он вынужден скрываться и бежать!
Катаклон с ожесточением сжал руки в кулаки.
18
У дверей дворцовых залов привычно застыли оружные этериоты. Поблёскивают при свете свечей копья, серебрятся кольчатые и дощатые брони, длинные волосы на головах перетянуты стальными обручами. Тихо во дворце, неслышно скользят вдоль стен тени придворных в долгих хитонах; как шелест листьев, шуршат дорогие ткани; с уст срываются исполненные страха и тревоги слова:
– Базилевс смертельно болен. У него лихорадка. Он сказал, что хочет принять иноческий чин.
– О боже! Кирие элейсон! Что будет с нами?!
Краем уха улавливал Любар суть этих приглушённых разговоров. Он не особенно вдавался в подробности, да и мысли были совсем о другом. Давеча он побывал у дома Анаит, и привратник ответил, что молодая госпожа отъехала куда-то в провинцию. Увидит ли он, Любар, когда-нибудь ещё эту прекрасноликую армянку? Она уехала и ничего не сказала, не передала ему. Значит, не любит? А может, просто не смогла передать, так спешен был отъезд? Как, должно быть, сладостен поцелуй её алых уст, как страстны могут быть её ласки! Странно, что он, Любар, доселе совсем не помышлял об этой чувственной, плотской стороне своей любви. Анаит представала перед ним каким-то бестелесным духом, ангелом, и любовь к ней казалась чем-то неземным, благостным, подобным созерцанию высокого божества. А меж тем она была и остаётся женщиной, такой же, как и другие, что не раз встречались ему в долгой череде Кавказских походов. Нет, Анаит иная, она не похожа на тех испуганных рабынь и пленниц, готовых удовлетворить любую прихоть своего нового господина, в ней есть и женская гордость, достоинство, и ещё некое очарование, которое невозможно передать никакими словами. И он, Любар, будет с трепетом и надеждой ждать новой их встречи.
На глаза ему часто попадался проэдр Иоанн. С лица всесильного сановника не сходила глубокая озабоченность, он без конца хмурился и вытирал платком потевший лоб. Частым спутником Иоанна стал с некоторых пор один невысокого роста бледный молодой человек с боязливо бегающими бесцветными глазами. Как-то раз Любар не удержался и спросил у Болли:
– Кто этот юноша? В сером хитоне?
– Это Михаил Калафат. Он племянник базилевса. Говорят, проэдр Иоанн хочет воздеть на его чело жемчужную царскую диадему. Базилисса Зоя усыновила Калафата, стала ему названой матерью. Если хочешь прославиться, рус, будь почтителен к этому юнцу.
О болезни императора разговоры ходили давно, Михаил Пафлагон почти не показывался в последние месяцы на людях, были отменены обычные торжественные церемонии и приёмы. Знать ждала, сановники собирались кучками и шептались, обсуждая грядущие перемены.
И всё-таки весть о кончине базилевса прозвучала словно гром посреди ясного неба. Из уст в уста передавали последние новости.
– Михаил всё же не был лишён некоторой доли мужества, – рассказывал Любару всегда всё знавший Болли. – Когда перед смертью он решил постричься в монахи и уже настала пора петь стихиры и возжигать свечи, не нашлось иноческой обуви. Башмачник не успел её изготовить. И что же? Базилевс отказался надеть красные кампагии. Босой, изнемогающий от лихорадки, пошёл он по каменным холодным плитам. Говорят, накануне его смерти в монастырь в покаянной одежде приходила императрица. Видно, захотела ещё раз взглянуть на своего бывшего возлюбленного.
– Ужель она была столь сильно влюблена? – спросил Любар.
– Эге! Ещё как! Ты, рус, здесь недавно, многого не знаешь. Когда Зоя была молода, она не выносила долгих тяжёлых одежд, рядилась только в шёлк, приятно обрисовывающий тело. Ох, какая была красотка! Когда был жив её первый муж, старый желчный Роман Аргир, она почти в открытую спала с юным Михаилом. Один раз я видел, как базилисса, разыгравшись как ребёнок, с весёлым смехом усадила Михаила в царское кресло и надела на его чело жемчужную диадему. Пафлагон стал красным как рак. Наверное, ему было страшно и неудобно. Зарделся, будто красная девица. Как базилисса хохотала! А потом император Роман неожиданно умер. Говорят, его утопили в бане люди проэдра Иоанна. И Михаил в тот же день занял место на троне. Кто мог подумать, что он позже так изменит своё отношение к Зое? Пришлось же ей помучиться, посидеть под замком в гинекее!
За разговорами Болли и Любар коротали часы службы. От словоохотливого собеседника молодец узнал о многом, что творилось во дворце. А в нём не было конца интригам, козням, обманам и предательству.
«И се – христиане! Се – державы великой властители! Да что в них есть, окромя злобы?! Сатана – отец им! Никоих помышлений высоких в душе!» – думал Любар. Он начинал испытывать отвращение и к хитрому кознодею Иоанну, и к развратной изнеженной Зое, и к грубой сварливой Феодоре, и ко всему сонму этих напыщенных самодовольных вельмож.
Любар не предполагал, что жизнь его круто изменится в одночасье. Стоял он, как обычно, у высоких, отделанных слоновой костью дверей, когда услыхал в галерее быстро приближающиеся шаги и знакомый громкий голос.